José Ovejero - La invención del amor - XVII

He salido a cenar con Javier, a quien acaban de echar del trabajo y
necesitaba, si no consuelo, sí compañía. Son casi las doce de la noche
cuando llego a casa. Vivo en una calle de poblado fantasma. Cuando los
chinos bajan las persianas metálicas, echan los candados, se van a sus casas
—¿dónde viven los chinos? No en este barrio, desde luego, nunca los ves
entrando a un portal o haciendo la compra, tan sólo delante o en el interior
de sus tiendas, fumando, esperando, acarreando grandes paquetes de ropa
envuelta en papel beige—, cuando ha anochecido y tampoco los gitanos ni
los rusos ni los polacos ni los indios van de tienda en tienda con grandes
bolsas en las que meten sus compras, la calle queda totalmente desierta,
silenciosa, sin tráfico. Entras en ella y es como adentrarte en otra
dimensión, como si de pronto encontrases el acceso a una fotografía en
blanco y negro por la que caminas sabiendo que no hay nadie más que tú y
que no oirás otros pasos que los tuyos.
Y sin embargo, al abrir la puerta del edificio ya no estoy solo. Samuel
está sentado en las escaleras de mármol, que dan a la casa un aspecto
engañosamente señorial —también hay molduras en las paredes y en el
techo, espejos, lámparas de candelabro—, con la cabeza entre las manos, el
pelo que le había visto recogido en una coleta ahora convertido en una
melena suelta que le oculta el rostro. Lleva la misma camisa de aire
vagamente militar de la otra tarde y unos pantalones vaqueros
deshilachados que, junto con la melena, no muy limpia, hacen pensar en un
roquero entrado en años, en un hombre con un pasado poco convencional, o
demasiado convencional, de excesos, juergas, drogas.
—Hola.
Me detengo a su lado y él, al cabo de unos segundos, apoya una mano en
un escalón, como para levantarse, pero ni siquiera lo intenta.
—No sé quién eres —dice— ni me importa. Vete a tomar por culo. Me
gusta sentarme en las escaleras, ¿vale?
—Vale.
Abro la puerta de cristal que separa el portal de la escalera principal y
antes de que se cierre a mis espaldas vuelvo a oír su voz.
—Tú, como te llames, ¿no me podrías echar una mano? Estoy aquí como
una ballena —dice, una imagen que resulta absurda para ese borracho más
bien enjuto, desmadejado, que ahora sí intenta levantarse pero no lo logra
hasta que lo tomo por las axilas y sumo mi fuerza a la suya para ponerlo en
pie y dejarlo mirando hacia la calle como una marioneta sujeta por hilos
poco tensos.
—¿Vas o vienes?
—Todas me dejan. No sé cómo coño lo hago, pero todas me dejan.
—Que si te estás yendo o regresas a casa. Si quieres te ayudo.
Se vuelve hacia mí con esfuerzo. Tiene una expresión ida, la boca
flácida, como si no tuviera control sobre sus músculos y el labio inferior
fuese demasiado grande, una expresión más de idiota que de borracho. Las
manchas en las comisuras de los labios podrían ser de saliva reseca o
vómito. Tarda en responder, cabeceando un rato a la frase que quizá
resuena en su cabeza pero no acierta a formular.
—No nos conocemos de nada, tú y yo, digo.
—Te llamas Samuel.
—Eso es verdad.
—Y vives en el 4.º D.
—Ya, a mí me lo vas a decir.
Le ayudo a girarse y a subir los escalones, luego lo mantengo en pie
hasta el ascensor. Mientras subimos, Samuel cierra los ojos y apoya la
nuca contra la pared. Traga saliva continuamente, casi cada vez que
respira, y me pregunto si va a desplomarse. Si se cae pienso dejarlo
acurrucado en el suelo del ascensor y reenviar el paquete al bajo para que
se lo encuentre algún otro vecino. Aunque se le doblan las rodillas cuando
el ascensor frena en seco al llegar al cuarto, Samuel se mantiene en pie.
Sale tanteando frente a sí y le sigo. Lo contemplo parado frente a su puerta,
ligeramente encorvado y rebuscando en los bolsillos.
—La muy puta —dice.
—No encuentras las llaves.
—Mi mujer. Le pegaría dos hostias bien dadas.
—Va a ser mejor que llames al timbre.
—Vete a tomar por culo.
—O que me des las llaves.
—Así que ahora estoy sin ninguna. Ni la una ni la otra.
Sólo entonces entiendo lo que quiere decir. Me acerco a él, le saco las
manos de los bolsillos y meto las mías en ellos para buscar sus llaves.
—Maricón —dice riendo.
Abro la puerta y entro antes que él, enciendo la luz y le hago un gesto
para que me siga. Va detrás de mí con la cabeza gacha.
—Cierra la puerta —le ordeno. No me hace caso, continúa andando,
ahora algo menos tambaleante, hasta llegar al sofá, en el que se sienta con
tanto cuidado como si lo hiciese sobre una silla de la que no sabe si
resistirá su peso. Me encargo yo de cerrar y voy a la cocina. Encuentro una
botella de vino abierta y regreso con ella y con dos copas—. ¿Y tu mujer?
—La muy puta.
Me adentro en el pasillo y me asomo a las dos habitaciones; es un piso
de dos dormitorios, idéntico al mío. Uno de los dormitorios está
perfectamente ordenado, con una cama de matrimonio que parece recién
hecha, con un pico de la sábana vuelto hacia atrás como en las camas de
algunos hoteles. Sobre el cabecero cuelga una serie de cuatro fotografías
tomadas en algún mercado norteafricano: cuencos con especias de colores
rojizos y ocres. El narguile sobre la cómoda me hace pensar que, como las
fotos, es el recuerdo de un viaje a Turquía o a algún otro país oriental. No
hay fotos de él ni de su mujer.
El otro dormitorio está tan desordenado que podría imaginarse que un
ladrón lo ha revuelto buscando joyas o dinero. Papeles, ropa, CDs, DVDs,
cajetillas arrugadas de cigarrillos, zapatos descabalados, un calendario con
fotografías de animales, cables, bolígrafos, libros, decenas de objetos
desparramados por el suelo y por una cama deshecha, cuyas sábanas yacen
hechas un gurruño en un rincón. Huele a algo rancio o muerto y a sudor.
Cuando abro la puerta del baño sé que me voy a encontrar con una réplica
del mío; aquí el desorden se limita a unas cuantas toallas amontonadas en
la bañera y un par de calzoncillos grises en el suelo.
Al darme la vuelta descubro que Samuel está a mis espaldas,
contemplando igual que yo la desolación de sus dominios, como un rey
frente a los cadáveres de sus vasallos al terminar la batalla.
—Hasta la mujer de la limpieza se ha ido. Yo no sé qué tengo.
—Podrías ducharte, eso ayuda.
Sonríe satisfecho mientras exhala el aire entre los dientes y me pone una
mano en el hombro.
—Ven, te invito a una copa. Siéntete como en tu casa.
Me resulta difícil imaginar a Clara enamorada de esta ruina, de este
pelele desmadejado que ahora bebe de manera ruidosa y poco a poco va
quedándose dormido. Es indigno de ella, no se la merece ni puedo aceptar
que se la haya merecido nunca, incluso sobrio y enamorado sería
insuficiente para Clara este cuerpo desparejo de adolescente que ha crecido
demasiado deprisa, pero él ya no es adolescente, y a esa falta de armonía
de sus miembros se le superponen los indicios del deterioro: entradas que
no puede ocultar por más que se deje el cabello largo, uñas con estrías, la
piel densa de alguien que bebe demasiado. Me levanto y lo cojo de las
solapas de su estúpida camisa caqui.
—No te la merecías, cabrón.
Él sale de su sopor alarmado, quizá ni se acuerda ya de que estaba con él
y me toma por un ladrón. Poco a poco retorna la calma a sus ojos
asustados, incluso se permite cerrar los párpados otra vez unos instantes.
—Menudo descubrimiento, que no me la merecía. Nadie se merece a
Clara. ¿Tienes un cigarro?
Inmediatamente ha entendido que le hablo de Clara, no de su esposa
huida y tampoco de la mujer de la limpieza.
—La hiciste sufrir un montón.
—Y ella a mí, no te jode. Al principio de todo, ¿de verdad no tienes un
cigarro?, yo me habría ido con ella al fin del mundo, y se lo dije, pero le
daba pena su marido, que parece una muñeca de porcelana, el capullo. Y
me dijo que no. Y cuando quiso que nos fuésemos...
—¿Te lo pidió?
—Claro que me lo pidió. Se iba a ir de su casa por mí, por mí, colega,
¿te imaginas?, se iba a ir de su casa por mí —reitera golpeándose el
esternón con el índice—, y yo como un gilipollas, como un auténtico
gilipollas...
—¿Por qué?
—¿Por qué? Mi mujer se había enterado, y me sentía fatal, o sea,
tampoco le dije que no, le dije que esperase, que no sabía, que tenía que
aclararme.
—Pues sí. Qué gilipollas.
—¿Y cómo iba a saber yo que me iba a dejar? Ni lo pensé. Desde hace
