José Ovejero - La invención del amor - IV

Al abrir ahora el armario y buscar algo adecuado para la ceremonia, se
pone de manifiesto lo reacio que soy a ponerme ropa oscura. Me encuentro
con diferentes gamas de colores pálidos: beiges, tostados, grises, verdes
suaves, azules claros; mis camisas recuerdan un muestrario de pinturas en
el que se encuentran tonos tan similares que resulta difícil apreciar la
diferencia. A pesar de que algún naranja más atrevido rompe la monotonía
del armario, me asalta el temor de que esta predilección por los colores
suaves delate alguna debilidad de mi carácter. Yo no me fiaría de alguien
que sólo se pone ropa de colores apagados, como un camuflaje con el que
pasar desapercibido en el gris de la vida cotidiana. Lo más oscuro que
encuentro es el azul marino de los vaqueros. Nada de color negro salvo
algunos pares de calcetines y de calzoncillos.
No he estado en un funeral desde que murió una tía mía, hermana mayor
de mi madre, cuando yo era aún adolescente. Supongo que no he llegado a
esa edad en la que la generación anterior empieza a morirse. Mis abuelos sí
murieron cuando yo era tan niño —de hecho, uno ya antes de que yo
naciera— que ni recuerdo su muerte ni haber ido a ceremonia funeraria
alguna. Mi madre vive, si se puede llamar vida a ese avanzar tanteando el
camino con la sensación de haberse extraviado hace mucho tiempo, y mi
padre creo que también, o al menos nunca he recibido noticia de su
defunción. Pero es cierto que otra gente de mi edad pierde a sus hermanos,
a sus cónyuges, a sus hijos. La muerte me ha rondado poco, anda distraída
por otros lugares, así que es para mí una desconocida, más una referencia
literaria o cinematográfica que personal. Por eso ni siquiera estoy seguro
de si todavía se respeta la costumbre de ir de oscuro o incluso de negro a
las ceremonias funerarias. Al final me decido por los vaqueros, una camisa
gris claro y una americana de lino pardo que ni siquiera recuerdo haber
comprado y que ha colgado inadvertida desde hace años en el interior de
una funda para trajes.
Miro en Google cómo llegar al tanatorio y descubro que tengo que tomar
varios medios de transporte: metro, cercanías, taxi. La lluvia me convence
de ir en taxi ya desde mi casa. Además, esta mañana he salido a comprar
un ramo de flores para llevarlo al funeral y me sentiría ridículo en el metro
con un ramo en la mano. También me parece más digno y más solemne ir a
un tanatorio en taxi que en metro.
En la recepción, un empleado me pregunta a qué ceremonia asisto con la
despegada eficiencia de un conserje de hotel preguntando si deseo una
habitación con o sin desayuno incluido. De hecho, el tanatorio parece un
hotel especializado en congresos y conferencias: tonos suaves color
melocotón, muebles de tienda de decoración, demasiado impersonales para
resultar acogedores, y dorados y flores y maderas que parecen de calidad
sin serlo. El empleado aguarda pluma en alto —Montblanc— mi respuesta.
—¿Hay varias?
—¿Perdone?
—Varias ceremonias al mismo tiempo.
—Tenemos diecisiete salas perfectamente equipadas.
Para no tener que confesar que sólo conozco el nombre de pila de la
difunta, lo que acaso le habría hecho desconfiar de mí, alzo la mano como
para pedirle unos segundos de tiempo, saco el móvil con la urgencia de
quien acaba de recibir una llamada y finjo una conversación en las
cercanías del mostrador. Al poco tiempo se acerca una pareja de unos
sesenta años, ambos de luto, y el hombre responde a la misma pregunta
diciendo «Clara Álvarez». Dejo que se alejen unos pasos, esbozo una
sonrisa de disculpa para el empleado mientras señalo con el móvil a la
pareja de luto. Camino hasta ponerme a su altura. La mujer tiene los ojos
enrojecidos. El hombre se mordisquea el labio inferior como para
arrancarse un pellejo molesto. Se detiene y rebusca en los bolsillos. La
mujer va a decirle algo, levanta una mano, se arrepiente y apoya la cabeza
en el hombro de quien supongo su marido; él saca un pañuelo, con el que
se limpia las comisuras de los ojos, que a mí me parecen secas. He tenido
que pararme yo también; finjo mirar la galería enorme en la que nos
encontramos, de arquitectura moderna algo grandilocuente, y nada
mortuoria: grandes cristaleras que dan a un patio ajardinado, suelos de
terrazo pulido tan brillante que parece mármol, inmensos sofás de polipiel.
El hombre sigue pasando una y otra vez los incisivos por el labio inferior
con una fascinante constancia de roedor, lo que me hace pensar que se trata
de un tic y no de la expresión de un sentimiento.
Se me quedan mirando. Estoy parado a tres o cuatro pasos de ellos, con
el ramo en la mano. Esperan quizá una indicación mía, pero nadie dice una
palabra. Se ponen a discutir en voz baja mirando alrededor como si
estuviesen perdidos en un bosque. La mujer señala a mis espaldas y se van
hacia allá dando un pequeño rodeo para no pasar junto a mí. Los sigo.
Entran —y yo detrás— en una sala en la que hay veinte o treinta
personas, de pie en grupos pequeños, sentados en sillas y sofás. Se dirigen
a otra pareja, más o menos de su edad, los dos hombres se dan la mano y
las dos mujeres se quedan abrazadas, inmóviles, silenciosas; podrían ser
hermanas, no sólo porque comparten algunos rasgos —la nariz demasiado
corta, la frente ancha y más combada de lo habitual—, también porque su
estatura y su delgadez se asemejan. Los dos hombres se quedan frente a
frente, confundidos o incómodos por el abrazo interminable de sus
mujeres. A un lado de la sala hay una puerta que da a otra más pequeña, a
la que llego con la impresión de que todo el mundo sigue mis pasos con la
mirada. Una pared de cristal permite ver el ataúd.
