José Ovejero - La invención del amor - XXIV

Alejandro nos abre y hace un gesto con la mano hacia el interior
evitando así estrechar la mía. Carina entra primero, yo detrás, y pasamos
directamente al salón. Ella es la única que ha dicho hola. Alejandro es aún
más pequeño de como lo recordaba. Atildado sería una buena palabra para
describirlo, y si lo hago con más de una tengo que mencionar sus vaqueros
de pitillo demasiado ajustados, los botines negros, la camisa blanca sin
cuello, un bigote circunflejo que en otra cara y en una cabeza más grande
podría resultar marcial. Es alguien a quien no puedes imaginar con las uñas
demasiado largas o sucias, tampoco las de los pies aunque no se vean, o
con pelusa en el cogote, o con pelos asomando de las orejas. Y sin embargo
—y seguro que se morirá de rabia cuando se dé cuenta—, lleva pegados a
la garganta dos trocitos de papel higiénico con los que ha querido cortar la
sangre de las heridas que se ha hecho al afeitarse. Ya tenemos algo en
común: los dos nos afeitamos a cuchilla.
Nos sentamos Carina y yo en dos butacas rectas de respaldo muy bajo y
él se sienta en el sofá frente a nosotros, un sofá de cuero rojo que, salvo en
su apariencia incómoda, no va a juego con las butacas ni con el resto de la
decoración, si es que puede llamarse decoración a ese espacio casi vacío,
de mesas de poliuretano transparente, una estantería de hilos de acero con
pocos libros, lámparas minimalistas, una cómoda de plástico blanco; el
salón tiene un no sé qué de interior de estación espacial en una película de
los setenta. No me puedo imaginar aquí a Clara, ella, con tantas ganas de
vivir, encerrada en este museo del diseño. Porque Clara seguro que pondría
los pies encima de la mesa o tocaría el metacrilato con un dedo sucio de
mermelada, o querría estar sentada en una silla que le permitiese
arrellanarse. Clara preferiría sillones cómodos, mesas de materiales
cálidos, colores en las paredes que produjesen alegría o excitación. Mi
Clara no podía vivir en este lugar con este hombre de quien su cualidad
más destacada parece ser la pulcritud.
—No entiendo qué quieres. No entiendo qué más quieres —es lo
primero que me dice—. ¿Hay algo que no te dio tiempo a quitarme cuando
Clara estaba viva y quieres llevártelo ahora? ¿Ese jarrón, esa fotografía?
Por cierto, seguro que eres tú quien robó la foto. Te quedaste solo cuando
nos fuimos del velatorio. Sería mucho pedir que me la devolvieses,
¿verdad? Tú no eres de los que dan o devuelven, sino de los que arramblan
con todo. ¿Qué coño haces aquí? Eso, ¿a qué coño has venido?
Entre cada una de sus preguntas y acusaciones yo intento intervenir, pero
él no quiere oírme, acelera el inicio de la siguiente frase para impedir que
añada u objete, que le corte ese flujo entre rabioso y resignado.
—No están los gatos —es lo único que repongo cuando parece haber
acabado su diatriba, al darme cuenta de que no hay pelos ni olor de gato en
el apartamento.
—¿Qué gatos? Soy alérgico a los gatos.
—Clara tenía gatos.
—¿Cómo va a tener gatos si te digo que soy alérgico?
—Pero a veces se le pegaban pelos a la ropa y ella decía que eran de
gato.
Carina pone gesto de interrogación, que replica el de Alejandro. Temo
empezar a sudar de un momento a otro. ¿Por qué demonios he hecho esa
pregunta imbécil? Quizá no ha sido una buena idea venir aquí.
—Eso es lo que yo pensaba, que no podías conocer a Clara. Que te la
follabas sin hacerle ni una pregunta, y que aunque le hubieses preguntado y
ella hubiese respondido no habrías entendido nada. Para ti ella era como
masturbarte con un filete, salvo por la diferencia de temperatura.
