|
Mi hermana entra en mi casa tras darme un beso rápido. Le comenté por
teléfono que había estado enfermo y, aunque insistí en que ya estaba
recuperado, no se dejó disuadir de venir a visitarme. Inspecciona el salón
como buscando una tarea que cumplir, casi ni se detiene antes de
adentrarse en el pasillo.
—Las camas están hechas —le digo—. Y el armario ordenado.
—¿El baño?
—Reluciente.
—Que dónde está el baño. Me hago pis.
No la creo. Estoy seguro de que sus prisas no tenían que ver con una
urgencia fisiológica. Y de que si no la hubiese frenado habría entrado en el
dormitorio y se habría puesto a hacerme la cama, que por supuesto es un
revoltijo de sábanas y de almohadas abolladas. Duermo mal. Sudo. Doy
vueltas. No sólo recientemente, por el resfriado, sino en general. Nunca he
sido de sueño fácil. Mi cama es testigo de mis malestares nocturnos, del
acoso no de auténticos miedos o angustias, pero sí de imprecisas
inquietudes. Cambio de postura, saco la almohada de debajo de mi cabeza,
la vuelvo a poner, sudo, me canso, me molesta el peso de mi cuerpo. Así
una y otra noche.
Mi hermana sale del baño y se dirige a la cocina. ¿No lo dije? Enseguida
se oye el agua chocando contra el fondo del fregadero y ruido de cacharros.
La dejo hacer. Mi hermana me quiere; me protege; su cuerpo rotundo y sin
sofisticaciones, sus brazos remangados, su amplia risa de verdulera. Es
hermoso tener una hermana tan de este mundo. No me casaría con ella
porque sus movimientos ruidosos acabarían espantándome, me obligarían a
buscar cobijo en algún rincón oscuro, y no aguantaría las voces que da a los
niños, sus órdenes joviales y perentorias.
Sale de la cocina y se planta ante mí con los brazos en jarras. No se
sienta casi nunca, conversa de pie, toma el café de pie, no es raro verla con
un plato en la mano, comiendo mientras va de un sitio a otro, ordena,
dispone, recoge, enmienda.
—¿Te cocino algo? ¿Quieres que te haga la compra? ¿Estás ya bien del
todo? Tienes una cara de dibujos animados. Es un piso muy bonito.
—¿Cómo están los niños?
—Felices. Los niños son lo mejor que me ha pasado en mi vida.
Deberías casarte, ser padre y más tarde abuelo. No hay otra cosa que valga
la pena.
—¿Sigues con las pastillas?
—¿Te acuerdas cuando no las tomaba? Creo que no te lo he dicho, pero
me veía como una especie de babosa; así de lenta, informe, sin rasgos, y
eso que no estaba tan gorda como ahora; la tocas y se encoge, nada más,
sigue ahí, expuesta y blanda. Oye, ¿no estarás insinuando que tomo
pastillas por los niños? Cásate, en serio; la familia es lo único que a la
larga puede hacer feliz a alguien.
—Pero tomas pastillas.
—Y si no tuviese familia, aunque las tomara, estaría babeando en un
parque, sin saber si llueve o hace sol. Tú también deberías tomar algo. Lo
llevamos en los genes. Mira papá.
—No sabemos nada de papá.
—No lo sabes tú, pero yo me pasé la adolescencia con él. Era como
conversar con la lavadora. Pero de las antiguas, con un solo programa.
—Anda, siéntate un rato.
Se sienta, aún buscando en derredor una tarea que haya escapado a su
atención.
—Uno de estos días no respondo. La voy a coger del cuello como un
muñeco y la voy a zarandear hasta que se le caiga la cabeza.
—¿A quién?
—Y me dices que tomo pastillas. Pero tú no vives con ella. Como me
vuelva a preguntar cuándo llega Clara la estrangulo con el cable de los
auriculares. Me la voy a traer y te la dejo aquí, para que alegre tu
existencia.