Me quedo discretamente cerca de la puerta, intimidado por mi condición
de intruso en un duelo al que nada me une más que el deseo de sentir yo
también esa emoción intensa que sin duda provoca una pérdida. Para no
tener que cruzar la mirada con las de los otros, vuelvo a fingir que examino
la sala, detalles de la decoración, las sillas, en una actitud similar a la que
adoptaba cuando era adolescente y me encontraba en una fiesta sin osar
dirigirme a alguien, atenazado por una timidez de la que fui
desprendiéndome con el paso de los años.
Lo que más me molesta de mi situación es tener que seguir empuñando
el ramo de flores, pero para depositarlas junto a los ramos y coronas que
rodean el féretro me vería obligado a pedirle a un empleado que lo hiciese
por mí —no sé cómo se accede a la sala del féretro—, quizá a saludar o
presentarme, soportar miradas inquisitivas; no he conseguido imaginar una
historia, una excusa, que justifique mi presencia allí. Confío en la suerte de
que nadie intente entablar conversación conmigo.
Aprovecho que un grupo que estaba parado frente al cristal se aleja y
entra en la sala grande para acercarme yo también al vidrio. Suena una
música solemne e insípida, elegida por alguien sin imaginación. Podría ser
la música para cualquier muerto anónimo, la que elegiría un funcionario
para un cadáver desconocido. Hay una foto, de pie a un costado del féretro:
es una foto de una mujer joven, al menos más joven que yo, de pelo largo y
liso, con un flequillo cortado como de un tijeretazo; ese corte de pelo, que
la foto sea en blanco y negro y que los labios y las mejillas hayan sido
retocados torpemente para darles algo de color me hacen pensar en el
retrato de alguien que murió hace décadas. Clara tenía los ojos muy
grandes y la boca pequeña y me imagino con los labios cerca de sus orejas
musitándole tiernamente «mi murciélago» e imagino también su risa: para
reírse se ponía la mano delante de la boca quizá porque pensaba que tenía
los dientes feos; en la foto tiene la boca cerrada y no se ven sus dientes.
Por lo demás, no hay nada que llame la atención en esa imagen, que tiene
un fondo gris neutro y no aporta ningún indicio de dónde ha sido hecha, ni
paisajes ni interiores ni un espacio en el que situar a esa joven que mira
confiada al objetivo.
De pronto caigo en la cuenta de que el hecho de que el ataúd esté cerrado
y la foto junto a él podrían significar que el cadáver quedó muy estropeado
por el accidente; la cabeza quizá aplastada o desfigurada por cortes
profundos, trozos de carne quemados o con tales abrasiones que es
imposible maquillarlos. Pobre Clara.
Junto a la puerta que separa las dos salas, dos hombres cuchichean y se
vuelven hacia mí de vez en cuando, lo que hace que otras personas giren la
cabeza buscando la razón de la inquietud que empieza a recorrer las dos
estancias; una mujer sentada en uno de los sofás, que se protege del aire
acondicionado con una chaqueta de punto, también me clava una mirada de
desaprobación, aunque dudo que sepa qué es lo que los demás podrían
reprocharme.
Quizá debería marcharme en este momento, ya no de forma discreta,
porque es difícil la discreción cuando tanta gente está pendiente de ti, pero
sí en silencio. Una retirada a tiempo. Eludir un conflicto que aún no puedo
intuir pero que sin duda tiene que ver con mi intrusión en el dolor ajeno,
con mi entrada en una comunidad que no me ha reconocido como suyo.
Pero aguanto aparentemente impasible el interés cada vez más evidente de
los asistentes al funeral. Lo más probable es que ese interés sólo se deba a
que no hablo con nadie, a que parezco desconectado por completo de los
demás.
Entre el cabello negro o castaño oscuro de Clara se distingue un
pendiente, un arco de lo que probablemente era un aro de metal. Tiene un
rostro algo ancho, que hace pensar en alguien de Europa del Este y me
recuerda a una chica polaca que conocí en la universidad y con la que
compartí piso y cama durante un par de meses. La melena le cae recta a los
lados casi hasta los hombros; quizá ha elegido ese corte de pelo de una
manera consciente, para corregir algo que podría considerarse un defecto,
aunque el flequillo más bien lo acentúa. Lo que más me gusta de ella es la
amable sorna con la que parece enfrentarse a la cámara o al mundo —
¿quién le ha hecho la foto, un familiar, un amigo, un amante?—, quizá
producida por la combinación de una mirada chispeante, casi alegre, con
un gesto que hace con los labios, difícil de describir, como si empezase a
sonreír con una mitad de la boca mientras la otra mitad se mantiene en su
sitio. Y me pregunto si a mí me miraría de la misma manera o tendría otra
expresión para los desconocidos. Y ¿cómo me miraría si no fuésemos
desconocidos, si fuese su hermano, o su amigo, o su amante?
No se entonan himnos ni rezos como había esperado, nadie pronuncia un
discurso. Aguardo con interés la continuación: no veo trampilla alguna por
la que pueda desaparecer el ataúd para su cremación, no distingo a ningún
sacerdote, nadie hace un elogio de Clara. Sólo conozco los funerales de las
películas y en ellos los parientes y los amigos suelen pronunciar discursos,
sentidos pero con algún rasgo de humor como para destacar la complicidad
que los une a todos entre sí y con el muerto. Así lo había esperado, pero
nadie habla salvo, empiezo a convencerme de ello, para comentar mi
presencia.
Se me ocurre que la ausencia de ritos se debe a que no estoy asistiendo
al último acto, sino a uno previo; de aquí nos iremos todos a la sala donde
se realiza la cremación y habrá discursos, y cantos, y misas y qué sé yo qué
en honor de la difunta.
La difunta. Eso suena a muerte de mujer mayor; a luto, a arrugas, a piel