No le pega ese lenguaje obsceno a su aspecto delicado, y sin embargo
sale de su boca con naturalidad, como si fuese su manera habitual de
expresarse. Carina cruza y descruza las rodillas, se coloca un mechón de
pelo detrás de la oreja, cogida entre dos fuegos, sin siquiera la protección
de la cortesía, que Alejandro no va a concedernos. Como yo, quisiera
levantarse ya y despedirse, dar por zanjado este encuentro que sólo puede
ser un desastre.
—En realidad, tú eras su camello. Le dabas la droga que te pedía sin
preocuparte de las consecuencias, te forrabas con su adicción. No digas
nada, cállate, porque en el momento que vuelvas a hablar te echo de aquí.
Y a ti también, no sé para qué coño me lo has traído. Que quería hablar
conmigo. ¿Te ha intentado follar a ti también? Ni me contestes. No hay
más que verle. Aquí estás, increíble, con el hombre que más daño hacía a
tu hermana.
Desde que empezó a hablar se le han ido hinchando las venas de la
frente, y los tendones del cuello se marcan como en la papada de una
iguana; y la cara, más que enrojecida, comienza a adoptar una tonalidad
morada; podría empezar a realizarse en él una metamorfosis, el increíble
Hulk mutando ante nuestros ojos en este salón minimalista de Chamberí,
sus pantalones de pitillo reventarán por la presión de sus músculos, de la
camisa blanca asomarán masas pectorales inimaginadas.
—Alejandro —dice Carina, y le agradezco tanto que intervenga. Que lo
saque de esa rabia—. No te pongas así. Era yo también la que quería saber
qué ha pasado. Que me contases un poco. Y verte. No has vuelto a llamar.
—¿Y ahora estás tú con él? Quiero decir...
—No.
—¿No?
—No, pero hemos hablado mucho de Clara.
Alejandro parece calmarse un poco. Mira a Carina y casi sonríe.
—Y qué sabe él de Clara —dice, y parece haberse olvidado de mi
presencia—. Ella lo que quería era tranquilidad. Eso me dijo al principio,
tranquilidad, respirar —exhala como si él mismo estuviese haciendo un
ejercicio de relajación y se desinfla un poco, su frente baja unos
centímetros—, «me caso contigo si me prometes que veremos la televisión
por la noche comiendo patatas fritas, que nos levantaremos tarde los
domingos, yo quiero una vida sin dramas, Alejandro». Y se lo prometí, que
tendríamos una vida sin sobresaltos, y sin hijos, ésa fue su otra condición,
que me pareció muy bien; yo trabajaría con mis muebles, ella haría lo que
quisiera, buscarse un empleo o quedarse en casa, ver telenovelas o ir a la
peluquería, a mí qué más me daba —ahora habla como quien recuerda,
parece haberse olvidado de quién soy, e incluso se vuelve a veces hacia mí
como para que corrobore sus palabras, para que entienda todo lo que ha
perdido. Yo ni me muevo, para evitar que vuelva a cambiar de humor—.
No sé de qué buscaba refugio, y cuando se lo pregunté no me dio una
respuesta convincente. Pero en el fondo me daba igual. Ella quería paz y yo
podía dársela.
»Luego cogió aquel trabajo en la tele, y al parecer le gustaba. Le vino
bien salir un poco porque llevaba demasiado tiempo encerrada, pero
cuando yo llegaba ella estaba siempre en casa, y había alquilado un DVD o
íbamos al cine, o leíamos tumbados en el sofá, o hablábamos. Clara era una
mujer que sabía hablar, que siempre tenía una opinión original, algo en lo
que yo nunca habría pensado. Hasta que apareciste tú. Me di cuenta
enseguida. Por detalles: dejó de preguntarme por las mañanas si había
dormido bien; no me llamaba a la oficina; se olvidaba de las citas con
amigos. Empezó a ponerse arisca. Pero sobre todo estaba desganada, como
