José Ovejero - La invención del amor - XIX

Mis plantas se mueren. Tiene mi terraza algo de paisaje postnuclear. Las
hojas del hibisco, poco después de brotar, amarillean por los bordes, se
cubren de decoloraciones que me hacen temer que se seque en pocos días,
pero sobrevive indefinidamente en esa versión degradada, como un
enfermo crónico que no acaba ni de morirse ni de recuperar la energía de
otros tiempos. El olivo se secó a los pocos meses de plantarlo: una ramita
minúscula pero prometedora que sobrevivió con cinco o seis hojas, hasta
que al llegar el invierno se cayeron y nunca volvieron a brotar (yo esperaba
que, como si fuese un árbol de hoja caduca, con la llegada de la primavera
saldrían otra vez las hojas); aún no sé si debía haberlo regado más o
menos, o si fue el frío lo que acabó con él; incluso los cactos me
amarillean y pierden sus pinchos; una suculenta, no sé su nombre, en la que
tenía puestas mis esperanzas porque era la única que crecía e incluso se iba
extendiendo por la jardinera, a ras de tierra, echando raíces con cada uno
de sus brazos, tenía al principio unas hojas como gajos llenos de líquido,
jugosos, tersos; ahora esas hojas están lacias y les están saliendo manchas
negras que causan una impresión de podredumbre.
Quizá sea una muestra más de que soy incapaz de mantener una relación
estable. Las plantas necesitan dedicación, no la que yo les doy regando y
abonando con entusiasmo durante unas semanas y olvidándome después de
ellas hasta que su deterioro me recuerda mis obligaciones, como un
hombre que sólo presta atención a su compañera cuando ella llora o
amenaza con marcharse o se toma un frasco de pastillas. Lo que necesitan
es constancia, entrega, compromiso, y también deseo. Pequeños cuidados,
nada espectacular. Paloma, una amiga que, cuando me trasladé a este piso,
decidió ayudarme a hacer verdecer mi terraza y me traía plantas de su
jardín, me repetía sus nombres para que los memorizara, me explicaba
cuándo y cómo florecían y qué cuidados necesitaban, se reía de mí porque
yo siempre quería comprar plantas grandes, no tenía la paciencia de verlas
crecer: «Te compras una planta como quien se compra un cuadro, quieres
que adorne desde el principio, que esté ahí ya». Pues sí, era eso
exactamente; yo no quería cuidar plantas sino tener una terraza agradable.
Pero ella me traía arbustos minúsculos, pequeños brotes irreconocibles,
tiestos de los que asomaba una brizna de algo siempre más corto que su
nombre; un esqueje de higuera que dejé secarse; ridículas matitas de
valentina, muy resistentes, me dijo, que no supieron resistirme; tomillo,
hoy un esqueleto renegrido; un geranio que se comieron las orugas sin que
me diese cuenta hasta que era demasiado tarde. Dejó de traerme plantas, de
preguntarme cómo estaban las mías, dejó también de visitarme, como si
hubiera descubierto en mi incapacidad para cuidarlas el síntoma de algún
vicio imperdonable.
Por supuesto, podría contar ahora la historia de mis padres, explicar que
no fueron un modelo del que aprender una relación estable, ni cariñosa, ni
mucho menos generosa. Uno siempre acaba contando la historia de sus
padres. Tus novias quieren conocerla, tus amigos; te preguntan cuando
detectan en ti alguna falla o dificultad, buscan la explicación en el pasado,
en la infancia, en una carencia fundamental, como buscarían una historia
de desnutrición en un adulto cuyo cuerpo no se ha desarrollado lo
suficiente.
Pero un hombre de cuarenta años no tiene padres, o al menos no debería
tenerlos. Un hombre de cuarenta años con padres vivos es una anomalía
biológica y psicológica. Si la naturaleza siguiera su curso, si no hubiese
antibióticos ni antisépticos, si no existiesen las mesas de operaciones ni los
rayos X, casi nadie viviría más de sesenta años. Eso es lo que había
previsto la naturaleza: que los seres humanos no fuésemos mantenidos en
una infancia emocional hasta casi la vejez, porque para nuestros padres
seguimos siendo niños después de habernos quedado calvos, de enfermar
de la próstata, de atravesar la menopausia, y una y otra vez nos
descubrimos asumiendo ante ellos —también ante su presencia imaginaria
— los papeles que asumíamos en nuestra infancia y nuestra juventud,
descubrimos en nosotros mismos reacciones que creíamos superadas, una y
otra vez discutimos por las mismas cosas, aunque en realidad hayan dejado
de interesarnos.
Sólo alcanzas la madurez cuando has dejado de tener padres. Y aunque
los míos no se hayan muerto o no pueda estar seguro de ello, porque mi
padre desapareció en circunstancias que no pienso aclarar y de mi madre
sólo queda esa figura animada que repite ciertas palabras y ciertos gestos,
no tienen otro significado que el que yo proyecto sobre ellos. Pero yo había