ligeramente escamosa, a defectos de pigmentación en las manos y la cara,
a venas abultadas, a pesar callado, a habitaciones con las persianas bajadas,
a olor a medicamentos y desinfectantes.
Un empleado se acerca a las dos parejas mayores que había observado al
llegar, ligeramente encorvado, como si en realidad quisiera susurrarles al
oído. El hombre y la mujer a los que seguí hasta la sala se separan unos
pasos, dejan solos con el empleado a los que empiezo a suponer que son los
padres de Clara. La madre rompe a llorar; su marido, más bajo que ella, de
pelo ralo y rojizo y una expresión entre indecisa y atemorizada, se balancea
inquieto sobre las piernas, carraspea, busca una postura más cómoda,
asiente como si escuchase instrucciones.
El chirrido que producen las patas de una silla al desplazarse rompe el
relativo silencio. Uno de los dos hombres que habían estado antes
cuchicheando junto a la puerta se dirige hacia mí. Lleva un traje de
chaqueta gris oscuro, corbata negra, barba recortada pulcramente, las
mandíbulas apretadas. Es bastante más bajo que yo, menudo y, quizá por su
manera de caminar, que no diría afectada, pero que da la impresión de
hacerlo con las piernas muy juntas, como si intentase que sus dos pies
pisaran siempre una línea trazada delante de él, pienso que podría ser
homosexual. Cuando se encuentra a un par de pasos de mí, demasiado
pronto, le tiendo la mano.
—Le acompaño en el sentimiento.
Desde niño no había vuelto a participar en una pelea. Nunca he tomado
parte en algaradas políticas ni he sido hincha de fútbol ni la casualidad me
ha puesto en una situación en la que me haya visto obligado a defenderme
a golpes. Por eso el puñetazo me causa perplejidad antes que dolor. No ha
sido uno de esos puñetazos de película que hacen que el golpeado caiga
hacia atrás con estrépito, derribando sillas, chocando con la espalda contra
la pared o contra algún vidrio. Ha sido un puñetazo sin impulso, sin
recorrido, un mero levantar el puño y lanzarlo desde muy cerca contra mi
boca, un puñetazo torpe y apresurado, quizá casi involuntario, como un
hipo o un tic. No se me pasa por la cabeza devolver el golpe o cubrirme de
una nueva agresión. Me toco el labio, que ahora sí empieza a dolerme, y la
sangre que mancha mis dedos me parece irreal, perteneciente a otra
persona, una imagen que has visto mil veces en el cine, siempre con otro
de protagonista, y de pronto estás tú allí, mirándote el índice y el corazón
manchados de sangre.
Mi extraño contrincante me da un nuevo puñetazo, esta vez en el hombro
y aún más flojo, casi un mero empujón con los nudillos, como si me
estuviese provocando en una pelea de patio de colegio. Me gustaría saber
quién es y si su comportamiento está justificado, qué le habrá hecho ese
Samuel que yo no soy para despertar su enfado impotente; sigo sin sentir
miedo, no me parece necesario defenderme ni huir; más bien siento una
cierta solidaridad, casi complicidad, con ese hombre de tan escasa
envergadura que quiere castigar un acto inapropiado, alguna mezquindad
que ignoro, pero cuyo castigo intuyo merecido.
—Lo siento —digo para rellenar el silencio y ofrecer algo al coro
callado que nos contempla con atención, y el hombre parado frente a mí,
que quizá había esperado una reacción violenta que le diese una razón para
continuar la pelea, aunque fuese para perderla y tener un argumento más,
éste evidente y con testigos, para odiar a Samuel, sacude la cabeza
incrédulo, frota contra el pantalón el puño con el que acaba de golpearme y
se marcha seguido con rapidez indignada por el resto de asistentes.
¿Conocerán todos el motivo de la agresión o tan sólo se solidarizan con
este pariente o amigo de Clara frente a un intruso?
Todo el mundo se va. Me quedo solo, frente al ataúd de Clara, a través
del cristal, muerta, al otro lado. No sé qué hacer, adónde ir. Aún con el
ramo de flores en la mano, decido entregárselo a ella. Salgo de la salita y
busco la puerta de la cámara donde está Clara, lo que queda de Clara. Hace
un frío considerable en el interior. Detrás de mí entran varios empleados.
No hablan conmigo y hasta evitan dar la impresión de que son conscientes
de mi presencia; alguien debe de haberles advertido de que hay un extraño
en la ceremonia. Imagino que a veces es así, que en el duelo de una familia
se cuela un desconocido que quiere sentir de cerca la muerte o el pesar de
los otros. Levantan el ataúd y lo sacan de allí, dejando atrás la foto y los
ramos y las coronas. No tiene sentido depositar mis flores en esa sala
desierta, para nadie, para un recuerdo que no tengo. Cojo la fotografía y me
dirijo a la salida. Paseo un rato por los jardines, con la foto y el ramo en las
manos. Hace un día agradable, ni caluroso ni frío. Me siento un rato al sol.
Cierro los ojos. Se está bien allí. Me amodorro con una sensación que no sé
si es placentera o de tristeza. Cuando abro los ojos veo que de uno de los
edificios sale una columna de humo.
«Clara», digo. Y, otra vez, «pobre Clara». Aunque el humo podría estar
producido por los huesos y la carne de cualquier otra persona. Diecisiete
salas perfectamente equipadas.
Me quedo aún un rato sentado en el banco. Cuando me voy a levantar,
una mujer a la que creo que he visto en el funeral se me acerca con
decisión atravesando el jardín y se detiene ante mí. Algo en ella me hace
levantarme deprisa y dar un paso atrás, precaverme ante un nuevo ataque
que en ella intuyo podría ser más doloroso, más radical, que el que he
sufrido hace un rato.
—¿No tienes un pañuelo?
Me palpo los bolsillos de la americana, aunque sé de sobra que no llevo.
—No, lo siento.
Ella abre el bolso y me da uno de papel.
—El labio —dice.