dos semanas no da señales de vida. Ah, mira —dice, palpándose un bolsillo
de la camisa—, si tenía yo tabaco. ¿Quieres uno?
Busco con la mirada un cenicero, pero si a él le da igual a mí también.
Fumamos un rato. Él sacude la ceniza sobre la mesa, yo sobre la alfombra.
—Ha dejado de llamarte.
—Ésa ha sido la puta de su hermana, una mal follada.
—¿La conoces?
—No, pero Clara me dijo que su hermana le había aconsejado que me
dejase. Que un tío que no es capaz de tomar decisiones no merece la pena.
No te jode, como si fuese una decisión fácil.
—Y ahora tu mujer se ha ido también, vaya capullo estás hecho.
—Fíjate, si lo llego a saber le digo a Clara que sí y ahora ella estaría
aquí conmigo en lugar de..., o estaríamos en otro sitio, ella y yo... O no,
porque lo mismo cuando le dije que no, aunque nos hemos visto aún alguna
vez, pensó que yo no valía... Oye, ¿tú cómo te llamas? ¿Y qué haces aquí?
Yo no te he invitado. Creo.
—Háblame de Clara.
—¿De Clara? ¿Tú también la conocías?
—Me parece que te vi una vez con ella, entrando en tu casa. Una chica
más joven que tú, pecosa, pelo corto. ¿Era ella?
—Una imprudencia, tío, traerla aquí. Aunque no fue por eso por lo que
me descubrió mi mujer. ¿De verdad quieres que te hable de ella?
—No te hagas de rogar. Estás deseándolo.
Nos sirvo otras dos copas de vino. Samuel no toca la suya. Ahora parece
concentrado, como si intentase recuperar un recuerdo huidizo o formular
una idea que no tiene del todo clara. Frunce las cejas, ha dejado también de
fumar aunque el cigarrillo aún está encendido. Se pasa los dedos por el
pelo como un rastrillo en un terreno invadido por la grama, una y otra vez
hasta quedar satisfecho. Me mira, por primera vez me mira con una
expresión si no despierta o inteligente al menos firme, sin la flacidez de
antes en su rostro, sin que los párpados se le cierren por su propio peso.
Temo que ahora se vaya a preguntar qué hace contándole su vida a un
desconocido y qué hace ese desconocido en su casa a esas horas de la
madrugada.
—Vale —dice—. Te hablo de ella.
Clara, según Samuel, el del cuarto
—Y eso que a mí nunca me han gustado las mujeres con gatos. Sobre
todo las mujeres solas con gatos. Me dan grima, no lo puedo evitar. Es una
de las pocas cosas que he aprendido en la vida: evita a las mujeres solas
que tienen gatos. Yo no sabía que Clara los tenía, ni que iban a ser la causa
del desastre. Una cosa como de tragedia griega: el destino al acecho, un
detalle que descadena la catástrofe. ¿He dicho descadena? Ya me
entiendes. Mierda de gatos. Al menos no vivía sola y ni siquiera estoy
seguro de que fuesen suyos y no de su marido. Llevaba casada unos años
con un tal Alejandro; lo he visto en una foto; parece de juguete. Pero en
persona no, ni Clara me hablaba de él. Eso me gustaba, que no me usase
para contarme lo capullo que era su marido. Además, cuando oigo a una
mujer poner a parir a su marido enseguida pienso que, si estuviese
conmigo, también hablaría así al cabo del tiempo.
»De todas formas, la relación que yo tenía con Clara no era de hablar
mucho, era de follar. No, tío, no pienses en lo típico, el hombre que sólo
está interesado en una cosa y no quiere una relación auténtica y esos rollos.
Era ella. Yo, ya te digo, le había propuesto que se escapase conmigo. Yo
habría querido algo más..., no sé, más serio. Al principio, luego me
entraron las dudas. Pero al principio a mí me dio muy fuerte. Ella me
usaba, como si fuese un gigoló. También al principio, luego a lo mejor ella
sufrió el proceso contrario al mío. Se enamoró de mí, ¿a que es como para
no creérselo? Quiero decir que yo ya no soy un último modelo, tengo mis
abolladuras y un desgaste que te cagas. La fatiga de los materiales. No me
he cuidado mucho. Si hubiese sabido que Clara se iba a cruzar en mi vida
habría hecho dieta, ido al gimnasio. Hasta habría dejado de fumar. ¿Tú
fumas?
—No.
—Mejor para ti. Yo fumo demasiado. Ella no. Tampoco bebía mucho.
Trabajaba en la tele, como yo. Bueno, yo no trabajo en, sino para la tele.
Guionista. Para ser exactos: dialoguista. Yo soy ese que escribe en los
culebrones «Si te vas con esa mujer, te arrepentirás», o «Iván, eres un
canalla», o «Dime que me querrás siempre» o «¿Cómo puedes hacer eso a
la madre de tus hijos?». Me encanta. Clara decía que estaba desperdiciando
mi talento, pero yo creo que le estoy sacando un partido que te cagas. Clara
era una buena chica, creía en cosas; a mí me parecía que podría ser una
gran amiga pero no una buena amante, quiero decir entonces, al inicio,
cuando la conocía sólo de vista o de hablar un poco con ella. Una de esas
mujeres que te consuelan si te van mal las cosas, que se interesan, que ríen
y cuando lo hacen no suena ni sarcástico ni amargo, sino de verdad alegre.
Qué más da. Lo que quiero decir es que daba el pego. Porque cuando me
enrollé con ella yo pensaba que iba a ser mi momento estelar: le iba a
descubrir sensaciones que desconocía, posturas que la harían sonrojarse,
que la miraría a los ojos después de follar y me sentiría más musculoso y
más guapo. Y una mierda. Se transformaba, tío. Como en las películas de
miedo. Apenas entrábamos en la habitación del hotel, porque lo hacíamos
mucho en hoteles, tomaba el mando. Tal cual. No te voy a dar detalles. No,
no voy a dártelos. Te gustaría, ¿eh? Pues te jodes. Pero te voy a contar una
historia. Para que veas cómo era Clara.
»Te he dicho que la conocí en la tele, ¿no? Ella era documentalista, pero
no tuvimos nada que ver profesionalmente. Me la presentó un colega de
vestuario (marica, o que lo parece) en la cafetería de Prado del Rey. Luego
coincidimos varias veces. Yo te juro que no tenía fantasía ninguna con ella.
Muy simpática, sí, incluso graciosa, pero la suponía madre de dos niños
pequeños, con chalet en la sierra y que su idea de noche loca era irse a un
karaoke con cuatro amigas. Yo a esas mujeres que sólo puedes
imaginártelas en familia o con un grupo de amigas ni me acerco. Me
acuerdo de una amante, una chica colombiana, morenita, que lo primero
que me dijo cuando nos metimos en la cama, después de haberse hecho de
rogar que ni te cuento, fue: “Quiero darte un hijo”. No esperé ni a que se
secase la sábana. Mis piernas eran como las del correcaminos. Fiuuu, así
de deprisa —hace un gesto con las manos como si pedalease con ellas.
»Y con Clara pasaba buenos ratos en el bar. Tenía conversación. Labia.
Buen rollo. Pero una tarde va y me dice: “Tengo que irme a unos recados
pero ¿por qué no pasas a buscarme luego y nos tomamos algo?”. “Vale”,
digo yo, “por qué no”. Y cuando voy a buscarla primero pienso que me he
equivocado, o que me ha dado mal la dirección. Pero se me encendió una
lucecita, no soy tonto del todo. Qué bruja, pensé. Pregunté en la recepción
del hotel por ella, porque lo que me había dado eran las señas de un hotel, y
me dicen que la 312. Vale, ¿no? Estaba todo claro. Y yo me decía: “Mira,
la mosquita muerta”.
»Nada más cerrar la puerta me di cuenta de que aquello iba a ser
diferente de lo que había pensado. Era como hacer el amor con el monstruo
de Alien. La primera vez pensé que debía de llevar años sin, porque,
colega, qué energía, qué entusiasmo. Y luego fui conociéndola,
conociéndola de verdad, a esa buena chica que esperas que te haga un
bizcocho los domingos. Eran dos personas. Ya, todos somos dos personas,
o tres o cuatro; yo a algunas de mis personalidades ni siquiera me las he
cruzado todavía. Pero en ella vivían dos enemigos, no sé cómo
explicártelo. Así que no te lo explico. Pero eso, era la tía más frágil y más
tierna que puedas imaginarte, y luego de pronto, y no sólo en la cama,
ahora vamos a eso, salía de ahí dentro una tía segura de sí misma, con
garras y colmillos, eso es, Caperucita y el lobo en una persona. Me
encantaba follar con ella, con las dos en una. Al principio me esforcé por
mantener la iniciativa, pero mira, acabé por rendirme y no te imaginas
cuánto gané.
»Y luego, o sea, no luego, un tiempo después, era verano, o hacía calor...
Está lanzado; Samuel habla cada vez más deprisa, ya no es el borracho
balbuceante de hace unos minutos, ahora gesticula y se ha enderezado, y la
cara se le ilumina al recordar su tiempo con esa Clara que le ha
abandonado y que probablemente era lo mejor que le ha ocurrido en
muchos años; en este momento no es consciente de la amargura por la