decidido convertirme en adulto antes de que también mi madre
desapareciese dejando tras de sí ese tierno espantapájaros como para
consolarnos de la pérdida, igual que esos padres que salen al cine o a cenar
y pretenden hacer a su hijo pequeño más corta la espera y reducir sus
temores dándole un animal de peluche para que se abrace a él. No
culparles, no responsabilizarles de quién soy, no justificar mis fracasos con
los suyos, ni tampoco atribuirles mis logros.
Hará unos diez años inicié con una mujer la relación más larga de mi
vida, dos años, aunque el secreto de su duración no era que hubiese
encontrado algo parecido a la mujer ideal para mis deficiencias, ni que yo
atravesase una etapa equilibrada y plácida, ni que las relaciones sexuales
que manteníamos fuesen tan fogosas y satisfactorias que minimizaban las
posibles desavenencias, sino sencillamente que durante esos dos años sólo
convivimos de verdad ocho meses, de los cuales los cuatro últimos los pasé
pensando cómo decirle sin hacerle daño —esa misión imposible que se
propone uno una y otra vez— que quería separarme de ella.
—Separarte —me dijo—. ¿Cuándo has estado junto a mí?
Por lo general, en el momento de la separación, aparte de una serie de
reproches, suelo recibir un diagnóstico de mis flaquezas, y siempre,
irremediablemente, soy declarado culpable del fracaso, lo que, teniendo en
cuenta mi condición de multirreincidente, ni siquiera a mí me parece
descabellado, aunque agradecería también de vez en cuando un mínimo de
autocrítica por parte de mis compañeras.
—Llevamos dos años juntos —respondí, no porque ignorase la
afirmación sobreentendida en su pregunta, sino porque me produce un
enorme alivio escuchar las acusaciones del fiscal, quizá porque las acepto
y no me veo obligado a defender mi inocencia, y siempre es más fácil
separarse tras ese proceso sumarísimo que soltarse de una relación en la
que las acusaciones son implícitas, las sospechas insinuadas. El veredicto
es fundamental para empezar una nueva vida.
—Siempre juegas con el equipo de suplentes —fue mi única novia
aficionada al fútbol—. Así que contigo se tiene la sensación de no estar
jugando el partido de verdad; una que se cree que ha llegado el
acontecimiento importante, el del juego, el de los momentos decisivos, y
poco a poco se da cuenta de que aquello es un entrenamiento, porque el
contrario no está presente en el campo, y ha enviado a representarle a una
versión descolorida de sí mismo. No juegas, no te implicas, no te arriesgas.
No me extraña que vengas de la familia que vienes: un padre que se fue a
comprar tabaco, una madre que ha vivido sola, sin relacionarse con nadie.
—Deja a mis padres.
—¿Lo ves? Los defiendes. Porque te identificas con ellos. No has
llegado a adulto.
Así que esa idea de que para ser adulto tienes que dejar de tener padres,
irte de verdad de casa, a lo mejor la formuló ella y yo me la he apropiado
(me parece increíble, pero ahora mismo no recuerdo el nombre de esa
mujer con la que mantuve una relación durante dos años).
—No los defiendo, pero es irrelevante cómo fuesen. Estás enfadada
conmigo, no con ellos.
Siempre soy yo el que deja a las mujeres. No porque sea un hombre tan
atractivo o tan cariñoso que no quieran perderme. Sencillamente soy más
rápido: antes de que acaben de darse cuenta de mis defectos ya estoy
marchándome. A estas alturas, aún no sé si encontrarlo divertido o triste.
—Complejo de don Juan —diagnosticó esta de la que acabo de hablar.
Habíamos hecho el amor y ella parecía feliz, despreocupada, y me
acariciaba afectuosa el pecho; yo estaba tumbado boca arriba, con esa
sensación que rara vez se alcanza de carecer de historia y de deseos, como
imagino que debe de sentirse un mamífero saciado y somnoliento. Pero
ella me empezó a preguntar por el pasado, por las otras mujeres que había
habido en mi vida. Yo le conté sin énfasis ni interés especial, aunque al
cabo de un momento, según iba relatando la lista interminable de
relaciones que había acumulado, esa sucesión de nombres, de apariencias,
de finales, empecé a sentirme incómodo. Ella ya no sonreía ni parecía
satisfecha, había dejado de acariciarme y se apoyaba sobre un codo, con el
ceño fruncido y los labios tensos.
—No me digas que te estás poniendo celosa.
—No, no es eso. Me preocupa. Así que mejor me preparo para lo que se
avecina.
Pero yo no tenía ni tengo la impresión de perseguir a las mujeres, de
empeñarme en seducir a una tras otra, de conseguir acostarme con ellas
con el deseo de abandonarlas después. No pienso en el después. No pienso
en el tiempo. Me entrego a una relación no como un coleccionista sino
como un investigador. Es sólo que las plantas se me dan mal, que no acabo
de acostumbrarme a la continuidad de los afectos.