Lo aplico sobre los labios y lo inspecciono. Queda sobre el papel algo de
sangre reseca.
—Es un corte por fuera, con el anillo, creo. Eres Samuel, ¿verdad?
—Sí. ¿Tú?
—Carina. Tienes un par de huevos.
—¿Tú crees?
—No sólo lo digo yo. Ella lo decía también.
No sé qué responder. Secretamente me halaga lo que pueda pensar de mí
esa desconocida y sobre todo lo que pensaba Clara.
—¿Clara decía eso de mí?
La joven señala la fotografía que he dejado sobre el banco.
—Pues sí que tienes huevos. Bueno, ya has conocido a Alejandro.
Seguro que tenías ganas.
—¿El que me ha dado el puñetazo?
—¿Cómo has venido?
—En taxi.
—Ven, te llevo a casa.
Camina deprisa, tac tac tacatacatac, haciendo restallar los talones de
aguja contra el suelo del aparcamiento, y yo me afano por no quedarme
muy rezagado. ¿Camina tan rápido para que pueda ver su silueta por detrás,
la figura de una mujer que hace deporte y que bebe refrescos light y
desayuna con cereales? Lleva un traje de chaqueta entallada color perla y
con falda de tubo. Sin duda sabe que su figura hace que se vuelvan muchas
cabezas. Desprende la energía de una persona habituada a dar codazos para
ascender en alguna empresa o bufete o ministerio, un gesto de estar
continuamente dispuesta a responder a un ataque. Ella no se habría dejado
dar el segundo puñetazo. Carina se gira sobre los talones, da un par de
vueltas sobre sí misma extendiendo el control remoto frente a sí hasta que
un auto emite un sonido de reconocimiento mientras se encienden
brevemente los intermitentes.
—Siempre se me olvida dónde lo dejo. En los de varios pisos intento
quedarme con el color o con el símbolo, pero no hay manera. Los números
ni lo intento. Tú no tienes coche, ¿verdad?
—¿Cómo lo sabes?
—Clara.
—Erais muy amigas.
Lo he afirmado más que preguntado, para evitar que una entonación
demasiado interrogante revele mi ignorancia.
—¿Tú estás tonto?
No le da más importancia, arranca y salimos del aparcamiento a mucha
más velocidad de la permitida, provocando que algunos deudos se vuelvan
a seguirnos con la mirada.
—¿Dónde vives?
—¿Eso no lo sabes?
—Pues no, eso no. Pero sé otras cosas más importantes.
Hablamos poco durante el trayecto: me limito a darle instrucciones
sobre la ruta. Me siento bajo vigilancia y finjo abstraerme en mis
pensamientos, temiendo preguntas a las que no sabría responder.
—Pues Clara decía que eras muy hablador —dice cuando estamos
llegando a mi casa, como si continuase una conversación que no hemos
empezado.
—A veces sí, a veces no.
—Oye, que no fue cosa mía, ¿vale? Ella vino a preguntarme y yo le dije
lo que pensaba. Lo digo por si sigues enfadado.
—No, no sigo enfadado.
—Pero al principio lo estabas.
—Al principio sí. Pero supongo que querías ayudarla —aventuro. Ella
asiente y contrae las mandíbulas, lo que le da un aspecto de decisión y
firmeza que antes me disgustaba y ahora no estoy seguro, quizá porque
mientras aprieta las mandíbulas tengo la impresión de que sus ojos se
enrojecen. Pero no rompe a llorar.
—Lo que le decía es que si tú no te habías decidido ya a vivir con ella es
que no te ibas a decidir. Esas cosas se hacen a la primera o no se hacen.
Aquí es, ¿no?
—Sí, aquí es.
—¿De verdad que no lo estás?
—¿Enfadado? En absoluto.
—¿Dónde le has dicho a tu mujer que ibas?
Nada más preguntarlo se gira a coger su bolso del asiento trasero, hurga
apresuradamente en su interior y saca un pañuelo con el que se limpia las
comisuras de los ojos, con golpecitos suaves, como para que no se corra el
rímel.
—No le he dicho nada.
—Ya. Mira, te dejo mi tarjeta. Por si quieres algo. Me llamas, me envías
un mail. Lo que te dé la gana.
—Gracias.
Leo el nombre en la tarjeta, Carina Álvarez, y de repente me siento
incómodo, con la sensación de haber llevado las cosas demasiado lejos,
aunque también con el alivio de haber salido bien parado de una situación
difícil. Por hacer algo, saco yo también una tarjeta de la cartera, y se la
doy, como si nos encontrásemos en una cita de negocios, aunque en la
tarjeta sólo pone mi nombre, mi teléfono y mi correo electrónico; nunca he
querido hacerme tarjetas de empresa. Ella la toma, la lee, la deja en el
salpicadero.
—Me alegro de haberte conocido al fin, aunque el momento..., quiero
decir, qué desastre.
Y sólo entonces abandona ese aire decidido, su tono tajante, su manera
de hacer las cosas como si vivir fuera un engorro al que hay que
enfrentarse antes de pasar a asuntos importantes. Se queda con las manos
sobre el volante, la cabeza inclinada hacia él, los ojos cerrados. Recuerdos,
nostalgias, dolor; no sé qué siente, pero por primera vez estoy seguro de
que siente, algo se ha roto en su coraza de actividad y ahora parece tan sólo
una mujer desamparada.
Le habría regalado las flores, pero en la cercanía y el encierro del coche
me parece un gesto demasiado íntimo. Así que tomo el ramo y la fotografía
y, con las dos manos ocupadas, peleo un rato para abrir la puerta
sintiéndome algo ridículo por mi torpeza. «Adiós», dice a mis espaldas.
Antes de que se marche, golpeo con un nudillo la ventanilla como
despedida. Al instante arranca, acelera ruidosamente y gira a toda
velocidad en la siguiente bocacalle. En casa, pongo las flores en un jarrón,
la fotografía de pie sobre la mesa del comedor. En la tarjeta que me ha
dado Carina, una dirección desconocida, un número de teléfono, una
profesión: osteópata. Había imaginado que sería agente de ventas o que
trabajaría en una compañía de seguros. Quizá me ha causado esa impresión
por el traje de chaqueta que ha elegido para el funeral y que acaso no forma
parte de su habitual manera de vestir. Dejo sobre la mesa la tarjeta de la
hermana de Clara, aunque no tengo la menor intención de llamarla.

Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее церемонии. Ведь совершенно очевидно, что я должен надеть темное. В гардеробе я столкнулся с разнообразной цветовой палитрой бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминают образцы живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что, оказывается, очень трудно уловить разницу. Несмотря на то, что несколько вызывающий оранжевый цвет, разрывает монотонность гардероба, на меня напал страх, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдает некую слабость моего характера. Я не доверял бы тому, кто носит одежду только приглушенных, неярких цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.

Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думаю, я еще не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает умирать. Дед с бабкой умерли, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них умер еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получил известий о его кончине. Конечно же, другие люди моего возраста теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного. Развлекаясь, она бродит по другим местам. Так что, лично я с ней не знаком, все больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю точно, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решаюсь на джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я даже не помню, что покупал его, и он долгое время провисел незамеченным в одежном чехле.

В гугле я смотрю, как добраться до морга и обнаруживаю, что могу воспользоваться несколькими видами транспорта: метро, пригородным транспортом или такси. Идущий дождь убеждает меня поехать из дома на такси. А кроме того, сегодня утром я сходил и купил букет цветов на похороны, и в метро с букетом в руках я чувствовал бы себя смешным. К тому же, мне кажется солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.

Администратор с суровой энергичностью спрашивает меня, на какой церемонии я присутствую. Точно также администратор отеля спросил бы меня, желаю ли я снять номер с завтраком или без. По правде говоря, морг похож на отель, специализирующийся на конгрессах и конференциях: мягкие персиковые тона, мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Ее позолота, цветы и древесина кажутся качественными, не являясь таковыми. Оторвав ручку Montblanc от бумаги, администратор ждет ответа.

- Их сегодня несколько? - спрашиваю я.

- Простите?

- Несколько похорон в одно и то же время?

- У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.

Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднимаю руку, словно прося его немного подождать, поспешно достаю будто бы только что позвонивший мобильник, и делаю вид, что говорю по телефону, находясь неподалеку от стойки. Вскоре к столу приближается супружеская пара. На вид им лет по шестьдесят, оба в трауре, и мужчина отвечает на тот же самый заданный им вопрос “Клара Áльварес”. Я даю чете возможность отойти на несколько шагов, затем изображаю на лице улыбку, прося у администратора прощения, и указываю телефоном на траурную пару. Я направился следом за парой. Поравнявшись с ними, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а мужчина кусает нижнюю губу, словно стремясь избавиться от внутренней боли, причиняя себе боль физическую. Он останавливается и роется в карманах. Женщина хочет ему что-то сказать, поднимает руку, но, так ничего и не сказав, молча кладет голову на плечо своего, как я полагаю, мужа. Мужчина достает носовой платок и вытирает им глаза, хотя они кажутся мне сухими. Я тоже вынужден остановиться, и делаю вид, что рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура, ничего похоронного: огромные окна, выходящие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что кажется мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова продолжает кусать губу с завидным постоянством грызуна. Это заставляет меня подумать, что здесь речь идет о нервном тике, а не о проявлении чувств.

Они оба смотрят на меня. Я стою в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Пожалуй, они ждут от меня какого-нибудь знака, но никто не говорит ни единого слова. Они начинают тихо спорить, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показывает куда-то за мою спину, и они направляются туда, проходя от меня чуть поодаль. Я иду за ними. Я вхожу следом за ними в зал, где уже находятся человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки и стоят или сидят на стульях и диванах. Супружеская чета направляется еще к одной паре приблизительно их возраста. Мужчины пожимают друг другу руки, женщины обнимаются. Они неподвижны и молчаливы. Возможно, они были сестрами. В чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Смущенные мужья смотрели друг на друга, чувствуя себя неловко из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находится дверь, ведущая еще к одной маленькой двери. Я подхожу к ней с чувством того, что весь мир внимательно следит за каждым моим шагом. Стеклянная стена позволяет видеть гроб.

Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим незваным и непрошеным вторжением на эти похороны, с которыми меня ничто не связывает, кроме моего стремления к острым ощущениям, да еще этого сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Чтобы не переводить взгляд с одних на других, я снова делаю вид, что разглядываю зал, детали убранства, стулья. Я подобен стиснувшему зубы робкому подростку, находящемуся на празднике и не осмеливающемуся ни к кому подойти, хотя сейчас, по прошествии лет, я и избавился от робости.