pérdida, Clara está delante de él, y parece casi orgulloso, porque ha sido él,
él y ningún otro, el que se ha llevado a la chica más guapa del barrio. Y yo
también estoy orgulloso porque tengo la impresión de haber acertado
bastante cuando hablé con Carina de su hermana: la chica tímida que toma
la iniciativa, la chica con dos vidas, la que sabe lo que quiere.
—... el caso es que fuimos a la Casa de Campo porque ella no quería
meterse en un hotel con el buen tiempo que hacía. Pues sí, me dio morbo,
la idea de hacerlo en la Casa de Campo, como cuando era adolescente y no
tenía adónde ir y no me podía llevar a la chica a casa de mis padres. Así
que para allá que nos fuimos. Y hacía una brisa agradable, ni muy fría ni
muy caliente, y había estrellas y luna y esas cosas, y ella dijo: «Aquí, de
pie, contra ese árbol», y a mí me pareció bien, por qué no iba a
parecérmelo. Pero no me dio tiempo ni a abrir la bragueta. No sé de dónde
salieron. Eran sólo dos pero con pinchos. Drogatas, supuse. Y la miran a
ella y me miran a mí, y uno hace así con la navaja, como un corte al aire, y
dice «Te voy a romper el alma y a ella le voy a romper el culo». Mira, no
te voy a mentir, pensé en salir corriendo; no me parecía que estuviesen
muy en condiciones de seguirme campo a través. Pero luego, ¿cómo vives
con eso? Dejar a Clara con esos dos, que los ves, de esos que tienen heridas
en la cara, de caerse borrachos o drogados en cualquier parte, y las manos
despellejadas, uno de ellos con una mano liada en unos trapos sucios y con
un temblor que sabes que lo mismo le da una cosa que otra, sólo piensa en
pillar, qué digo piensa, no creo que le diese la cabeza para un solo
pensamiento, colega, yo sí pensaba, que me iba a cagar en cualquier
momento, y ¿te puedes creer que me preocupaba esa gilipollez y me daba
vergüenza la impresión que podía llevarse Clara si me cagaba?, y el que
había hablado, que parecía más mayor que tú y que yo, a lo mejor no lo era,
pero lo parecía, el de la mano vendada, de pronto le dice a Clara: «¿Tú de
qué te ríes?», y a mí también me habría gustado preguntárselo, porque
Clara no, no es que se estuviese riendo abiertamente, pero sonreía, tan
tranquila, en una situación en la que habría debido estar llorando o por lo
menos preguntándose si iba a ser ahí, en ese momento, esa noche en la
Casa de Campo, cuando se jodería su vida para siempre, y yo me pregunté
si los ataques de locura empezarían así, con una sonrisa tonta y no con esas
carcajadas de las novelas románticas, ¿qué?, ¿que no me lo pregunté?, pues
sí, fue esa chorrada la que se me pasó por la cabeza mientras tenía a dos
yonquis y sus navajas delante de mis narices.
»“Dame un abrazo, Carlitos”, dice. Y el yonqui, que sí debía de llamarse
Carlitos, baja el pincho, se queda si no boquiabierto, pasmado, “joder”,
dice, “joder, mi Clarita, sol de mis días”, te lo juro, “sol de mis días”, le
dice ese yonqui macarra y jodido, y se guarda la navaja y le da un abrazo y
un beso en los labios como si quisiese comérsela de un mordisco, y el otro,
el tembloroso, no entiende nada y gimotea, y dice: “Pero pídeles dinero,
joé, que te den pasta”, y yo no sé qué decir, así que no digo nada, me quedo
con el tembloroso mientras Clara y el otro yonqui se alejan unos pasos, y
hablan en voz baja, y entremedias se abrazan, y él de vez en cuando le
acaricia un brazo, no sé cuánto rato charlan los dos, mientras yo espero con
el tembloroso, que se ha quedado en stand by, y al cabo de un rato vuelven,
y Clara me pregunta: “¿Llevas dinero?”, y yo saco la cartera y se la tiendo.
Ciento cincuenta euros creo que se llevaron. Se largaron los dos más
deprisa de lo que sus piernas daban de sí, dos espantapájaros tropezando en
la noche, y yo me vuelvo a Clara y le digo: “Nos vamos, ¿no?”, y ella da
dos pasos hasta quedar frente a mí y lo siguiente que noto es su mano
bajándome la cremallera.
»Demasiado, demasiado para mí. Que a lo mejor si le dije que no me iba
con ella no fue por mi mujer, que también, lo estaba pasando muy mal, la
pobre, pero un poco, al menos un poco, era también porque me acojoné: me
di cuenta de que Clara tiene una parte que a mí me rebasa, yo soy un tío
tranquilo, no es que no me guste el riesgo, pero antes más que ahora, tengo
cuarenta y tres, y una tía que de pronto se lía a abrazos con un yonqui que
te está atracando en un descampado, si lo unes a esas otras cosas que tiene,
a esa parte dura que te decía, pues te da que pensar. Y pasé unos días así,
pensando, que es cuando me preguntó y cuando le dije que no.
»Y ahora no me llama. Ni va al curro. La otra tarde pregunté y no me
supieron decir cuándo iba a volver. Me parece que me voy a armar de valor
y llamarla yo. Bueno, cuando desapareció la llamé al móvil, pero no me
contestó. A lo mejor no quiere hablar conmigo. Así que la voy a llamar
desde otro número para pillarla por sorpresa, porque ahora estoy libre, tío.
Me jode que me haya dejado mi mujer, no te creas que no, pero al menos
eso bueno tiene: me puedo ir con Clara, aunque sé que no voy a ganar para
sustos. Pero antes tenía más que perder; ahora, mira mi casa, ¿tú crees que
me apetece vivir aquí encerrado conmigo mismo, todos los días y todas las
noches?, y además, piensa lo que quieras, pero con estos días que han
pasado sin tener noticias de ella me he dado cuenta de lo que la echo de
menos, pero de verdad, me levanto con una congoja que te mueres, con la
impresión de que acabo de perder la oportunidad de mi vida, al menos de
mi vida adulta. Qué error, tío. Porque, quieras que no, con sus aristas y sus
secretos y su vida oscura o lo que sea, es la mujer que me ha hecho
sentirme más vivo desde que tenía veinte años. Era como si me hubiesen
quitado de encima una costra de cemento que yo ni siquiera sabía que
estaba ahí. A veces te sorprende, ¿no?, verlo todo gris y moverte tan
despacio, como si habitases en el fondo de una piscina de agua turbia, pero
te parece que es lo normal. Voy a llamarla. ¿Qué me dices? ¿Tú crees que
debería llamarla, aunque se cabree?
—Me parece que es demasiado tarde para eso.
—No digo ahora, capullo, son las cinco de la mañana. O las cuatro. O las
seis. ¿Tienes hora?
—Está muerta. Clara ha muerto.
No estoy muy seguro de que me haya escuchado. Se levanta las dos
mangas como buscando el reloj. Luego vuelve a sacar la cajetilla de un
bolsillo y se la queda en una mano. Emite una especie de ronquido que
podría ser un intento de carcajada.
—Qué va a estar muerta.
—Se suicidó. Después de que tú le dijeses que no querías irte con ella
cogió el coche y se estrelló contra un árbol, grandísimo hijo de puta.
Niega con la cabeza, sin dramatismo, con el gesto tranquilo de quien
escucha una tontería y quiere decir «no, hombre, no, qué bobada». Y creo
que va a sonreír o a gastar una broma —en los ojos hay un brillo divertido
— cuando se le cae la cajetilla de la mano. Entonces hace un gesto extraño
con la boca, como si quisiera comerse sus propios labios. Se levanta y se
dirige a la cocina, de repente cambia de rumbo y va hacia las habitaciones,
entra en un dormitorio, en el desordenado. El ruido tan fuerte que se
escucha unos segundos más tarde me indica que se ha desplomado y ha
chocado con la cabeza contra el suelo. Lo encuentro tumbado boca abajo,
con las piernas encima de la cama y la cara contra el parquet, en una
posición que no parece definitiva. Pero ni se incorpora ni sigue
escurriéndose hacia el suelo. Me voy a agachar para comprobar si respira y
entonces mueve una mano, bracea buscando algo donde agarrarse.
—Y tú qué coño sabes —dice—. Y tú qué coño sabes.
Doy media vuelta y salgo de su casa. No sé a qué atribuir la enorme
tristeza que me obliga a subir despacio los escalones, encorvado, con una
opresión en el pecho como dicen que se siente cuando vas a tener un
infarto; no es dolor, es sólo falta de espacio, la caja torácica
comprimiéndose progresivamente, y me detengo, ahora soy yo quien niega
con la cabeza, creo, no estoy seguro, con lágrimas en los ojos, como si
fuese a mí a quien acabaran de dar una noticia trágica.
No sé cuándo fue la última vez que lloré; hago memoria parado delante
de mi puerta. Hace años, una década. Dos. El llanto es algo que les sucede
a los otros. Yo no encuentro motivos para llorar. Como la televisión
estropeada: no estoy seguro de si es un buen o un mal síntoma.

