| Silencio Apenas comenzaba a hablar y me quedé sin palabras. Tenía solo seis años cuando mi padre murió y mi dolor fue tan grande que no tuve otra alternativa más que el silencio. Mi padre se llamaba Ernesto Sodi Pallares. Sufría de diabetes avanzada y cuando lo diagnosticaron decidió que seguiría viviendo sin modificaciones ni restricciones, comiendo sus platillos favoritos, acompañándolos de buenos vinos y licores. Realmente era un sibarita pues firmó así su sentencia de muerte. El impacto de su partida fue tan fuerte para mí que dejé de hablar. Durante todo un año, opté por el silencio. No recuerdo bien qué pensaba entonces, pero sí que no podía emitir sonido porque era demasiado doloroso lo que tenía que decir. Me preguntaba a dónde se había ido mi compañero de juegos, el que me enseñaba cosas fantásticas en su laboratorio de química, el que me dejaba jugar con sus extraños aparatos científicos. ¿Dónde estaba? Ya no volvería a oír su voz llamándome, riéndose, contándome una historia o recitándome un verso. Nunca más lo volvería a ver, mis manos nunca más lo tocarían; nunca más me volvería a meter en sus brazos para dormir… nunca más. Mi madre, preocupada por mi silencio y mi tristeza, me llevó a diferentes doctores para que le dijeran qué me pasaba. Algunos hasta pensaron que era autismo. Fueron muchos especialistas, muchos consultorios, muchas pruebas, las cuales plasmaron en mi corazón la fascinación que empecé a tener por la psicología, a tal grado que actualmente la estudio. Me encantaba ver a todos esos doctores mostrándome manchas negras y analizando lo que yo les señalaba que veía por medio de mis dibujos. Después de una serie de largas jornadas en hospitales, salas de terapia y análisis exhaustivos, los médicos concluyeron que tenía un fuerte shock por la muerte de mi papá. Le explicaron a mi mamá que estaba todo normal, y que debería ser muy paciente y amorosa conmigo para que superara la ausencia de mi padre. No hablaba porque no quería hablar, y le aseguraron que lo volvería a hacer cuando saliera del shock en el que me encontraba; yo sola tenía que hallar el camino de regreso, tenía que resolver y aceptar en mi interior lo que había pasado. ¿Cómo le explicas a un pequeño que deje ir lo que le duele? ¿Cómo se lo dices? Entonces, todos en casa cambiaron la estrategia y en lugar de aumentar el trauma, siguieron con la esperanza de que algún día rompiera el silencio. Y así fue. Cuando estuve lista, un día volví a hablar. Estábamos comiendo en la mesa del comedor, cuando de buenas a primeras le dije a mi mamá: “¿Dónde está mi papá?”. Tratando de controlar su gran sorpresa y felicidad al oírme hablar, con su voz más dulce, me explicó que ya no estaba con nosotras, que había muerto —como se habían muerto los animalitos que había tenido como mascotas — pero que él estaba bien y ahora vivía en el cielo. Escuché sus palabras y con eso pude sanar ese dolor tan grande que llevaba por dentro. Sobre todo, pude volver a hablar. Mi vida continúo normalmente —dentro de lo posible para una niña de seis años, pues en medio de todo fue un difícil proceso de sanación, introspección, luto y mucha tristeza. Antes de que enfermara, mi relación con mi papá fue muy fuerte. Él usaba un lenguaje poético y hermoso para comunicarse conmigo. Hablaba como en verso todo el tiempo, me recitaba poesía y así conversábamos. Me decía, por ejemplo, que la sangre es la vida del cuerpo y, siendo criminólogo, entre otras cosas, me explicaba así los casos criminales en los que estaba trabajando en el momento. Nos pasábamos las tardes mirando y analizando bolitas redondas en un microscopio, que no eran otra cosa más que sangre. Fue mi papá el que me enseñó a ser visual, a siempre pedir detalles de todo y a prestar atención a lo más simple, aquello que muchas veces parece ser irrelevante