esos niños que cuando tienen que hacer los deberes dejan caer la cartera
sobre la mesa mientras sueltan un resoplido. Así andaba por la casa,
hablaba, hacía la cama, se cepillaba los dientes. Todo parecía para ella una
obligación difícilmente soportable. Yo asistía impotente a la
transformación, sin saber su causa. Cuando empecé a sospechar la razón, le
propuse que nos mudásemos a otra ciudad. Pero ella ya se había rendido.
Se dejaba caer, y había algo de triunfo en ello, como si se demostrase a sí
misma que era lo que era. Y yo sabía que había algún culpable, que un
chulo miserable la estaba usando sin importarle lo que hacía con ella.
De pronto se incorpora e intenta darme una bofetada, que esquivo
echando la cabeza hacia atrás. Carina se protege la cara con las manos,
aunque no ha amagado siquiera con atacarla a ella. Alejandro vuelve a
sentarse y continúa como si sólo hubiese hecho una pausa para reflexionar.
—No me lo confesó por iniciativa propia, pero tampoco se empeñó en
ocultarlo. «Te pasa algo», le dije. «Nada, no me pasa nada.» Pero después
de negarlo un par de veces acabó por reconocerlo. «Se llama Samuel, ese
algo», me dijo una tarde, sentada ahí, donde estás tú, casi desafiándome.
Yo le pregunté si podía ayudarla. Y entonces me preguntó que por qué no
teníamos un niño, que es cuando pensé que las cosas estaban muy mal. Un
hijo, ella y yo. Ya veis. Ella nunca había querido y yo no soporto a los
niños. ¿Os imagináis a un niño corriendo entre estos muebles, poniendo sus
manazas en los sillones, pintando garabatos en las paredes? Lo habría
hecho, por ella lo habría hecho, pero me lo decía para ofrecer una solución
imposible, a lo mejor para provocar una pelea, así que le dije que no me
parecía una buena solución. Habíamos estado tan bien, todo funcionaba,
nunca había tenido una relación tan afectuosa con nadie, yo, digo. Pero mi
sardinita atraía a los tiburones. No sé qué tenía. Los fue rechazando, uno
por uno. Yo los veía, en las fiestas, en los bares, trazando círculos a su
alrededor, rompiéndose los dientes contra su resistencia. Ella no les hacía
caso. Sabía que si cedía se acababa su tranquilidad, nuestra vida apacible.
Y contigo..., no me lo explico. Precisamente contigo. No tienes nada, nada.
No hay más que verte. ¿De dónde sales? ¿Has tenido éxito alguna vez en la
vida? ¿Qué coño podías darle tú, pringado de mierda? La atraías porque le
hacías daño. Y fuiste tú quien la jodiste para siempre.
—Murió en un accidente. No la he matado yo.
—Claro que la has matado.
—Además, para que lo sepas, quiso vivir conmigo y le dije que no. O sea
que si no estabais bien algo más habría. Pregúntate a ver qué es lo que
necesitaba y no tenías tú.
Alejandro da una carcajada de una sola nota. Se pone las manos en las
rodillas, clava los dedos en ellas.
—Para quien se lo crea. Que la rechazaste. Venga ya. Te arrastrabas por
el suelo tras ella. Me lo contó, me contó que casi la perseguías, que habrías
hecho cualquier cosa por conseguirla. Me lo contó como para hacerme
daño, para que la dejase yo, para que la dejase hundirse.
—Te mintió. Clara te mintió.
Carina se levanta y va hacia la ventana con los brazos entrelazados con
fuerza y pegados al cuerpo.
—Si conocieses a Clara sabrías que no mentía. Pero no tienes ni idea.
Carina pasea de un lado a otro. No nos mira, ni siquiera parece que nos
escuche. Más bien parece esforzarse en no escucharnos.
—Piensa lo que te dé la gana. La quería un montón. Y pensé que tú y yo
podíamos compartir...
—¿Compartir tú y yo? ¿Qué, tu mala baba, el daño que hiciste a Clara?
¿Quieres que te consuele, que te diga que no fue culpa tuya? Fue culpa