—Que cuándo llega Clara.
—¿Tú también? ¿Os habéis puesto de acuerdo para volverme loca? Si lo
conseguís tenéis que cargar con los niños porque Martín es un inútil. No
sabría ni limpiarles el culo.
—Digo que si pregunta cuándo llega Clara.
—Que Clara era muy cariñosa con ella, y que cuándo va a volver. Una y
otra vez. Yo a veces le contesto que dentro de una hora, para ver si se
tranquiliza. Y que tú la querías mucho, dice emocionada, la pobre. Que
querías tanto a Clara. ¿Tú conoces a alguna Clara?
—Salimos juntos una temporada.
—Primera noticia. Como a ti las mujeres te duran lo que a mí los
kleenex... Pues anda, hazme el favor y tráela una tarde a casa, a ver si
conseguimos que se le pase la manía y me dé un par de días de descanso,
hasta que la coja con otro tema.
—No va a poder ser. Clara está muerta, se mató en un accidente de
coche hace unas semanas.
Es quizá una de las cosas que más me gustan de mi hermana, cuando
abandona su disfraz, cuando deja de ser ese vendaval en el que la
convierten los medicamentos y su ansia por huir de sí misma, cuando para
de ordenar y reír, de recorrer la vida como un teniente adiestrando a una
compañía de soldados torpes o perezosos, un momento como este, en el
que los ojos parecen ablandársele, volverse aún más negros, dos pozos que
absorben mi tristeza, la atraen hacia el fondo de ella misma, la hacen suya.
—No llamas —dice, y alarga una mano que no llega a acariciarme—. Se
mata la chica con la que sales y no me lo cuentas, ni vienes a casa a buscar
consuelo. Qué tonto eres, de verdad. Me gustaría zarandearte a ti también.
—¿Hasta que se me caiga la cabeza?
—Hasta que se te ponga en su sitio. Hermanito, eres un idiota. ¿La
conocía? ¿Era aquella con la que te vimos una vez, ya ni recuerdo en qué
calle?
Asiento. Mi hermana se levanta y se acomoda a mi lado. Me toma la
mano, me revuelve el pelo, y si algo no lo remedia me sentará sobre sus
rodillas y me estrujará como hace con sus hijos cuando le entra un ataque
de cariño.
—Sí, ésa era Clara.
—Tenía el pelo corto, ¿verdad? Y era más joven que tú, bastante. Se lo
dije a Martín, que tú buscabas novia en los patios de los colegios. Me cayó
requetebién, callada pero alegre.
—Es verdad, callada pero alegre. Bueno, no siempre era tan callada.
Podía parlotear durante horas cuando estaba de buen humor.
—Ya —dice—. Entonces tendré que convencer a mamá de que no va a
venir. Menuda desilusión se va a llevar.
—Varias veces.
—Qué payaso eres. Se lo tendré que decir las que haga falta. Mira tú que
acordarse de Clara, cuando se olvida de todo.
A mi hermana no se le ocurre preguntarme cuándo ha visto nuestra
madre a Clara, cómo es que la echa de menos o sabe que era cariñosa. Nos
quedamos callados un rato, yo con una mano entre las suyas, abstraídos
como dos enamorados. «Pobre Clara», digo en voz alta, porque quisiera
escuchar a mi hermana hacerme eco, oír su voz resignada, previa al
suspiro, su compasión por Clara y por mí, por los dos amantes a los que
separó un accidente de tráfico.
—Pobre Samuel —dice—. ¿Se lo has contado a Antonio?
—Hace meses que no hablo con él.
—Vaya familia. Como mis hijos salgan a nosotros, les rompo las
narices. Pero hablarás con alguien, te desahogarás, dejarás que algún amigo
te consuele.
—¿Sabes lo que me sucede?
—No.
—Era una pregunta retórica, no puedes saberlo.
—Pues no preguntes.