para otras personas. Él me enseñó a ser curiosa y preguntona. Conmigo fue un papá muy amoroso, dulce y dedicado. Pero mis hermanas no lo recuerdan igual que yo, porque a ellas les tocó el hombre fuerte de carácter, invencible, brillante e inflexible. A mi madre le tocó el hombre posesivo, exigente y perfeccionista. Pero el papá que yo recuerdo estaba ya enfermo, se sentía débil físicamente y era mucho más humilde, quizás porque la vida le había dado un revés que tocó profundamente su ego. Por su enfermedad, físicamente tenía que depender de los que estábamos a su alrededor; él, que siempre fue muy independiente, que no necesitaba a nadie, estaba sujeto a los tiempos y disposición de los demás. Para mí, era y siempre será un señorón, el científico y mi amigo. El día que murió mi papá me llevaron al hospital a visitarlo. Cuando él todavía estaba en la casa, los últimos días los pasó siempre en la cama. El penetrante olor a medicina y a enfermo se había hecho parte de nuestra familia y de nuestro diario vivir. Yo entraba a su cuarto como siempre, con esa seguridad infantil que no permitía el rechazo, me subía a su cama y platicábamos mucho. Me pedía que prendiera la tele y me explicaba la trama de la película que estuviesen dando. Siempre me acurrucaba con sus manos grandes, y yo me acostaba junto a él como debajo de su axila. Un día lo dejé de ver en su cama y cuando pregunté dónde estaba mi papá, me dijeron que estaba en el hospital: “Está enfermito, no se siente bien”, me decían una y otra vez. Pero yo quería verlo, deseaba verlo, deseaba platicar con mi compañero de juegos, de fantasías, de cuentos maravillosos e historias inolvidables, deseaba su compañía, extrañaba su olor, necesitaba meterme entre sus brazos y sentirme amada, segura, feliz. Sin embargo, en lo más profundo de mi corazón, sabía que algo muy malo había pasado. De esos días quedó grabada en todo mi ser una escena que no comprendí hasta años más tarde. El mismo día que se llevaron a mi papá de emergencia al hospital, me quedé en casa al cuidado de una de mis hermanas y, al entrar a su cuarto, vi cómo en su baño —que era de piso blanco y paredes con azulejos negros y blancos — estaban limpiando la sangre viva que había salpicado las paredes y que hacía un caprichoso camino rojo del lavabo al excusado. Cuando al fin me llevaron al hospital para verlo, me impresioné muchísimo. Estaba inconsciente, entubado, conectado a muchas máquinas, lleno de sueros y bolsas de sangre; los doctores trataban desesperadamente de darle un pequeño aliento de vida. Yo no sabía que él estaba en coma, pensaba que simplemente estaba muy dormido. Entonces, en un momento dado, mi mamá me dijo en voz baja: “Acércate a su oído y dile, muy despacito, que lo quieres mucho”. Entonces me acerqué con mucho cuidado, y muy despacito le dije que lo quería mucho, despidiéndome de él con un besito. Casi de inmediato salimos del cuarto y cuando íbamos atravesando la puerta de la habitación empezaron a sonar las máquinas, entraron corriendo las enfermeras y llamaron a los doctores. Mi papá se estaba muriendo. Fue entonces que muy adentro de mí pensé que mi papá se había muerto porque yo le había dado un beso. Así empezó mi silencio y cuando decidí hablar nuevamente, parecía que yo regresaba a la normalidad, pero en cada parte de mi ser se grabó el momento de ese beso; un beso de amor que provocó la muerte, un momento traumático que llevaría conmigo a lo largo de muchos años de mi vida. |