Я пошел поужинать с Хавьером. Его совсем недавно уволили с работы, и ему нужно было если не утешение, то хотя бы компания. Домой я пришел, когда на часах было почти десять. Я живу на улице призрачного города. Опустив металлические жалюзи и навесив на них замки, китайцы расходятся по своим домам. Где живут китайцы? Где-то далеко, не в этом квартале. Ты никогда не видишь, чтобы они входили в подъезд или что-то покупали. Ты видишь китайцев только перед их лавчонками или внутри них. Они курят, ожидая чего-то, или перетаскивают огромные тюки с одеждой, завернутые в бежевую бумагу. В сумерки по вечерам на улицах не встретишь ни китайцев, ни цыган, ни русских, ни поляков. Даже индейцы не слоняются из лавчонки в лавчонку с огромными сумищами, в которые они складывают свои покупки. Улица становится совершенно пустынной и тихой, все движение замирает. Выйдя в это время на улицу, ты словно погружаешься в другое измерение, внезапно обнаружив вход на черно-белую фотографию, и ты идешь по ней, зная, что нет никого, кроме тебя, и ты не услышишь ничьих других шагов, кроме своих.

И, тем не менее, открыв дверь подъезда, я замечаю, что уже не один. На мраморных ступеньках лестницы, придающих дому обманчиво-величественный вид вкупе с имеющимися на стенах и потолках лепниной, зеркалами и канделябрами, сидит, сжимая голову руками, Самуэль. Его волосы, собранные раньше в косичку, превратились теперь в нечесанную, спутанную гриву, закрывающую лицо. Он одет в ту же самую камуфляжную форменную рубашку ВВС, что и тем вечером и замызганные джинсы. Одежда и не слишком-то чистые патлы заставляют думать о нем, как о рокере в годах, как о человеке с мало подходящим для обычных людей прошлым, но слишком хорошо подходящим для разгульных буянов, тусовщиков и наркоманов.