tuya, cabrón. No se habría matado si no se hubiese sentido tan confusa.
Además, ¿qué te dije antes? Que no abrieses la boca, te lo advertí, ¿no? —
se levanta y yo me protejo la cara como antes Carina porque se alza con
tanto impulso que parece querer abalanzarse sobre mí, pero sus pasos
delgados, ingrávidos, un Jesucristo que camina sobre las aguas con miedo a
mojarse, le llevan hasta la puerta: la abre y señala al exterior—. A la puta
calle, los dos. Y tú, aunque seas su hermana, no quiero que vuelvas, ni que
me llames. No quiero saber de ti ni de tus padres ni de nadie. Estáis
muertos.
—Es Clara la que está muerta —digo. No voy a salir de esta casa como
un perro al que no dejan dormir en el interior—. ¿Te enteras? Clara. Así
que deja de enviarme mensajes como si estuviese viva.
No me hace caso, grita otra vez que la he matado yo, ese histérico
cobarde que no quiere asumir su responsabilidad, que no se pregunta ni por
un momento si esa prisión aséptica que había construido para Clara y él no
había sido una forma egoísta de atraparla, de negar a la otra Clara, a la que
no le convenía para su vida empalagosa, para sus pasitos pequeñitos y sus
superficies brillantes. Él nunca había querido de verdad entenderla,
asomarse a su rabia y su desesperación. Yo sí lo habría hecho. Yo habría
compartido eso con ella. Clara, conmigo, habría podido ser ella misma, no
esconderse.
Ahora sí me gustaría verlo retorcerse de rabia. Él sigue gritándome y
Carina buscando un hueco entre nosotros por donde salir de la casa, y yo no
sé ya ni lo que le digo, pero más o menos lo que acabo de escribir, que él
nunca supo entenderla, que sólo quería domesticarla, y la rabia le sale por
los ojos, por los puñitos apretados. Echo el peso de mi cuerpo sobre una
pierna. Si se abalanza otra vez hacia mí le voy a dar una patada en las
pelotas. Al pelele. Al maridito de Clara. Son dos o tres o cuatro segundos,
pero me da tiempo a imaginar cómo después de patearle los huevos le cojo
de ese cuello ridículo y me pongo a darle puñetazos en la boca hasta que se
le saltan los dientes.
Da un paso en mi dirección. Nada más que un paso. Venga, da otro, sólo
uno más y te vas a enterar, figurín. Entonces se le doblan las rodillas, pero
no hacia delante, sino que dan la impresión de doblarse hacia un lado y,
antes de que se caiga, llego a tiempo de tomarlo por las axilas y sujetarlo
contra mí. Le habría roto el alma, pero ahora no puedo porque tengo que
mantenerlo derecho para que no se caiga, apretado contra mi pecho. No sé
si se ha desmayado; Carina enarca las cejas, como consultándome, por
encima de sus hombros y yo alzaría los míos si los tuviese libres. Pero ha
apoyado su cabeza de pájaro sobre mi clavícula, y respira pesadamente, no
como quien duerme, sino como quien contiene una sucesión de suspiros.
Rompe a llorar en mis brazos, con un llanto infantil, impotente, necesitado
de alguien que lo oiga. Pesa tan poco, es tan ligero. Si no temiese
ofenderle, lo levantaría hasta que sus pies no tocaran el suelo, y caminaría
con él en brazos por la casa. Lo sujeto así un rato, sintiendo su llanto como
si fuese el mío. Carina me pone una mano en el hombro, casi una caricia,
me hace un gesto con la cabeza hacia la puerta. Voy soltando a Alejandro,
poco a poco, asegurándome de que sus piernas lo sostienen. Me separo de
él. Le pregunto si está bien.
—No volváis —dice—, por favor, no volváis —Carina le da un beso en
la mejilla, que él recibe con la cabeza gacha. No la levanta hasta que
empezamos a bajar las escaleras. No he podido averiguar si me ha escrito
él con la identidad de Clara.