Молчание Едва начав говорить, я тут же замолкала. Мне было только шесть лет, когда умер мой папа. Моя боль была такой огромной, что у мне ничего не оставалось, кроме как молчать. Папу звали Эрнесто Соди Пальярес. Он страдал от прогрессирующего диабета. Когда папе поставили этот диагноз, он решил не менять свою жизнь, не вводить никаких ограничений. Он продолжал есть свои любимые блюда, запивая их добрым вином и ликерами. В этом деле папа был сибаритом, чем и подписал себе смертный приговор. Для меня это был столь сильный удар с его стороны, что я перестала разговаривать. На протяжении целого года я предпочитала молчать. Я не очень хорошо помню, о чем думала в то время, но помню, что не могла издавать звуки, потому что было слишком болезненным то, что я должна была сказать. Я спрашивала себя, куда ушел мой товарищ по играм, тот, кто учил меня разным фантастическим вещам в своей химической лаборатории, тот, кто разрешал мне играть со своими странными научными приборами. Где он? Я больше не слышала его голос, как он звал меня или рассказывал мне какую-нибудь историю или читал наизусть стихи, не слышала его смех. Я никогда больше не видела его, мои руки больше никогда не касались его; никогда больше он не обнимал меня, и я не засыпала у него на руках… никогда, больше никогда. Мама очень переживала из-за того, что я молчу и грущу. Она водила меня к разным врачам, чтобы они сказали ей, что же со мной произошло. Некоторые из них думали, что это аутизм2 . Было множество докторов, куча поликлиник, уйма исследований, которые запечатлели в моей душе неотразимое очарование психологии, которая до такой степени начала привлекать меня, что в настоящее время я ее изучаю. Мне нравилось смотреть на всех этих докторов, показывающих мне черные пятна и анализирующих мои рисунки, посредством которых я выражала то, что видела в этих пятнах. После череды долгих дней, проведенных в больнице и терапевтических кабинетах, после полного обследования медики пришли к выводу, что у меня был сильнейший шок, вызванный смертью отца. Врачи объяснили маме, что со мной все в порядке, но она должна быть очень терпелива и ласкова со мной, чтобы я могла преодолеть последствия, вызванные нехваткой отца. Я не разговаривала, потому что не хотела говорить. Врачи уверили маму в том, что я снова стану говорить, когда выйду из шока, в каком пребывала. Я одна, без ее помощи, должна была найти путь возвращения, принять решение и внутренне смириться с тем, что случилось. Ну как ты объяснишь маленькому ребенку, чтобы он дал уйти тому, что причиняет ему боль? Как ему это сказать? Тогда все в доме изменили стратегию и, вместо того, чтобы усиливать душевную травму придерживались надежды на то, что когда-нибудь я нарушу свое молчание. Так и было. Однажды я снова заговорила, когда стала к этому готова. Мы ели, сидя за обеденным столом. Когда я вдруг ни с того ни с сего спросила у мамы: “А где папа?” Услышав, что я заговорила, мама, пытаясь сдержать удивление и огромное счастье, мягко ответила мне своим нежным голосом, объяснив, что папы уже нет с нами, что он умер (как умерли животные, которые были для него талисманом), но ему хорошо, и теперь он живет на небе. Я выслушала ее слова и смогла залечить огромную душевную боль, что носила в себе. И что самое главное, я опять могла разговаривать. Я продолжала вести обычную жизнь шестилетней девчушки несмотря на то, что был трудный процесс выздоровления, самоанализа, скорби, горя и большой печали. Моя связь с папой до того, как он заболел, была очень сильной. Общаясь со мной, он говорил очень красивым, образным поэтическим языком. Вот, например, он говорил, что кровь – это биография тела, его жизнь. Будучи ко всему прочему и криминалистом, он таким образом объяснял мне и те криминальные дела, над которыми работал в данный момент. Мы проводили вечера, разглядывая и изучая под микроскопом кругленькие шарики, которые были ничем иным, как кровью. Папа научил меня быть наблюдательной, всегда досконально во все вникать, обращая внимание даже на самые незначительные вещи, которые другим людям зачастую кажутся не относящимися к делу. Он научил меня быть любознательной и порой задавать слишком много вопросов. Папа всегда возился