- Привет.

Я останавливаюсь рядом с ним. Через несколько секунд он хватается за перила рукой, вроде бы собираясь подняться, но даже не пытается.

- Я не знаю, кто ты, – говорит он, – да это и неважно. Иди ты в задницу! Мне нравится сидеть на лестнице, ясно?

- Ну и сиди, – я открываю стеклянную дверь, отделяющую наши квартиры от лестницы, но, прежде чем она закрылась, я снова слышу за спиной его голос:

- Эй, ты, как там тебя зовут, ты не мог бы подать мне руку? Я здесь, как жирная куча, – откровенничает он. Нарисованный Самуэлем образ кажется абсурдным для этого измочаленного, скорее худощавого, нежели толстого, пьяницы, который сейчас безуспешно старается подняться. Его попытки тщетны до тех пор, пока я не хватаю его под мышки и не помогаю ему встать на ноги, присовокупив свои усилия к его. Он стоит, глядя в сторону улицы, напоминая марионетку, полностью зависящую от туго натянутых нитей в руках кукловода.

- Ты уходишь из дома или, наоборот, приходишь?

- Все меня бросают. Не знаю, какого хрена я делаю, но все меня бросают.

- Ну, так что, ты уходишь или возвращаешься домой? Если хочешь, я тебе помогу.

Самуэль с большим трудом поворачивается ко мне. У него отсутствующий вид и вялые, отвисшие губы, будто он потерял контроль над своими мышцами. Слишком большая нижняя губа придает его лицу выражение скорее слабоумного идиота, чем просто упившегося вдрызг человека. В уголках рта – пятна, следы подсохшей слюны или блевотины. Он медлит с ответом и только кивает головой. Видимо, в голове у него звучит какой-то ответ, но он не может его выговорить.

- Мы совсем не знаем друг друга, – говорю я.

- Тебя зовут Самуэль.

- Верно.

- И ты живешь в квартире 4Д.

- Потом поговоришь, – я помогаю ему повернуться к лестнице и подняться по ступенькам, а затем удерживаю его на ногах до прихода лифта. Пока мы поднимаемся в лифте, Самуэль прислоняется затылком к стенке и закрывает глаза. Он постоянно сглатывает слюну, почти с каждым вдохом, и я спрашиваю себя, не свалится ли он. Я думаю, что, если он упадет, я так и оставлю его лежать съежившимся на полу лифта. Я отправлю этого франта обратно вниз, чтобы на него наткнулся какой-нибудь другой сосед. Удивительно, но, когда лифт неожиданно останавливается на четвертом этаже, Самуэль, хоть и на полусогнутых ногах, но все еще держится. Он выходит, внимательно глядя перед собой, я выхожу следом. Я созерцаю, как Самуэль, слегка согнувшись, стоит перед своей дверью, роясь в карманах.

- Шлюха драная, – злится он.

- Никак не найдешь ключи?

- Жена, твою мать, так и врезал бы ей пару горячих.

- Будет лучше, если ты позвонишь.

- Да пошел ты на хрен.

- Или дашь мне ключи.

- Вот так вот, теперь я один. У меня никого нет, ни одной, ни другой.

Только тогда до меня дошло, что он хочет сказать. Я подошел к нему, вытащил его руки из карманов и сунул туда свои, чтобы поискать ключи.

- Педрила, – бормочет он, пьяно хохоча.

Я открываю дверь, вхожу первым, включаю свет и жестом даю понять, чтобы он шел за мной. Он понуро плетется следом с низко опущенной головой.

- Закрой дверь, – приказываю я. Не обращая на меня внимания, он, пьяно пошатываясь, продолжает идти вперед, правда теперь более уверенно. Самуэль добирается до дивана и садится на него с такой осторожностью, будто перед ним ветхий стул, и он не знает, не развалится ли этот стул под его тяжестью. Я сам закрываю дверь и иду на кухню. Нахожу там початую бутылку вина и возвращаюсь в комнату вместе с бутылкой и двумя бокалами.

- А твоя жена?

- Сука конченая.

Я иду вглубь коридора, по пути заглядывая в две комнаты. В квартире две спальни, так же, как в моей. В одной из них – идеальный порядок. Двуспальная кровать аккуратно застелена, уголок простыни отвернут назад, как это принято в некоторых гостиницах. На верхней части рамы висят четыре фотографии, сделанные на каком-то североафриканском рынке: глиняные миски со специями непонятного красновато-желтого цвета. Кальян на комоде заставляет меня подумать, что он наряду с фотографиями является напоминанием о поездке в Турцию или какую-нибудь другую восточную страну. Но нет фотографий ни его самого, ни жены.

Другая спальня в таком беспорядке, что можно было бы подумать, что некий вор перевернул все вверх дном, ища драгоценности или деньги. Бумаги, одежда, CD, DVD, смятые сигаретные пачки, рваная обувь, календарь с фотографиями животных, провода, шариковые ручки, книги, десятки вещей разбросаны по полу и неубранной кровати. Простыни скомканы и свалены в углу бесформенной кучей. Пахнет затхлостью или падалью и пóтом.

Открывая дверь ванной, я понимаю, что столкнусь с точной копией моей собственной ванной. Здешний беспорядок ограничивается несколькими полотенцами, сваленными кучей в раковине и парой серых трусов на полу.

Развернувшись, я замечаю стоящего за моей спиной Самуэля. Он так же, как и я оглядывает свои опустошенные владения. Так король после битвы окидывает взглядом трупы своих убитых на поле брани вассалов.

- Даже та баба, что убиралась, ушла. Я не знаю, что у меня есть.

- Мог бы принять душ, это помогает.

Он удовлетворенно улыбается, процеживая воздух сквозь стиснутые зубы, и кладет руку мне на плечо.

- Давай, я приглашаю тебя на стаканчик. Чувствуй себя как дома.

Оказывается, мне очень трудно представить, что Клара была влюблена в эту дряхлую развалину, в это потрепанное, измочаленное чучело, которое сейчас напивается вдрызг и скоро заснет. Он недостоин ее. Он не заслуживает ее, я не могу с этим согласиться. Он никогда не заслуживал ее. Для Клары было бы недостаточно сдержанной любви, ее изменившееся тело слишком быстро выросшего подростка достойно большего, а он далеко не подросток. На отсутствие их телесной гармонии накладываются признаки его старения: залысины, которые можно прикрыть только длинными волосами, слоящиеся ногти, обрюзгшее тело слишком много пьющего человека. Я поднимаюсь и хватаю его за отвороты нелепой рубашки защитного цвета.

- Ты был недостоин ее, ты не заслуживал ее, подонок.

Потревоженный мной, он выходит из своей спячки. Вероятней всего, он даже не помнит, с кем он находился, и принимает меня за вора. Мало-помалу в его испуганные глаза возвращается спокойствие. Он даже осмеливается прикрыть веки на несколько секунд.