Растения жухнут, и моя терраса представляет собой пейзаж апокалипсиса после атомного взрыва. Листья гибискуса едва проросли и уже желтеют по краям, обесцвечиваются. Это вызывает у меня опасения, что он скоро засохнет, но жизнь пока еще теплится в этом чахлом растеньице. Он как хронический больной – и умирать не умирает, и прежних сил не набирается. Олива засохла через несколько месяцев после посадки. Уцелела единственная крошечная веточка с пятью-шестью листочками, да и то до прихода зимы. С наступлением холодов листочки опадут и уже никогда не проклюнутся снова. А я лелеял надежду, что это листопадное деревце снова распустит по весне свои листья. Не знаю, то ли мне нужно было лучше ее поливать, то ли ее убили холода. Даже кактусы у меня желтеют и теряют свои колючки. Я связывал свои надежды с одним суккулентом, не знаю точно его названия. Он единственный разросся по всему саду, повсюду протянув свои отростки и укоренившись на каждой кочке. Поначалу у него было несколько сочных, гладких листиков, похожих на зубчики. Теперь эти листья вялые, на них проступают темные пятна, производящие впечатление гнили.

Вероятно, не было на земле человека более неспособного поддерживать стабильные связи, чем я. Растениям необходимы самоотверженная забота и уход, а не то, что даю им я. Несколько недель я поливаю и удобряю их, а потом забываю о них до тех пор, пока они не начинают увядать, напоминая мне о моих обязанностях. Я человек, который обращает внимание на свою спутницу, когда она плачет, угрожает уходом или пьет таблетки. Необходимы постоянство, самоотдача, компромисс, а также желание. Ничего показного и немножко заботы. Когда я переехал в эту квартиру, Палома, моя подруга, решила помочь мне озеленить террасу и принесла растения из своего сада. Она повторяла мне их названия, чтобы я их запомнил, объясняла, когда и как они цветут и какого ухода требуют. Она смеялась надо мной, потому что я всегда хотел купить большие растения, а терпения наблюдать, как они растут, у меня не было.

- Ты покупаешь растение так же, как кто-то покупает картину. Ты хочешь, чтобы оно с самого начала служило украшением, – говорила мне Палома.