со мной, был ласков и нежен. Мои сестры помнят его не таким, как я. Они знали его как волевого, сильного, непобедимого человека, несгибаемого и яркого. Для мамы он был требовательным, властным и взыскательным человеком. Но тот папа, которого помню я, был уже болен, он чувствовал себя физически слабым и был гораздо более непритязательным, скорее всего потому, что жизнь нанесла ему удар, глубоко затронувший его второе я. Из-за болезни ему пришлось быть физически зависимым от окружающих его людей. И это он, который всегда был очень независимый, который ни в ком не нуждался, теперь зависел от времени и местоположения остальных. Но для меня он был и всегда будет не просто высоко эрудированным человеком, но и Человеком с большой буквы, моим другом. В тот день, когда папа умер, меня повезли в больницу навестить его. Последние дни, когда он был еще дома, папа всегда проводил в постели. Резкий запах лекарств и болезни сделался частью нашей повседневной семейной жизни. Как всегда я входила к нему в комнату с непосредственной детской уверенностью, которая не позволяла отцу выгнать меня, залезала к нему на кровать, и мы много разговаривали. Он просил меня включить телевизор и объяснял мне сюжет идущего фильма. Я всегда укладывалась рядом с ним и сворачивалась калачиком в его больших руках, уткнувшись в подмышку. Но в один из дней все закончилось, я перестала видеть его в кровати. Когда я спросила, где мой папа, мне ответили, что он находится в больнице. “Он приболел, ему нездоровится,” – говорили мне много раз. Но я безумно хотела видеть его, разговаривать с ним, моим товарищем, об играх, моих выдумках и мечтах, о чудесных рассказах и незабываемых историях. Как же сильно я хотела быть рядом с ним! Я тосковала по его запаху. Мне было необходимо находиться в его объятиях и чувствовать себя любимой, уверенной, счастливой. Конечно, где-то в глубине души, я сознавала, что происходит что-то очень и очень плохое. От тех дней во всем моем существе осталась намертво запечатленная сцена, которую я не поняла даже много-много лет спустя. В тот самый день, когда папу экстренно отвезли в больницу, я осталась дома под присмотром одной из сестер. Я вошла в его комнату, и увидела, как в ванной комнате отчищали кровь, забрызгавшую черно-белые кафельные стены и образовавшую причудливую красную дорожку от раковины до унитаза на белоснежном полу. Когда меня, наконец, отвезли в больницу повидать папу, увиденное в палате сильно потрясло меня. Папа лежал без сознания, опутанный множеством проводов, подключенных ко всевозможным аппаратам и капельницам, наполненным сыворотками и кровью. Доктора безнадежно пытались придать ему хоть чуточку жизненных сил. Я не понимала, что папа находится в коме, я думала, что он просто крепко-крепко спит. Тогда мама шепнула мне: “Подойди к нему и тихонечко скажи на ушко, что ты его очень любишь”. Очень осторожно я подошла к папе и тихонько прошептала, что очень-очень люблю его, поцеловав на прощание. Почти тут же мы вышли из палаты. Едва мы вышли за дверь, как начали сигналить аппараты, вбежали медсестры и позвали врачей. Папа умер. Именно тогда все и произошло. Про себя я подумала, что папа умер потому, что я поцеловала его. Так началось мое молчание. Когда я снова решила заговорить, всем казалось, что я снова стала нормальным ребенком, но это было не так. В каждой частичке моего существа был запечатлен момент того поцелуя – поцелуя любви, вызвавшего смерть. По видимому, этот момент, нанесший мне душевную травму еще в детстве, я уже давно несу в себе на протяжении многих лет своей жизни. 2 аутизм – пожизненное нарушение развития головного мозга, которое влияет на коммуникацию и отношения с другими людьми, а также на восприятие и понимание окружающего мира. preguntón – человек, задающий слишком много вопросов, надоедающий своими вопросами |
© Перевод — Вера Голубкова