Алехандро открывает дверь и, не говоря ни слова, жестом приглашает нас войти. Таким образом он избегает пожатия моей руки. Карина входит первой, я – следом, и мы сразу проходим в гостиную. Карина поздоровалась единственной из нас, сказав: “привет”. В моих воспоминаниях Алехандро казался мне более высоким. Лощеный франт, вот самое верное слово, характеризующее его, но, коль уж скоро, я характеризую его более подробно, то должен упомянуть о тесно облегающих джинсах-дудочках, черных полуботинках, белой рубашке без воротника. Будь у него голова чуть побольше и несколько иные черты лица, его усы, обрамляющие рот, могли бы придать ему воинственный вид. Алехандро из тех людей, которых ты не можешь представить со слишком длинными и грязными ногтями даже на ногах, хотя они и не видны, или с пушком на затылке и торчащими из ушей волосами. И уж, конечно, я уверен, он умрет от злости, когда поймет, что на шее у него висят два кусочка туалетной бумаги, которые он прилепил, чтобы остановить кровь от порезов при бритье. У нас есть нечто общее: мы оба используем лезвия для бритья.

Мы с Кариной усаживаемся в кресла с очень низкой прямой спинкой, а он садится

напротив нас на красный кожаный диван. Этот непрезентабельного вида диван не идет ни в какое сравнение ни с креслами, ни с остальной обстановкой, если можно назвать обстановкой почти пустую комнату. В ней находятся только прозрачные столики с полиуретановым покрытием, одна этажерка со стальным каркасом, на которой стоит несколько книг, маленькие лампы и пластиковый белый шкаф. Словом, обстановка гостиной как в фильмах 70-х годов. Я не могу представить себе Клару с ее огромной, безудержной жаждой жизни, запертой здесь, в этом дизайнерском музее, потому что уверен, что Клара запросто могла бы положить ноги на стол. Она могла бы потрогать прозрачный столик испачканными мармеладом пальцами или, развалившись, сидеть на стуле. Клара предпочла бы удобные кресла, столы, сделанные из теплых материалов, цветные стены, вызывающие радость и возбуждение. Моя Клара не могла бы жить в этом месте и с этим человеком, выдающаяся особенность которого – скрупулезная чистота и опрятность.

- Я не понимаю, чего ты хочешь. Что еще ты хочешь, – первым делом говорит он мне. –

Есть что-то такое, что ты не успел украсть у меня, пока Клара была жива, и хочешь унести это сейчас? Вазу, фотографию, что? Ну, конечно же, я уверен, это ты украл фотографию. Ведь ты оставался один, когда мы стояли у гроба. Было бы слишком просить тебя вернуть ее мне, верно? Ты не из тех, кто отдает или возвращает, ты из тех, кто все уносит с собой, выгребая подчистую. Какого черта ты здесь делаешь? На кой дьявол ты пришел?

В промежутках между его вопросами и обвинениями я пытаюсь вмешаться, сказать что-

нибудь, но он не хочет меня слушать. Он быстро продолжает говорить, мешая мне что-то добавить или возразить, ведь это обрежет его разъяренно-смирившийся словесный поток.

- Нет кошек, – вот единственное, что я вставляю, когда он, похоже, закончил свою

проповедь, а я понял, что в квартире нет ни кошачьей шерсти, ни запаха.

- Каких кошек? – не понял он. – У меня на кошек аллергия.

- У Клары были кошки.

- Как у нее могли быть кошки, если я говорю тебе, что я аллергик?

- Но иногда к ее одежде прицеплялись шерстинки, и она говорила, что у нее были кошки.

Карина удивлена не меньше Алехандро. Я боюсь, что с минуты на минуту начну потеть. И

какого черта я задал этот идиотский вопрос? Да, пожалуй, приход сюда был не лучшей идеей.

- Я так и думал, ты не мог знать Клару. Ты только трахал ее без вопросов, а если даже и

спрашивал ее о чем-то, и она тебе отвечала, ты все равно ничего не понимал. Клара была для тебя дрочиловом с куском мяса, только температура у них была разная.

Его изысканному виду не подходит этот непристойный, бранный язык. И тем не менее,

эти грубые слова срываются с его губ так естественно, будто это была его обычная манера выражаться. Карина закидывает ногу на ногу, потом снова ставит ногу на пол, зачесывает волосы за уши. Она сидит меж двух огней, у нее нет даже элементарной защиты в виде хотя бы простой вежливости, которую Алехандро не собирается нам демонстрировать. Он не миндальничает и не стесняется в выражениях. Как мне хотелось бы прямо сейчас встать и распрощаться, закончив эту встречу, которая, вероятно, станет кошмаром.

- На самом деле ты был ее барыгой, ты доставал ей наркоту, о которой она тебя просила,

не волнуясь за последствия, ты наживался на ее зависимости. Молчи и ничего не говори, потому что, как только ты откроешь рот и начнешь говорить, я вышвырну тебя отсюда. И тебя тоже. Не понимаю, какого хрена ты привела его сюда. О чем он хотел со мной поговорить? О том, что пытался трахнуть и тебя тоже? Даже не отвечай. Стоит только посмотреть на него. Просто невероятно, ты здесь с человеком, который причинил столько боли твоей сестре.