Ну да, именно так оно и было, мне не хотелось заботиться о растениях, но хотелось иметь миленькую террасу. Но Палома приносила мне только крошечные кустики, маленькие неизвестные побеги, цветочные горшки, из которых торчали какие-то капелюшечные растеньица, всегда более короткие, чем их названия. Она приволокла черенок инжира, которому я позволил засохнуть, принесла уморительно смешные и, по ее словам, очень стойкие кустики подснежника, которые не смогли выдержать меня. Еще она приносила тимьян, от которого сейчас остался почерневший скелет, и герань, которую сожрали гусеницы. Когда я понял это, было уже слишком поздно. После этого она перестала приносить мне растения, перестала интересоваться, как поживают мои цветы, она вообще перестала приходить ко мне, поняв мою неспособность заботиться и ухаживать за ними – симптом какого-то непростительного порока и греха.

Разумеется, сейчас я мог бы рассказать историю своих родителей, пояснить, что они не были образцом прочных отношений. У них ни в коем случае нельзя было научиться ни нежности, ни возвышенности. Человек всегда заканчивает тем, что рассказывает о своих родителях, ведь твои подружки и друзья хотят о них знать. Тебя спрашивают о них, когда обнаруживают в тебе какие-то недостатки или жизненные проблемы. Они ищут оправдание в прошлом, в твоем детстве, в отсутствии чего-то главного. Точно так же они искали бы причину телесной недоразвитости взрослого в голодании.

Но у сорокалетнего человека нет родителей или, по крайней мере, не должно быть. Сорокалетний человек при живых родителях – это биологическая и психологическая аномалия. Если бы природа следовала своим курсом и не было бы антибиотиков, антисептиков, операционных столов, рентгена, редко кто доживал бы до шестидесяти. Так предусмотрено природой: человека не нужно кормить и поддерживать с младых ногтей и почти до старости. А для наших родителей мы продолжаем оставаться детьми даже после того, как полысели, заболели простатитом или пережили менопаузу. Мы снова и снова раскрываем себя, разыгрывая перед ними и мысленно перед собой наши детские и юношеские роли. Мы открываем в самих себе те чувства, которые, казалось бы, давно преодолели. Раз за разом мы обсуждаем одни и те же вещи, которые на самом деле давно уже нам не интересны.

Ты взрослеешь и становишься зрелым человеком только тогда, когда у тебя не стало родителей. И хотя мои родители еще живы, в этом нельзя быть полностью уверенным. Отец исчез при обстоятельствах, которые я и не думаю выяснять. От матери остался только одушевленный силуэт, повторяющий определенные слова и движения, не имеющие иного значения, чем то, которое придаю им я. Я уже решил повзрослеть и стать зрелым человеком до того, как моя мать тоже исчезнет навсегда, оставив за собой след этого нежного чучела, словно для того, чтобы утешить нас в этой потере. Она уйдет точно так же, как родители уходят в кино или поужинать, стараясь сделать так, чтобы ожидание для их ребенка было как можно короче. Они дают ему плюшевую зверушку, чтобы ребенок обнимался с игрушкой и меньше боялся. Я не виню своих родителей, не возлагаю на них ответственность за то, какой я, и кто я есть. Я не оправдываю свои неудачи их неудачами, но также и не приписываю им свои достижения.

Прошло, пожалуй, около десятка лет с тех пор, как завязались самые долгие в моей жизни отношения с женщиной. Мы встречались два года. Впрочем, секрет прочности этих отношений был не в том, что я встретил идеальную при моих недостатках женщину, похожую на женщину моей мечты, и не в том, что я переживал спокойный и безмятежный этап своей жизни, и даже не в том, что наш с ней секс был настолько страстным и шикарным, что сводил на нет всевозможные разногласия. Просто на протяжении этих двух лет мы прожили вместе всего восемь месяцев, из которых последние четыре я провел в раздумьях, как бы сказать ей, не причинив боли, что хочу расстаться с ней. Совершенно невыполнимая миссия, если это нужно только одному.

- Расстаться с тобой… – сказала она. – А когда ты был рядом со мной?