Больше всего в этой ситуации меня волнует необходимость по-прежнему держать в руках букет цветов. Но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, окружающими гроб, мне пришлось бы просить служащего, чтобы он сделал это за меня, а я не знаю, имеет ли он доступ в зал, где стоит гроб. Пожалуй, мне пришлось бы здороваться, представляться. Выносить пристальные, изучающие взгляды. Я не успел сочинить историю, придумать причину, оправдывающую мое присутствие здесь. Я поверил в удачу, понадеялся на то, что никто не станет пытаться завязать со мной разговор.

Я воспользовался тем, что группа людей, неподвижно стоявших перед дверью, входит в большой зал, и подхожу поближе к стеклянной стене. Звучит торжественная, но ничего не выражающая пресная музыка, выбранная кем-то, не имеющим ни фантазии, ни воображения. Такая музыка могла бы звучать для какого-то неизвестного, безымянного покойника. Для этого незнакомца ее мог бы выбрать простой служащий. Сбоку от гроба стоит фотография молодой женщины, во всяком случае, она была гораздо моложе меня, с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Фото было черно-белым, нелепо и бестолково отретушированным в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, сама фотография заставляют меня думать, что это снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представляю себе губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой мышонок, моя летучая мышка”. Представляю и ее смех. Смеясь, она прикрывала рот рукой, вероятно, потому, что думала, что у нее некрасивые зубы. На фото ее губы плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, в этой картине нет ничего привлекательного – безликий серый фон без единого признака, где была сделана фотография. Ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив.

До меня вдруг ясно доходит тот факт, что гроб закрыт. Закрытый гроб и стоящее рядом с ним фото, могут, вероятно, означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.

Рядом с дверью, разделяющей два зала, двое мужчин шушукаются, время от времени поворачиваясь ко мне. Это заставляет других людей поворачивать голову, ища причину начинающего пробегать по двум залам беспокойства. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на один из диванов. Она тоже пристально смотрит на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневаюсь, что ей известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.

Пожалуй, именно сейчас я должен был бы уйти, пусть это и не тактично, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Своевременный уход, отступление, чтобы избежать конфликта. И пусть я не могу предугадывать, но он, вне всякого сомнения, связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знает меня, я же не знаю их. Но я держусь, и внешне я невозмутим. Я терплю все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих на похоронах. И, скорее всего, причиной этого интереса является то, что я ни с кем не разговариваю и кажусь обособленным от всех остальных.

В черных или темно-каштановых волосах Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, это был металлический обруч для волос. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о ком-нибудь из Восточной Европы. Мне вспомнилась одна польская девушка, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить что-то, что она могла бы считать своим недостатком, акцентируя внимание на челке. Что мне больше всего в ней нравится, это любезная язвительность, с которой она смотрит в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Я задаю себе вопрос, как бы она смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом или любимым?

Не распеваются гимны и молитвы, как я ожидал, никто не произносит речей. Я с интересом жду продолжения. Я не вижу никакой дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не замечаю ни одного священника. Никто не говорит о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники и друзья обычно произносят прочувствованные речи, но как-то по-особому, словно подчеркивая свою сопричастность к церемонии, связывающей их всех между собой и с усопшим. Так что я ожидал чего-то подобного, но никто ничего не говорит, разве что обсуждают мое присутствие, в чем я начинаю убеждаться.

Внезапно меня осеняет, что я присутствую пока лишь на самом начальном этапе траурной церемонии, а в финале мы все направимся отсюда в зал, где происходит кремация. Вот там будут и речи, и песни, и мессы, как я понимаю, в честь покойницы.

Покойница. Так называют умерших пожилых женщин. Покой звучит в траурном одеянии, в морщинах, в сухой, шелушащейся коже, в пигментных пятнах на руках и лице, во вздувшихся венах, в молчаливой печали, в жилищах с опущенными жалюзи, в запахе медикаментов и дезинфецирующих средств.

Служащий приближается к двум престарелым парам, за которыми я наблюдал с самого прихода. Он подходит к ним, слегка согнувшись, как будто хочет прошептать им что-то на ухо. Мужчина и женщина, за которыми я шел до самого зала, отходят на несколько шагов в сторону и остаются наедине со служащим. Постепенно я начинаю осознавать, что это родители Клары. Мать разрыдалась. Ее муж пониже ростом, с жиденькими рыжеватыми волосами, со смешанным выражением нерешительности и страха на лице беспокойно переминается с ноги на ногу и покашливает. Словно прислушиваясь к чьим-то указаниям, он ищет и не находит себе места.

Скрип передвигаемых стульев нарушает относительную тишину. Один из тех мужчин, что перешептывались ранее у двери, направляется ко мне. Это – мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и плотно сжатыми челюстями. Он одет в темно-серый костюм, на шее повязан черный галстук. Борода его аккуратно подстрижена, челюсти сжаты. Ростом он гораздо ниже меня, какой-то хлипкий. Пожалуй, из-за его походки, не сказать, что неестественной, но создающей впечатление, что он, семеня мелкими шажочками, старается всегда ставить ноги прямо перед собой, я думаю, что он вполне мог быть гомосексуалистом. Когда он оказался в паре шагов от меня, я протянул ему руку.

- Примите мои соболезнования. Я разделяю Ваши чувства.