—Que no quiero que me consuelen. Hay una novela, no recuerdo de
quién, un belga; la mujer del protagonista se muere y él se va a vivir a
Brujas porque le parece un lugar tan triste que no le permitirá olvidar su
propia tristeza. Yo tampoco quiero consolarme de la muerte de Clara,
porque eso sería como desenamorarme, olvidar qué sentía cuando la
deseaba o la echaba de menos. Yo también me iría a Brujas, pasearía junto
a sus canales bajo la niebla y seguiría queriendo a Clara.
—Valiente idiotez. Hay pastillas para eso. Te tomas una y dejas de
revolcarte en la tristeza. Siempre le digo a Martín que en realidad tú eres
un intelectual, el único de la familia. Aunque trabajes con cemento y
ladrillos y retretes.
—Cuando estás enamorado de alguien también eres infeliz. Porque no
estáis juntos todo el rato, o porque la echas de menos en tal momento, o
porque no puedes saber si te quiere como tú la quieres, en fin, todo esto
suena muy cursi pero da igual: una de las cosas más hermosas del amor es
la infelicidad que produce, porque te hace sentir con más intensidad quién
eres y quién querrías ser.
Estoy improvisando. No sé si lo que digo es verdad porque no recuerdo
haber sentido nada similar, al menos hasta ahora. Nunca pronuncio la
palabra amor. Nunca he estado enamorado, salvo de una mujer a la que no
he conocido. Nunca he conocido los dolores que enumero a mi hermana,
que me contempla con una ceja levantada.
—Vaya bobada. Te lo juro. Qué manía de ser desgraciados tenéis los que
pensáis.
—En el amor siempre hay algo de frustración.
—Porque no tienes hijos. Eso es lo que te digo, que en el amor a los
hijos no cabe la languidez. Están ahí y los quieres y los cuidas y te sientes
responsable de ellos y no tienes ni tiempo para pensar en ti misma, porque
lo que te importan son tus niños. Eso es lo que da la felicidad.
—Y las pastillas.
—No es la cara, es el color. Un color de tebeo es lo que tienes.
—Ajá.
—Como cuando imitan el color carne pero sale demasiado blanquecino
o demasiado naranja.
—¿En qué quedamos, naranja o blanquecino?
—Enfermizo. Me tengo que ir. Ven a casa este fin de semana. Se lo diré
a los chicos. Y a mamá.
—Y a Martín.
—¿A Martín? ¿Para qué se lo voy a decir a él? Te esperamos, ¿vale? A
comer o a cenar, lo que prefieras.
Es irreductible. Aborrece cualquier forma de melancolía. Seguro que los
próximos días me llamará una y otra vez pensando que me hace un favor si
me saca de mi ensimismamiento. Brujas la muerta, se llamaba la novela; si
se la prestara a mi hermana echaría un vistazo a las primeras páginas, haría
un gesto de desagrado, la olvidaría debajo de un cojín, se sentaría encima.
—Vale —le respondo, como podría haber respondido cualquier otra cosa
o haberme quedado en silencio.
|
Сестра входит в квартиру и торопливо меня целует. Я рассказал ей по телефону о своей болезни и, хотя я упорно твердил, что уже поправился, мне так и не удалось отговорить ее от визита ко мне. Она придирчиво осмотрела гостиную, будто ища себе дело, которое просто необходимо выполнить. Почти не останавливаясь, она проходит дальше по коридору.
- Постели убраны, – говорю я, – и в шкафу порядок.
- А ванная?
- Сверкает и блестит.
- Так, где у тебя туалет, мне надо пи-пи.
Я ей не верю. Более того, я уверен, что ее спешка не имеет ничего общего с безотлагательной физиологической потребностью. Не останови я ее, она влетела бы в спальню и принялась застилать кровать, потому что там целая куча смятых простыней и подушек. Я плохо сплю, потею и ворочаюсь, причем не только из-за недавней простуды. Мой сон никогда не был легким. Постель – свидетель моих ночных треволнений. Во сне меня преследуют не истинные страхи и тревоги, а некие смутные опасения. Я ворочаюсь, меняя положение, вытаскиваю из-под головы подушку и снова кладу, потею, устаю, меня бесит вес собственного тела. И так каждую ночь.