- Тоже мне открытие, видите ли, я был недостоин ее. Да Клару никто не заслуживал, и никто не был достоин ее. У тебя есть сигарета?

Самуэль сразу понял, что я говорю ему о Кларе, а не о его беглой жене и уборщице.

- Ты заставлял Клару сильно страдать.

- Не переживай, она меня тоже. Вначале… слушай, у тебя в самом деле нет сигаретки? Я пошел бы за ней на край света. Я сказал ей об этом, но ей было жалко мужа. Этот кретин был похож на фарфоровую куклу. Короче, она дала мне от ворот поворот, а когда захотела, чтобы мы ушли и были…

- Это она просила тебя об этом?

- Конечно, она меня попросила. Она собиралась уйти из дома из-за меня, приятель, представляешь, собиралась уйти из дома из-за меня, – он повторил эти слова с вызовом, ударяя себя в грудь кулаком, – а я вел себя, как дурак, как последний идиот…

- Почему?

- Почему? Жена догадалась обо всем, я чувствовал себя ужасно, то есть я не отказал Кларе, а сказал, чтобы она подождала, потому что я не знал, что делать и должен был разобраться в себе.

- Верно, дурак, да еще какой.

- И откуда мне было знать, что Клара меня бросит? Я об этом даже не думал. Вот уже две недели она не подает признаков жизни. О, смотри-ка, – удивляется он, ощупав карман рубашки, – неужели сигареты. Хочешь одну?

Взглядом я ищу пепельницу, но раз ему все равно, мне тем более. Некоторое время мы курим. Самуэль стряхивает пепел на стол, я – на ковер.

- Она перестала звонить тебе.

- Это все козни ее недоделанной сестрицы.

- Ты ее знаешь?

- Нет, но Клара сказала, что ее сестра посоветовала ей бросить меня, потому что мужик, не способный принять решение, не заслуживает сострадания. Блин, как будто решение было легким.

- А теперь и твоя жена тоже ушла, ты законченный мудак.

- Заметь, если бы я предугадал это и сказал бы Кларе “да”, теперь она была бы здесь, со мной, вместо... или мы с ней были бы в каком-нибудь другом месте... Или не были бы, потому что, так или иначе, когда я отказался уйти с ней, она подумала, что я невелика ценность, хотя мы еще и встретились как-то... Слышь, как тебя зовут? И что ты здесь делаешь? Думается, я тебя не приглашал.

- Расскажи мне о Кларе.

- О Кларе? Ты тоже ее знал?

- Мне кажется, что я видел тебя с ней один раз. Она зашла к тебе домой. Веснушчатая девушка гораздо моложе тебя, с короткими волосами. Это была она?

- Да, парень, привести ее сюда было неосмотрительно. Поэтому она и не приходила сюда, чтобы жена не узнала. Ты и вправду хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней?

- Не заставляй себя упрашивать, ты и сам этого хочешь.

Я наливаю нам еще по бокалу вина. Самуэль к своему не прикасается. Теперь он кажется сосредоточенным. Он словно пытается вернуть былые, ускользающие воспоминания или же сформулировать не совсем понятную ему мысль. Самуэль хмурит брови и даже бросает курить, хотя сигарета еще дымит. Раз и другой он проводит руками по волосам, пока не остается доволен результатом. Его пальцы напоминают грабли, скребущие по земле и захватывающие траву. Самуэль смотрит на меня. Впервые он смотрит на меня более или менее осмысленно. Если он и не проснулся полностью, то в лице его нет хотя бы прежней вялости и дряблости. Веки Самуэля не закрываются сами собой под собственной тяжестью. Я боюсь, что сейчас он спросит себя, что это за незнакомец заставляет его рассказывать о своей жизни, и что, собственно, этот незнакомец делает в его квартире на рассвете.

- Ладно, – говорит он, – я расскажу тебе о ней.

Клара со слов Самуэля с четвертого этажа.

- Вот кто мне никогда не нравился, так это женщины с кошками, – начал свой рассказ Самуэль. – Особенно одинокие женщины с кошками. Они меня раздражают, но я могу их избегать. Одна из немногих вещей, которой я научился в жизни, это избегать одиноких женщин, у которых есть кошки. Я не знал, что у Клары были кошки, и не знал, что именно они станут причиной этой беды. Вот ведь, дело-то какое, как в греческой трагедии: судьба тут как тут – маленькая деталька, родившая катастрофу. Я сказал родившая? Ну, ты меня понимаешь. Дерьмо кошачье. По крайней мере, Клара жила не одна. Уверен, что это были ее кошки, не мужа. Она была замужем за Алехандро несколько лет. В жизни я его не видел, только на фотографии. Он похож на куклу. Клара даже не говорила мне о нем. Я был рад, что она не использовала меня, чтобы рассказывать об этом идиоте, ее муже. Кроме того, когда я слышу от какой-нибудь женщины, как она дотошно начинает разглагольствовать о своем муже, я сразу же думаю, что живи она со мной, спустя какое-то время, она так же говорила бы и обо мне.

В любом случае, мои отношения с Кларой сводились не к болтовне, а к сексу. Э, нет, парень, ты не думай, как обычно: вот, мол, человек, которого интересует только одно – секс, и который не хочет настоящих, прочных, отношений, этой рутины. Это она не хотела. Я уже говорил, что предлагал Кларе сбежать со мной. Я хотел чего-то большего... не знаю, более серьезного, что ли. Поначалу я сильно сомневался в ней. Она использовала меня, словно я был жиголо. А потом с ней случилось обратное. Она влюбилась в меня. Что, не верится? Я хочу сказать, что, конечно, я не последняя модель, не образец. У меня есть свои изъяны, как видишь, я подизносился. Так сказать, усталость материалов. Я не очень-то следил за собой, но, если бы понял, что Клара собралась прочно войти в мою жизнь, то сел бы на диету, ходил бы в спортзал. Я даже бросил бы курить. А ты куришь?

- Нет.

- Тем лучше для тебя. Вот я курю слишком много, а она, Клара, не курила и пила тоже мало. Она работала на телевидении, как и я. Впрочем, я работаю не на самом телевидении, а, скорее, для него. Я сценарист, вернее, пишу диалоги для сериалов, что-то типа: “Если ты уйдешь с этой женщиной, то пожалеешь” или “Ты подлец, Иван”, или “Скажи, что всегда будешь любить меня”, или “Ну как ты можешь так поступать с матерью твоих детей?” Мне это нравится. Клара говорила, что я растратил попусту свой талант, но я считаю, что извлекаю из этого выгоду, понимаешь? Клара была славной девушкой, она верила во что-то. Мне казалось, что она могла быть настоящей, отличной подругой, но не любовницей. Я имею в виду, так я думал в самом начале, тогда, когда знал ее только в лицо или из разговоров о ней. Клара одна из тех женщин, которые утешают тебя, если тебе плохо, и все у тебя идет наперекосяк, которые интересуются тобой и радуются вместе с тобой. Когда они смеются, в их смехе не слышен сарказм или горечь, он звучит по-настоящему весело. Впрочем, какая разница. Я ведь вот что хочу сказать. Я изменял жене потому, что когда встречался с Кларой, думал, что она станет моим звездным часом и я раскрою ей неведомые прежде чувства и позы, заставляющие ее краснеть. Я смотрел бы ей в глаза после любовных развлечений и чувствовал бы себя более мускулистым, более красивым. И вот ведь дерьмо. Все менялось, парень, как в фильмах ужасов, едва мы входили в номер отеля, а мы часто занимались этим в отелях. Так вот там она получала некую власть. Я не стану вдаваться в подробности, да, я не стану рассказывать тебе об этом. Тебе хотелось бы, а? Ну так обойдешься. Но я расскажу тебе один случай, чтобы ты понял, какой была Клара.