В последний раз я дрался в детстве, и с тех пор мне не доводилось снова участвовать в драках. Я никогда не принимал ничью сторону в политической шумихе, не был заядлым футбольным болельщиком, не попадал в случайные передряги, в которых вынужден был бы защищать себя кулаками. Именно поэтому удар кулака скорее поверг меня в растерянность, нежели причинил боль, я оторопел. Этот удар был не из разряда киношных, от которых с жутким грохотом отлетают назад, ломая стулья и натыкаясь спиной на стену или стекло. В этом ударе не было концентрации, порыва, энергии. Просто подняли кулак и ткнули им около моего рта. Удар был неумелый и торопливый, пожалуй, даже непроизвольный, как нервный тик или икота. Мне даже не пришло в голову дать сдачи. Ответить ударом на удар или прикрыться от нового нападения. Я дотронулся до губы, которая только сейчас начала саднить. Кровь, измазавшая пальцы, кажется мне какой-то нереальной, не моей, а чужой, того персонажа из фильмов, виденного мной тысячи раз в кино, где всегда меняется только главный герой. И вдруг ты оказываешься там, разглядывая пальцы и душу, измазанные кровью.

Мой странный противник наносит мне новый удар, на этот раз в плечо, еще слабее предыдущего, просто тычок костяшками пальцев, словно вызывая меня на драку во дворе школы. Хотел бы я знать, кто он, и оправдано ли его поведение. Что сделал ему тот Самуэль, не я, а другой, чтобы вызывать у него бессильный гнев. Я по-прежнему не испытываю страха и не считаю необходимым ни защищаться, ни убегать. Я все больше чувствую некоторую солидарность, почти общность с этим плюгавым человечком, желающим наказать Самуэля за какое-то неподобающее и низменное деяние, человечком, которого я игнорирую, но чье наказание я интуитивно чувствую заслуженным.

- Сожалею, – говорю я, чтобы заполнить тишину и предложить что-нибудь молчаливому внимательно разглядывающему нас хору. Человечек неподвижно стоит передо мной. По-видимому, он ожидал бурной реакции, дающей ему повод продолжить драку, даже если все шло к его очевидному поражению при свидетелях, и тем самым заиметь еще один аргумент, чтобы ненавидеть Самуэля. Так и не ударив меня, он недоверчиво качает головой, трет о брючину кулак и, стремительно пройдя мимо присутствующих людей, выходит из зала. Всем ли известна причина этой агресии, или же люди солидарны с этим родственником или другом Клары всего лишь перед лицом без спросу вторгшегося самозванца, кто знает?

Все уходят, и я остаюсь один перед гробом Клары. Я – по одну, а погибшая – по другую сторону стекла. Я не знаю, что делать, куда идти. Еще и с этим букетом цветов в руке. Я решаю оставить его у гроба. Я выхожу из зала и ищу дверь в комнату, где находится Клара, вернее, ее останки. В комнате ужасно холодно. За мной в комнату входят разные служащие. Они со мной не разговаривают, даже избегают, стараясь делать вид, что меня не замечают. Должно быть, кто-то их предупредил, что на этой церемонии есть посторонний. Я представляю, что иногда это так и есть, когда в семейное горе проникает незнакомец, который хочет рядом с собой почувствовать смерть и печаль других. Служащие поднимают гроб и уносят его оттуда, оставляя фотографию, букеты и венки. Мне нет смысла оставлять цветы в этом пустом, покинутом зале ради воспоминаний, которых нет, да и некому. Я взял фотографию и направился к выходу. Какое-то время я бродил по парку с фотографией и букетом в руках. Какая хорошая на улице погода, не жарко и не холодно. Я ощущаю на себе солнечные лучи, закрываю глаза. Мне так хорошо тут. Я забываюсь в полусне с каким-то непонятным чувством не то сладостной безмятежности, не то печали. Открыв глаза, я вижу, что из трубы одного из строений выходит столбик дыма.

“Клара, – говорю я. И еще раз – бедная Клара”. Хотя дымом могли стать кости и плоть любого другого человека. Семнадцать превосходно оборудованных залов.

Я еще какое-то время сижу на скамейке, а когда собираюсь встать, какая-то женщина, которую, как мне думается, я видел на похоронах, решительным шагом пересекает парк, приближаясь ко мне. Она останавливается прямо передо мной. Что-то в ней заставляет меня поспешно встать и шагнуть назад, остерегаясь нового нападения. Я предчувствую, что с ее стороны атака могла оказаться гораздо более решительной и болезненной, чем та, что я перенес недавно.

- У тебя нет платка?

Я ощупал карманы пиджака, хотя точно знаю, что не ношу его с собой.

- Нет, никак не найду.

Она открывает сумочку и дает мне бумажный платок.

- Губа, – говорит она.

Я прикладываю платок к губе и осматриваю его. На нем осталось пятно подсохшей крови.

- Думаю, губа немного рассечена снаружи. Думаю, кольцом. Ты Самуэль, верно?

- Да. А ты?

- Карина. А ты очень смелый.

- Ты так считаешь?

- Не только я это говорю. Она тоже так говорила.

Я не знаю, что ей ответить. Втайне мне льстит, что эта незнакомка могла так подумать обо мне, а особенно лестно, что так думала Клара.

- Клара так говорила обо мне?

Девушка показала на фотографию, которую я оставил на скамейке.

- Конечно, что ты большой смельчак. Ну вот, с Алехандро ты уже познакомился.

Уверен, что ты этого и хотела.

- Это тот, что ударил меня кулаком?

- На чем ты приехал?

- На такси.

- Идем, я отвезу тебя домой.

Тук-тук-тук. Она быстро идет, цокая тонкими каблучками по асфальту стоянки, и я иду за ней, стараясь не отставать. Интересно, она идет так быстро, чтобы я сзади мог видеть ее силуэт – фигуру женщины, которая занимается спортом, пьет напитки “лайт” и ест на завтрак мюсли? Она носит плотно облегающий ее фигуру костюм жемчужного цвета с прямой, зауженной юбкой. Черт возьми, она без сомнения знает, что ее фигура заставляет многих поворачивать головы. Она излучает энергию человека, приученного драться локтями за место под солнцем, чтобы подняться вверх по служебной лестнице в какой-нибудь компании, адвокатской конторе или министерстве. Ее движения говорят о постоянной готовности ответить ударом на удар. Она не подставила бы вторую щеку и не позволила бы нанести второй удар. Карина дважды поворачивается вокруг себя на пятках, держа перед собой пульт сигнализации, пока машина не подала звук и не замигала фарами.