Сестра выходит из туалета и направляется на кухню. Я не сказал? Тут же слышится шум льющейся в раковину воды и звон посуды. Я позволяю ей перемыть посуду. Сестра меня любит и оберегает. Вот она, дебелая баба с расплывшимся телом, с засученными по локоть рукавами и с широкой улыбкой торговки. В ней нет никакого изящества. Как же замечательно иметь такую сестру из мира сего, приземленную. Я не женился бы на ней, потому что ее шумные движения, в конце концов, напугали бы меня и заставили искать укрытия в каком-нибудь темном уголке. Я не выдержал бы ее жизнерадостного голоса, каким она раздает детям безотлагательные распоряжения.
Сестра выходит из кухни и останавливается передо мной, уперев руки в бока. Она почти никогда не садится. Она разговаривает стоя и пьет кофе тоже стоя. Нередко я вижу ее с тарелкой в руках – она ест, переходя с места на место, наводя порядок, что-то расставляя, подбирая, переставляя.
- Тебе что-нибудь приготовить? Хочешь, я что-нибудь куплю? Сейчас ты хорошо себя чувствуешь? У тебя мультяшный вид. Знаешь, а у тебя очень милая квартирка.
- Как дети?
- Отлично, они счастливы. Дети – самое лучшее, что произошло в моей жизни. Тебе нужно жениться, стать отцом, а потом и дедом. Нет другой вещи на свете, которая стоит забот и мучений.
- А ты все сидишь на таблетках?
- А ты помнишь, когда я их не пила? Думаю, я тебе не говорила, но я давно уже смотрю на себя как на слизняка, медлительного, бесформенного – ни талии, ничего, а ведь тогда я еще не была такой толстой, как сейчас. Вот ты касаешься слизняка, а он только поджимается, оставаясь все там же, выставляя напоказ свою мягкотелость… Послушай, уж не намекаешь ли ты, что я пью таблетки из-за детей? Женись, серьезно, семья это единственное, что со временем может сделать тебя счастливым.
- И поэтому ты пьешь таблетки.
- Если бы у меня не было семьи, я, несмотря на то, что пила бы их, пускала бы слюни в парке, не имея представления, идет ли дождь или солнечно. Тебе тоже следовало бы что-нибудь принимать, ведь это у нас наследственное. Посмотри на отца.
- Мы совсем не знаем отца.
- Это ты его не знаешь, а я все отрочество провела с ним. Это было все равно, что разговаривать со стиральной машиной, ну из тех, допотопных, с одной программой.
- Да сядь ты хоть на секунду.
Она садится, глядя по сторонам, и ища себе какое-нибудь дело, ускользнувшее от ее внимания.
- Рано или поздно, но я за себя не отвечаю. Я схвачу ее за шею, как куклу, и стану трясти, как грушу, пока голова не отвалится.
- Кого?
- А ты еще мне говоришь, что я пью таблетки. Ты же не живешь с ней. Если она снова спросит меня, когда придет Клара, я удавлю ее проводом от наушников. Я собираюсь привести ее сюда и оставить у тебя, чтобы она оживила твое существование.
- Когда придет Клара?
- И ты туда же? Вы что, сговорились с ней что ли, чтобы свести меня с ума? Если вы этого добьетесь, то вам придется взвалить на себя детей, потому что Мартин ни на что не годен. Он даже задницу им вытереть не смог бы.
- Я просто интересуюсь, почему она спрашивает о Кларе, когда она придет.