С тех пор, как Алехандро начал говорить, вены на его лбу и шее вздулись, как зоб у

игуаны. Его лицо не просто покраснело, оно начало приобретать фиолетовый оттенок. В нем могли бы начаться необратимые преобразования. В маленькой гостиной Чамбери, перед нашими глазами, “невероятный Халк”*. Его джинсы-дудочки лопнут по швам под давлением его мускулов, из-под белой рубашки вылезут невообразимо огромные грудные мышцы.

- Алехандро, – говорит Карина, и я ужасно благодарен ей за ее вмешательство, ведь этим

она спасла Алехандро от бешенства. – Не думай так. Мне тоже хотелось бы узнать, что произошло, хотелось бы, чтобы ты немного рассказал о ней. Я хотела увидеть тебя, ведь ты же больше не звонил.

- И теперь ты с ним? Я имею в виду…

- Нет.

- Разве?

- Нет, но мы много разговариваем о Кларе.

Алехандро, похоже, немного успокоился. Смотря на Карину, он почти улыбается.

- Да что он знает о Кларе, – говорит он. Кажется, он совсем забыл о моем присутствии.

– Клара хотела спокойствия. Она сказала мне это с самого начала, она хотела спокойно дышать. – Сам Алехандро дышит так, словно делает упражнения на расслабление, он выдыхает, чуть опуская лицо. – “Я выйду за тебя замуж, – сказала мне Клара, – если ты пообещаешь мне, что по вечерам мы будем смотреть телевизор и есть жареную картошку, и по воскресеньям будем поздно вставать. Алехандро, я хочу спокойную жизнь, без драм”. Я пообещал ей, что у нас была бы жизнь без потрясений и детей, это было ее второе условие, и оно показалось мне очень хорошим. Я работал бы, занимался бы своей мебелью, а она делала бы, что хотела. Искала бы себе занятие или оставалась бы дома, смотрела сериалы, ходила в парикмахерскую, мне было бы все равно. – Теперь он говорит так, словно вспоминает. Он, кажется, позабыл, кто я, и даже иногда поворачивается ко мне, как будто для того, чтобы я подтвердил его слова, чтобы осознал все то, что он потерял. Я даже не шевелюсь, чтобы, не дай бог, его настроение снова не изменилось. – Я не знаю, от чего она искала убежище, а когда я спросил ее об этом, она ответила мне как-то туманно. Но, в сущности, это мне было безразлично. Она хотела спокойствия, и я мог его дать.

Потом она ухватилась за эту работу на телевидении, и, видимо, она ей нравилась. Работа

пошла ей на пользу. Клара слишком много времени проводила взаперти, и было отлично, что она выходила ненадолго. Но, когда я приходил, она всегда была дома. Я брал напрокат DVD, или мы шли в кино, иногда читали, валяясь на диване, или разговаривали. Клара была интересным собеседником, эта женщина умела разговаривать. У нее всегда было оригинальное мнение, нечто такое, о чем я никогда и не думал… До тех пор, пока не появился ты. Я понял это сразу же. По мелочам: она перестала спрашивать меня по утрам, хорошо ли я спал, больше не звала меня в офис, забывала о встречах с друзьями. Она начала становиться угрюмой. Но, главное было то, что она утратила ко всему интерес, как дети, которые должны делать уроки, бросают портфель на стол и недовольно сопят. Так она и ходила по дому, разговаривала, стелила постель, чистила зубы. Все это казалось ей нестерпимой обузой, непереносимым долгом. Я присутствовал при ее превращении, не понимая причину, я был бессилен что-либо сделать. Когда я заподозрил причину ее перемен, я предложил ей переехать в другой город. Но, она уже сдалась, смирилась. Она позволила себе погибнуть, но в этом ее падении было что-то от победы, как будто она доказывала себе самой, что была такой, какой была. Я знал, что был некий виновник, какой-то несчастный ублюдок, который использовал ее, не придавая значения тому, что он с ней делает.