Я уже сказал тебе, что познакомился с ней на телевидении, верно? Она была документалистом, так что с профессиональной точки зрения мы с ней не имели ничего общего. Меня познакомил с ней в кафе на Прадо-дель-Рей один мой коллега по работе, костюмер, то ли гомик, то ли просто похожий на него. Потом мы часто встречались с ней совершенно случайно. Клянусь, я даже никогда и не мечтал о ней. Да, не спорю, она была очень симпатичной и даже привлекательной, но я представлял ее матерью двоих маленьких детей, у которой есть домик в горах, и у которой все мысли о безумных ночах сводились к походу в караоке с четырьмя подружками. Короче, к тем женщинам, которых ты можешь представить себе только в кругу семьи или в компании подруг, я и на пушечный выстрел не приближаюсь. Я вспоминаю одну свою любовницу, колумбийскую девчонку-мулаточку, которая, лежа в постели, сначала поломавшись для вида и заставляя себя упрашивать, потом первым делом заявила: “Я хочу подарить тебе сына”. Еще и простыни подсохнуть не успели, как я сделал ноги, фьють – только меня и видели. – Самуэль делает красноречивый жест, показывая руками, как он крутит педали, а затем продолжает свой рассказ. – Вместе с Кларой я отлично проводил время в баре, болтал с ней, в общем, за словом в карман не лез. Все было классно, но однажды вечером Клара подходит ко мне и говорит: “Я должна уехать по делам, но почему бы тебе не прийти и не выпить что-нибудь со мной?” “Ладно, – соглашаюсь я. – Почему бы и нет”. Когда я начинаю ее разыскивать, первое, о чем я думаю, это то, что я ошибся, или она дала мне неправильный адрес. Но во мне вспыхнул маленький огонек, я не настолько глуп. “Какая ведьма,” – подумал я. Единственное, что Клара дала мне, так это адрес отеля. Я спросил о ней у администратора отеля, и мне сказали, что она проживает в 312 номере. Отлично, да? Все стало ясно, и я сказал себе: “Смотри-ка, вот так тихоня”.

Только закрыв дверь, я понял, что все будет не так, как я думал. Это было все равно, что заниматься любовью с монстром Альеном. В первый раз я подумал, что она прожила без секса несколько лет. От нее исходила такая энергия, приятель, такое воодушевление. Потом я постепенно узнал ее, узнал по-настоящему. От этой славной девчушки ты ждешь, что она, как воскресный бисквит, подарит тебе сладкие мгновения. В ней жили два человека. Ну да, в каждом из нас уживается два человека, а то и три-четыре. С некоторыми из моих личностей я даже еще и не встречался. Но в Кларе уживались два врага, я не знаю, как это объяснить, вот и не объясняю. В общем, Клара была более хрупкой, более мягкой и нежной девчонкой, чем ты можешь себе представить, причем не только в постели, но потом вдруг из нее вылезала наружу совсем другая, самоуверенная девушка, хищница с когтями и клыками. Да, это так, Красная Шапочка и серый волк в одном лице. Мне нравилось заниматься с Кларой любовью, с ними двумя в одной. Сначала я старался удерживать инициативу в своих руках, но, подумать только, в итоге я сдавался. Ты не представляешь, как я от этого выигрывал и сколько получал.

Тогда, или позже, какое-то время спустя, была весна, на улице потеплело... – с каждой секундой Самуэль говорил все быстрее, словно швыряя слова. Теперь его речь не была пьяным бормотанием двухминутной давности. Сейчас Самуэль стоял, выпрямившись, и, помогая себе, активно жестикулировал руками. Его лицо освещалось воспоминаниями о времени, проведенном с Кларой, которое он упустил. Возможно, эта самая связь с Кларой была самым лучшим, что произошло с ним за многие-многие годы. В эту минуту Самуэль не сознавал ни горечи, ни печали от своей потери. Клара стояла перед ним, и Самуэль был горд, почти высокомерен, потому что не кто-то другой, а он, именно он, Самуэль, добился встреч с самой красивой девушкой квартала. Я тоже горд тем, что, разговаривая с Кариной о ее сестре, попал прямо в точку: Клара была робкой, застенчивой девушкой, но она брала инициативу на себя, твердо зная, чего хочет. В ней жили две разных девушки – … и мы поехали в Каса-де-Кампа*, потому что стояла отличная погода, и Клара не хотела идти в гостиницу. Вот она и заразила меня идейкой поехать в парк, как в подростковом возрасте, когда пойти некуда, а привести девчонку в родительский дом нельзя. Так мы и сделали, поехали в парк. Дул приятный ветерок, не очень холодный и не слишком жаркий, светили звезды, была луна и все такое прочее, и Клара сказала: “Вот здесь, стоя у этого дерева”. Она показалась мне прекрасной из-за того, что не собиралась казаться мне такой. Но я не успел даже ширинку расстегнуть. Черт его знает, откуда они вышли. Их было всего двое, но у них были заточки. Полагаю, это были наркоманы. Они окинули взглядом ее, потом посмотрели на меня. Один из них рубанул по воздуху самодельным ножом и угрожающе сказал: “Тебе я почикаю душу, а ей – задницу”. Знаешь, я не собираюсь тебе врать, в тот момент я подумал припустить наутек. Мне казалось, они были не в состоянии преследовать меня напрямую. Но потом, как с этим жить потом? “Что же, оставить Клару с этой парочкой обкурышей, которую ты видишь?” – думал я про себя. У обоих на лицах ссадины и ушибы, ободранная кожа на руках – следы бесчисленных падений в дымину пьяных или обдолбанных подонков. Один из них, с трясущейся от пьянства или наркоты, обмотанной в грязное тряпье рукой, думает только о грабеже. Что такое я говорю: “он думает”. Я считаю, что голова ему дана не для того, чтобы думать, в его черепушке и одной мыслишки нет. Знаешь, дружище, в какой-то момент я подумал, что наложу в штаны. Но, веришь ли, из-за этой глупости я жутко волновался. “Если я наложу в штаны, то какое впечатление произведет все это на Клару?” – думал я, и мне было стыдно от одной этой мысли. Тот из подонков, что угрожал, на вид казался гораздо старше нас с тобой, но, скорее всего, это было не так, просто он выглядел стариком. Наркоман с забинтованной рукой, вдруг спрашивает у Клары: “Эй, ты, чего ржешь?” Мне тоже хотелось бы спросить ее об этом. Нет, в открытую Клара не смеялась, но она улыбалась. Она была так спокойна, оказавшись в ситуации, в которой должна была бы рыдать или, по крайней мере, спрашивать у них, что с ней будет здесь и сейчас, этой ночью в парке. Клара улыбалась, когда ее жизнь могла разрушиться, а то и вовсе угаснуть навсегда. Я спрашивал себя: “А что, если так начинаются приступы помешательства – с глупой улыбки, а не с жуткого хохота, как показывают в телесериалах?” Конечно, эта хрень втемяшилась мне в голову, пока эта парочка стояла рядом со мной, держа свои ножи перед моим носом.