- Она говорит, что Клара была очень ласкова с ней, и спрашивает, когда она снова придет. И так раз за разом. Иногда я отвечаю, что через час, чтобы посмотреть, не успокоится ли она. Еще говорит, что ты очень ее любил. Бедняжка, она так растрогана и потрясена тем, что ты очень сильно любил Клару. Ты знаешь какую-то Клару?
- Одно время мы с ней встречались.
- Отличная новость, поскольку женщины задерживаются у тебя настолько, насколько у меня туалетная бумага... Тогда вот что, сделай одолжение, приведи Клару как-нибудь вечером к нам домой, глядишь, эта мания у нее и пройдет, и она даст мне отдохнуть пару дней до тех пор, пока ее не осенит другая идея.
- Не смогу. Клара погибла несколько недель тому назад. Несчастный случай, она разбилась на машине.
Пожалуй, больше всего мне нравится в моей сестре то, когда она сбрасывает маску, перестает быть этаким ураганом, в который ее превращают таблетки и горячее желание убежать от себя самой, когда она перестает наводить порядок и смеяться, перестает вести жизнь бойкого лейтенанта среди неуклюжих и нерасторопных солдат. Я обожаю ее в такие моменты, как сейчас, когда ее глаза смягчаются, становясь еще более темными. Они похожи на два колодца, вобравших в себя мою грусть. Они утягивают грусть на самое дно сестринской души, где моя печаль становится ее печалью.
- И не звонишь, – укоризненно говорит мне сестра, протягивая руку, но, не лаская меня. – Гибнет девушка, с которой ты встречаешься, а ты даже не расскажешь мне об этом, не придешь за утешением ко мне домой. Какой же ты дурак, ей-богу. Вот так взяла бы и трясла бы, трясла тебя, честное слово.
- До тех пор, пока у меня голова не отвалится?
- До тех пор, пока на место не встанет. Братишка, ты – тупица. Я ее знала? Это была та, с которой мы видели тебя как-то раз на улице, правда, не помню на какой?
Я не двигаюсь с места. Сестра пересаживается поближе ко мне и устраивается поудобнее. Она берет меня за руку и ерошит мне волосы. Если что-то мне срочно не поможет, то она усадит меня на колени и крепко-крепко обнимет, прижимая к себе, как обнимает в порыве нежности своих детей.
- Да, это была Клара.
- У нее были короткие волосы, верно? И она была гораздо моложе тебя. Я тогда еще
сказала Мартину, что ты искал себе подружек на школьных дворах. Я сразу обратила внимание, что она молчаливая, но веселая.
- Это правда. Она была молчаливой, но веселой. Хотя, вообще-то, она не всегда была
такой молчуньей. Когда у нее было отличное настроение, она могла болтать без умолку часами.
- Ну вот, – вздыхает она, – теперь мне придется убеждать маму, что Клара не придет. Какое
горькое разочарование ее постигнет.
- И много раз.
- Шут гороховый. Мне придется рассказать ей, это необходимо. Ты только посмотри, она
помнит Клару, хотя и забывает обо всем.
Слава богу, сестра не додумалась спросить меня, когда это наша мать виделась с Кларой,
если так скучает по ней или знает, что она была ласковой и нежной. Какое-то время мы молча сидим, взявшись за руки, отрешившись от всего мира, как парочка влюбленных голубков. “Бедная Клара,” – говорю я вслух, потому что мне хочется слушать сестру, болтающую со мной, слышать ее тихий голос, вздохи, ее сожаления о Кларе и обо мне, о двух влюбленных, которых навсегда разлучил несчастный случай на дороге.
- Ох, Самуэль, Самуэль, бедный ты мой Самуэль, – говорит она. Ты говорил об этом с
Антонио?
- Я уже несколько месяцев не разговариваю с ним.
Господи, ну и семейка! Если наши дети пойдут в нас, я расквашу им носы. Поговори ты с
кем-нибудь, излей душу, не носи в себе. Позволь какому-нибудь другу утешить себя.
- Знаешь, что со мной происходит?