Внезапно Алехандро приподнялся и попытался дать мне пощечину. Я вовремя откинул

голову назад, тем самым избежав ее. Карина, защищаясь, прикрыла лицо руками, хотя он даже не собирался нападать на нее. Алехандро снова сел и продолжил, как ни в чем не бывало, словно он всего лишь прервался на минутку, чтобы подумать.

- По собственной инициативе она мне не призналась, но она также и не старалась скрыть

это. “ С тобой что-то происходит,” – сказал я ей. “Ничего, ничего со мной не происходит,” – ответила она. Пару раз она все отрицала, а потом все-таки призналась: “Его зовут Самуэль, он просто что-то”. Она сказала мне это почти вызывающе, сидя там, где сидишь сейчас ты. Я спросил ее, могу ли я чем-то помочь. И тогда она задала мне вопрос, почему у нас нет ребенка. Вот тут-то я подумал, что дела совсем плохи. Ребенок, она и я. Да вы и сами понимаете. Она никогда не хотела ребенка, а я не выношу детей. Вы представляете себе ребенка, бегающего среди этой мебели, неуклюже карабкающегося на кресла, разрисовывающего своими каракулями стены? Но, я пошел бы на это, ради нее я пошел бы и на ребенка, но она предложила мне это немыслимое решение проблемы, скорее всего, для того, чтобы поссориться. Так что, я ответил, что ребенок не представляется мне выходом из положения, что это неправильное решение. Говорю я вам, у нас все было замечательно, все шло путем, у нее никогда и ни с кем не было таких сердечных, теплых отношений, как со мной. Но, на ловца и зверь бежит, моя сардинка привлекала акул. Я не знаю, что у нее было. Она отвергала их одного за другим. Я их видел на праздниках, в барах, увивающихся вокруг нее, ломающих себе зубы об ее сопротивление. Она ничего им не позволяла. Она понимала, что, если она уступит, то закончится наша спокойная жизнь и ее покой. А с тобой… Нет, я не понимаю, надо же, именно с тобой. У тебя же ничего нет, ничего. Стоит только посмотреть на тебя. И откуда ты взялся? Разве ты преуспевал когда-нибудь в жизни? Какого черта ты мог дать ей, ты, по уши измазанный в дерьме? Ты притягивал ее к себе, потому что причинял ей боль. И это именно ты ухайдокал ее навсегда.

- Она погибла в результате несчастного случая. Я не убивал ее.

- Конечно, не убивал.

- Кроме того, чтобы ты знал, она хотела жить со мной, а я отказался. Значит, не так уж

хорошо вы жили, было что-то еще. Спроси об этом себя, подумай, что ей было нужно, чего не было у тебя.

Алехандро хохочет над моим замечанием, впившись пальцами в колени.

- Для кого придумана эта сказка, что ты ее отверг? Брось! Ты же по полу ползал за ней.

Она рассказала мне, как ты гонялся за ней, чуть ли не преследовал. Сказала, что ты сделал бы что угодно, лишь бы добиться ее. Она рассказала мне все это для того, чтобы причинить мне боль, чтобы я бросил ее, позволил ей пойти ко дну.

- Она обманула тебя. Клара тебе соврала.

Карина встает и идет к окну, сцепив руки и крепко прижав их к телу.

- Если бы ты знал Клару, то знал бы и то, что она не врала. Но, у тебя нет о ней ни

малейшего представления.

Карина шагает из стороны в сторону. Она не смотрит на нас, и, кажется, даже не слышит.

Скорее, старается не слушать.

- Думай, как хочешь. Я ее сильно любил. Я подумал, что мы с тобой могли бы разделить…

- Разделить, ты и я? Что разделить, мразь, что? Твою безнравственность, боль, которую ты

причинил Кларе? Ты хочешь, чтобы я тебя утешил, чтобы сказал, что ты не виноват? Это была твоя вина, тварь, твоя. Она не покончила бы с собой, если бы не чувствовала, что так запуталась. А, кроме того, помнишь, что я сказал тебе раньше? Чтобы ты рта не раскрывал, я же тебя предупредил, так? – он вскакивает с дивана. Кажется, что он хочет наброситься на меня, и я защищаю лицо, как делала это раньше Карина, но его шаги, шаги Христа, бредущего по воде и боящегося замочить ноги, тихи и легки. Он идет к двери, распахивает ее и указывает нам на нее. – Вон отсюда, оба. И ты тоже. Хоть ты и была ее сестрой, я не хочу, чтобы ты снова приходила, и больше не звони мне. Я не хочу знать ни о тебе, ни о твоих родителях, ни о ком. Вы все умерли.