По большому счету, в момент расставания помимо серии упреков мне обычно ставится еще и диагноз слабосилия, непостоянства и безнадежности. Я признаю себя виновником краха отношений, учитывая мою натуру мультирецидивиста, но даже мне это кажется нелепым, хотя порой я тоже был бы благодарен за минимум самокритики со стороны моих подружек.

- Мы прожили вместе два года, – возразил я, не потому что игнорирую неопровержимое заявление в ее вопросе, а потому, что испытываю неимоверное облегчение, выслушивая ее прокурорские обвинения. Возможно, еще и потому, что согласен с ними и не считаю себя обязанным отстаивать свою безгрешность. После подобного поспешного судилища с безоговорочными обвинениями и подозрительными намеками, освобождающего тебя от этой связи, расставаться всегда легче. Вынесен окончательный приговор для начала новой жизни.

- Ты всегда играешь в команде запасным, – бросила мне в лицо одна подружка, увлекавшаяся футболом. – Так что, с тобой у меня такое ощущение, что матч ненастоящий. Это ощущение заставляет поверить, что произошло важное событие, эта самая игра, решающие моменты, но постепенно ты осознаешь, что это не игра, а тренировка, потому что на поле нет соперника, и он направил к тебе своего представителя – жалкое, бледное подобие самого себя. Самуэль, ты не играешь, не решаешься вступить в игру, не рискуешь. Меня это не удивляет, ведь ты вырос именно в такой семье: отец вышел за сигаретами и не вернулся, мать всю жизнь прожила одна, ни с кем не завязывая отношений.

- Оставь в покое моих родителей.

- Видишь? Ты их защищаешь, потому что отождествляешь себя с ними. Ты так и не повзрослел.

Как видите, эта мысль о том, что, для того, чтобы стать зрелым человеком, ты должен лишиться родителей, на самом деле приходит к тебе из семьи. Скорее всего, эту мысль высказала она, а я применяю ее, подстроив под себя. (Мне кажется невероятным, но именно сейчас я не помню имени той женщины, с которой поддерживал отношения на протяжении двух лет).

- Я их не защищаю, но то, что у них было, не имеет к делу никакого отношения. Ты злишься на меня, а не на них.

Всегда получается так, что женщин бросаю я. Не то, чтобы я был настолько обаятельным и нежным мужчиной, что они не хотели меня терять. Просто я шустрее их, я ухожу от них еще до того, как они полностью осознали мои недостатки. В этот момент я даже не знаю весело мне или грустно.

- У тебя комплекс дон Жуана, – заключила та, о ком я только что рассказал.

Мы занимались любовью, и она казалась счастливой и беззаботной. Она нежно и ласково водила рукой по моей груди. Я, расслабившись, лежал на спине, испытывая чувство, которое мне доводится испытать довольно редко, поскольку в моей жизни не так уж много бурных романов, страстей и необузданных желаний. Я представляю, что точно так же должно чувствовать себя насытившееся, полусонно дремлющее животное. Она начала спрашивать меня о моем прошлом, о других женщинах, которые были в моей жизни. Я безразлично отвечал ей, не проявляя к разговору особого интереса, хотя под конец, по мере продвижения рассказа, я огласил ей нескончаемый список накопленных мною романов и связей. Из-за этой череды имен, женских лиц, фигур и расставаний мне стало неловко. Она уже не улыбалась, не казалась радостной и довольной. Перестав меня ласкать, она с хмурым видом оперлась на локоть, насупив брови и поджав губы.

- Только не говори, что ты меня ревнуешь.

- Нет, не ревную. Я беспокоюсь. Лучше мне приготовиться к тому, что приближается.

Но у меня и в помине не было, и нет гоняться за женщинами, одну за другой прельщать и добиваться их. У меня нет желания уложить их в постель, а потом, переспав с ними, бросать их. Я не думаю об этом самом потом, не думаю о времени. Я погружаюсь в отношения с головой, но не как коллекционер, а как исследователь. Это только растениям плохо со мной, ведь я никак не привыкну к неразрывности чувств и постоянству.

matitas de valentina (acis valentina) – кустики одного из видов подснежников