- Нет.
- Это был риторический вопрос, ты не можешь это знать.
- Тогда не спрашивай.
- Понимаешь, я не хочу, чтобы меня утешали. Есть рассказ, не помню чей, какого-то
бельгийца. Так вот там умирает жена главного героя, и он едет жить в Брюгге, потому что ему кажется, что это место настолько тоскливо, что не позволит ему забыть о собственной тоске. Я тоже не хочу искать утешения от смерти Клары, потому что это было бы все равно, что разлюбить ее, забыть, что ты чувствовал, когда страстно желал ее, скучая о ней, тоскуя. Я тоже уехал бы в Брюгге, побродил бы вдоль его каналов под небом, затянутым тучами, продолжая любить Клару.
- Полный идиотизм. От этого есть лекарство. Ты пьешь одну таблетку и перестаешь
барахтаться в унынии и тоске. Я всегда говорю своему Мартину, что ты у нас большой интеллектуал, единственный, на самом деле, умный человек в семье, хотя и работаешь с цементом, кирпичами и унитазами.
- Когда ты кого-нибудь любишь, ты тоже несчастен, потому что вы вместе не всегда, и в
какой-то момент ты скучаешь по этому человеку. Или оттого, что не можешь знать, любит ли он тебя так же, как любишь его ты. Конечно, все это звучит слишком пошло и банально, но все равно, то, что ты чувствуешь себя несчастным, – одно из самых прекрасных душевных состояний в любви, потому что оно очень остро заставляет тебя почувствовать, какой ты есть и каким хотел бы стать.
Я импровизирую. Я и сам не понимаю, правду ли я говорю, потому что я не помню, чтобы
чувствовал нечто подобное, по крайней мере, до теперешней минуты. Я никогда не произносил слов любви. Я никогда не любил, я избегаю незнакомых женщин. Я никогда не знал той боли, о которой рассказываю своей сестре, и которая смотрит на меня с поднятыми от удивления бровями.
- Первостатейная чушь, ну что за хрень, ей-богу. Откуда такая одержимость быть
несчастными? Что у вас в голове, чем вы только думаете?
- В любви всегда есть некое разочарование.
- Все это потому, что у тебя нет детей. Послушай, что я тебе скажу. В любви к детям нет
места слабости и унынию. В ней заключены и сама любовь, и забота, и ты чувствуешь ответную любовь от них. У тебя нет времени подумать о себе самом, потому что все, что для тебя важно – это твои дети. Они дают тебе счастье.
- И таблетки.
- Дети не наказание, они цвет твоей жизни, яркий, как цвета комиксов. Цвет жизни, вот
что у тебя есть.
- Угу.
- Это приблизительно так же, как когда красят в телесный цвет, а выходит слишком
белый или апельсиново-оранжевый.
- И где же мы оказываемся, в оранжевом или белесом?
- Ненормальный. Я должна идти. Приходи в эти выходные к нам домой. Я скажу об этом
детям и маме.
- И Мартину?
- Мартину? Зачем я стану ему рассказывать? Так мы тебя ждем, приходи, ладно? На обед
или поужинать, как хочешь.
Сестра ничуть не меняется. Она ненавидит любое проявление меланхолии. Я абсолютно
уверен в том, что все последующие дни она будет мне названивать, думая, что окажет мне милость, вытащив меня из глубокой задумчивости. “Мертвый Брюгге”*, так называлась эта книга. Если бы я дал сестре почитать ее, она мельком проглядела бы первые страницы, недовольно поморщилась бы и засунула ее под диванную подушку. Она не вспомнила бы о ней, даже усевшись на нее.
- Заметано, – отвечаю я, как будто я мог сказать что-то другое или промолчать.
brazos en jarras – уперев руки в бока
* Brujas la muerta – речь идет о книге “Мервый Брюгге” бельгийского писателя Жоржа Роденбаха (1855-1898)
|
Глава 22