- Это Клара погибла, – говорю я. Я не уберусь отсюда, как пес, которому не позволяют

спать в доме. – Ты понял? Клара. Клара мертва, так что перестань присылать мне сообщения, как будто она все еще жива.

Он меня не замечает, только опять кричит, что это я убил ее. Этот истеричный трус не хочет брать на себя ответственность. Он ни на миг не задумывается, не была ли эта стерильная тюрьма, построенная им для Клары, эгоистичным способом поймать ее, отталкивая другую Клару, ту, которая не подходила его приторно-слащавой жизни, его малюсеньким шажочкам по блестящей, сверкающей поверхности. Он никогда не хотел по-настоящему понять ее, окунуться в ее ярость и отчаяние. А я сделал бы это, разделил бы ее чувства с ней. Со мной Клара могла бы быть самой собой, не прятаться.

Сейчас мне очень хотелось бы видеть, как Алехандро корчится от ярости. Он продолжает

орать на меня и Карину, разыскивающую лазейку, чтобы выбраться из этого дома. Я уже не соображаю, что говорю ему, только то, что перестаю писать, что он никогда не мог понять Клару, что хотел только воспитывать ее. Глаза Алехандро бешено сверкают, из них выплескивается ярость, кулачки крепко сжаты. Я переношу вес тела на одну ногу. Если он попытается еще раз наброситься на меня, я заеду этому чучелу по яйцам. Этой тряпке, клариному муженьку. Проходят две, три, четыре секунды, он дает мне время представить, как после удара по яйцам я хватаю его за смешную шейку и принимаюсь бить кулаком по губам до тех пор, пока у него не вылетят зубы.

Он подходит ко мне на шаг, только на один шаг. Ну, давай же, шагни еще, всего один

шажок, и ты меня узнаешь, хлыщ. В этот момент у Алехандро подкашиваются ноги. Такое ощущение, что его колени сгибаются не вперед, а куда-то в сторону, и прежде чем он падает, я успеваю подхватить его под мышки и поставить перед собой. Я хотел бы вытрясти из Алехандро душу, но теперь не могу, потому что должен держать его прямо, прижав к своей груди, чтобы он не упал. Я не знаю, упал он в обморок или нет. Карина смотрит на меня поверх его плеч и вопросительно выгибает брови, словно советуясь со мной. В ответ я так же неопределенно пожал бы своими плечами, если бы они были свободны. Но Алехандро прислонил свою птичью головку к моей ключице и тяжело дышит, не так, как дышат во сне, а так, словно не может вдохнуть. Он начинает рыдать у меня на руках, по-детски слабенько всхлипывая. Ему нужен кто-то, кто его услышит. Он такой легкий и слабый. Если бы я не боялся его обидеть, я поднял бы его на руки и ходил бы с ним по комнате. Какое-то время я крепко держу его, чувствуя его слезы так, как будто они были моими, будто плакал я сам. Карина ласково, почти нежно, кладет руку мне на плечо и указывает головой на дверь. Потихоньку я отпускаю Алехандро, убедившись в том, что он может удержаться на ногах. Я отодвигаюсь от него и спрашиваю, хорошо ли он себя чувствует.

- Не приходите больше, – просит Алехандро, – ради бога, не приходите. – Он стоит,

понурив голову, и Карина целует его в щеку. Он так и не поднимает головы до тех пор, пока мы не начинаем спускаться по лестнице. Я так и не смог проверить, кто мне написал, он или Клара.

diatriba – философская проповедь, обращенная к простому народу

“Невероятный Халк” – американский фантастический боевик об ученом-мутанте, снятый по одноименному комиксу

manazas – применяется к неуклюжему человеку, что-то типа нашего выражения “безрукий”

mala baba (= mala acción, mala persona) – плохойчеловек, плохойпоступокитд