“Обними меня, Карлитос,” – просит в ответ Клара. Тот ширяльщик, которого, видимо, звали Карлитос, разинув от удивления рот, роняет нож и бормочет: “Твою мать, Кларита, блин, солнышко ты мое”. Клянусь: “солнышко ты мое,” – говорит этот долбаный задира-наркоман, убирая нож. Он обнимает Клару и смачно, взасос целует в губы, словно желая съесть ее. Другой, с трясущимися руками, ничего не понимает и занудно хнычет: “Попроси у них деньги, блин, пусть они отвалят тебе бабла”. Я не знаю, что сказать, и потому молчу. Я остаюсь вместе с трясущимся, а Клара с другим наркоманом отходит от нас на несколько шагов, и они тихо переговариваются между собой, попутно обнимаясь. Время от времени он нежно ласкает ее рукой. Я понятия не имею, сколько времени они болтают между собой, пока я жду Клару вместе с трясущимся забулдыгой, оставшимся стоять в стороне. В конце концов, Клара с задирой возвращаются.

- У тебя есть с собой деньги? – спрашивает меня Клара.

Я достаю бумажник и протягиваю его Кларе. Я думаю, им досталось сто пятьдесят евро. Эта парочка убралась отсюда так быстро, насколько позволяли ноги. Два пугала, случайно повстречавшихся в ночи.

- Ну что, мы идем? – интересуюсь я, поворачиваясь к Кларе. Она делает два шага мне навстречу и останавливается прямо передо мной. И тут же я замечаю, что ее рука расстегивает молнию на моих брюках.

Для меня это уже слишком. Я ответил Кларе, что не пойду с ней. Но, большей частью, отказ был не из-за жены. Конечно, она тоже сильно страдала, бедняжка, но, в основном, я не согласился жить с Кларой, потому что испугался. Я осознал, что какая-то часть Клариной жизни выходит за границы моего жизненного уклада. Я спокойный человек, мне и раньше не нравился риск, а теперь и подавно. Мне сорок три года, и у меня есть девчонка, которая вдруг обнимается с наркоманом, который грабит тебя на пустыре. Если связать воедино этот тяжкий эпизод, о котором я тебе рассказал, с другими ее выходками, все это дает тебе повод для крепких размышлений. Вот так несколько дней я провел в раздумьях, а когда она спросила меня о нашей с ней совместной жизни, я ей отказал.

И теперь она мне не звонит, не ходит на работу. Как-то вечером, на днях, я спросил, когда она вернется, и мне не ответили, не знали, что сказать. Мне кажется, что скоро я наберусь храбрости и позвоню ей. Черт, когда она исчезла, я позвонил ей на мобильник, но она не ответила. Скорее всего, она не хочет со мной разговаривать. Так что, я позвоню ей с другого номера, чтобы она из интереса взяла трубку, ведь я теперь свободен, парень, я свободен. Мне по хрен, что меня бросила жена. Не веришь? Плевать я на это хотел, это же здорово. Теперь я могу пойти с Кларой, хотя и понимаю, что мне не одолеть страх. Раньше мне было, что терять, а теперь? Посмотри на квартиру. Думаешь, мне хочется жить здесь все дни и ночи, закрывшись в этих четырех стенах наедине с собой? Знаешь, думай, что хочешь, но за те прошедшие дни, что от Клары не было никаких известий, я понял, что тоскую по ней, правда, тоскую. Я встаю с постели с чувством того, что упустил моменты своей жизни, по крайней мере, зрелой жизни, и в груди такая тяжесть, словно ты умираешь. Какая чудовищная ошибка, дружище. Так хотелось, чтобы не было Клары со всеми ее сложностями, тайнами, чтобы не было ее неясной жизни, темной, или какой она там была. Но, Клара – та женщина, которая заставила меня почувствовать себя более живым и сильным, как в пору моей двадцатилетней юности. Порой просто поразительно, что ты видишь все в сером цвете и движешься так медленно, словно находишься на дне бассейна с мутной водой, но тебе это кажется нормальным. Удивительно, верно? Я позвоню ей. Что ты мне скажешь? Как ты думаешь, должен ли я позвонить ей, даже если она взбесится?

- Мне кажется, звонить уже слишком поздно.

- Я не говорю, что позвоню прямо сейчас, кретин, сейчас пять утра. Или четыре. А, может, шесть. У тебя есть часы?

- Она мертва. Клара погибла.

Я не уверен, что Самуэль меня услышал. Он приподнимает рукава рубашки, словно ища часы, потом снова достает из кармана пачку сигарет и держит ее в руке.

- То есть, как это погибла? – Самуэль издает какой-то неясный звук, отдаленно напоминающий смешок.

- Клара покончила с собой. После того, как ты отказал ей, заявив, что не хочешь пойти с ней, она села в машину и врезалась в дерево, ублюдочный ты сукин сын.

Он отрицательно мотает головой без истерик и драматизма, так спокойно, будто слышит глупость и хочет сказать: “нет, мужик, нет, какая чушь”. Я даже думаю, что сейчас он рассмеется или пошутит – такой блеск в его глазах. Но Самуэль выпускает пачку из рук, и сигареты падают на пол. Тогда он со странным выражением на лице кусает губы, словно хочет съесть их. Он поднимается и идет на кухню, но внезапно разворачивается, направляясь к комнатам, и входит в неприбранную спальню. Из спальни доносится сильный грохот, указывающий на то, что Самуэль потерял сознание, упал и ударился головой о пол. Я вхожу в комнату и вижу, что он лежит в крайне неустойчивой позе – ноги покоятся на кровати, а лицом он касается паркета. Он не приподнимается и не соскальзывает на пол. Я наклоняюсь над своим тезкой, чтобы проверить, дышит ли он, и тогда Самуэль шевелит рукой, ища, за что бы ему ухватиться.

- Хрен ли ты знаешь, – говорит он. – Какого черта ты знаешь.

Я разворачиваюсь и выхожу из квартиры. Не знаю, чем объяснить огромную печаль, которая заставила меня, ссутулившись и тяжело дыша, медленно подняться по ступенькам. Говорят, такое удушье человек ощущает при инфаркте. Это не боль, а только нехватка воздуха, и все сильнее сдавливает грудь. Я останавливаюсь. Теперь уже я со слезами на глазах, веря и не веря, отрицательно качаю головой, как будто это именно мне сообщили трагическую новость.

Не знаю, когда я последний раз плакал. Я ворошу свою память, неподвижно стоя перед дверью. Очень давно, лет десять назад, а, может и двадцать. Плач это что-то такое, что происходит с другими. Я не находил причин для слез. Мой плач - как испорченный телевизор. Хороший ли это симптом или плохой - до конца я не могу разобрать.

Descadena (desencadenar) – здесь имеется в виду речь пьяного человека, проглатывающего слоги – порождать (рождать)

que te cagas – это выражение используется, чтобы сконцентрировать внимание собеседника на чем-либо, подчеркнуть что-либо

* Casa de Campo – большой парк на западе Мадрида