- Я всегда забываю, где оставляю машину. На многоэтажных парковках стараюсь запомнить цвет или знак, но не получается. Запомнить номера я даже не пытаюсь. У тебя ведь нет машины, правда?

- Откуда ты знаешь?

- От Клары.

- Вы были близкими подругами.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Чтобы не проявить свое неведение, я избегал излишних вопросов.

- Ты глупый?

Не придавая этому большого значения, она трогается с места, и мы уносимся со стоянки на недопустимо большой скорости так, что некоторые из родственников оборачиваются, провожая нас взглядом.

- Где ты живешь?

- А ты не знаешь?

- Конечно, нет, этого я не знаю. Но зато знаю множество других более важных вещей.

По дороге мы мало говорим. Я ограничиваюсь тем, что указываю ей, куда ехать. Я чувствую себя под наблюдением и делаю вид, что с головой погружен в размышления. Я боюсь вопросов, на которые не знаю ответа.

- Надо же, а Клара говорила, что ты ужасный болтун, – говорит Карина, когда мы подъехали к моему дому, словно продолжая начатый нами разговор.

- Когда как, иногда болтун, иногда нет.

- Слушай, ведь это было не мое дело, так? Она пришла спросить меня, и я ответила ей то, что думала. Я говорю это, потому что ты продолжаешь злиться.

- Нет, я больше не злюсь.

- Но сначала злился.

- Сначала – да. Но я думаю, вероятно, ты хотела помочь ей, – я иду на риск. Она соглашается с этим и сжимает зубы. Плотно сомкнутые челюсти придают ей вид решительного, стойкого человека, что прежде мне не нравилось. Но сейчас я вовсе не уверен в ее стойкости, пожалуй, потому, что хотя зубы ее и сжаты, у меня создается впечатление, что глаза покраснели. Но она не плачет.

- Я сказала Кларе, что, если ты не решишься жить с ней сейчас, то не решишься никогда. Такие вещи делаются сразу или не делаются вовсе. Ведь это так, разве нет?

- Да, это так.

- Ты на самом деле не сердишься?

- Сержусь? Конечно, нет, нисколько.

- Ты сказал своей жене, куда поехал?

Ни о чем больше не спрашивая, Карина повернулась, взяла сумочку с заднего сиденья и стала торопливо рыться внутри. Из недр сумочки она извлекла носовой платок и мягко промокнула им глаза, чтобы с ресниц не потекла тушь.

Я ничего ей не сказал.

- Вот, смотри, я оставляю тебе свою визитку. Вдруг тебе что-нибудь понадобится. Позвони мне или пришли на мэйл сообщение. Как хочешь.

- Спасибо.

Я читаю на карточке имя – Карина Альварес, и как-то сразу неловко себя чувствую. У меня ощущение того, что я зашел слишком далеко. И в то же время на душе облегчение от того, что я успешно справился с этим тяжелым делом. Чтобы что-то сделать, я тоже достал визитку и дал ее Карине. Все так, словно мы на деловой встрече, хотя на моей карточке указаны только мое имя, телефон и адрес электронной почты. Я никогда не хотел делать себе визитки. Карина берет карточку, читает и кладет на панель управления.

- Я рада, что мы наконец-то познакомились, хотя момент... Я хочу сказать, такое горе.

И только теперь ее покидает напускная решительность, она оставляет свой резкий тон и манеру поступать так, будто жизнь являлась препятствием, которое необходимо было преодолеть, прежде чем перейти к важным делам. Она уронила голову на лежащие на руле руки и закрыла глаза. Воспоминания, тоска, боль. Я не знаю, чтó она чувствует, но впервые уверен в том, что чувства ей не чужды. Что-то треснуло в броне ее активности, и теперь она кажется всего лишь беззащитной женщиной.

Я подарил бы ей цветы, но на улице. Здесь, в автомобильном заточении, это кажется мне слишком интимным. Так что я беру букет и фотографию и какое-то время обеими занятыми руками борюсь с дверцей, пытаясь ее открыть. Из-за своей неуклюжести я чувствую себя смешным. “Прощай”, – говорит Карина мне в спину. Прежде чем уйти, я стучу пальцами по ветровому стеклу, словно прощаясь. Через секунду она трогается с места, с шумом газует и на полном ходу поворачивает, выезжая на улицу. Дома я ставлю цветы в вазу, а фотографию на столик в столовой. На карточке, которую дала мне Карина, указаны незнакомый мне адрес, номер телефона и профессия – остеопат. Я-то представлял себе, что она была агентом по продажам или работала в страховом агентстве. Причиной подобного заблуждения послужил, пожалуй, выбранный ею на похороны костюм, хотя, вполне вероятно, он и не составлял привычную для нее часть гардероба. Я оставил на столе карточку Клариной сестры, не имея ни малейшего намерения ей звонить.

tanatorio – морг

tener un par de huevos (ser muy valiente) – быть очень смелым

ponerse a la altura de uno – сравняться с кем-либо

arrancar un pellejo (=hacer daño) – причинять боль

le acompaño en el sentimiento – устойчивое выражение, употребляемое по отношению к родственникам покойного

остеопат – врач, представляющий альтернативную область медицины, опирающуюся на манипулятивную (при помощи рук) диагностику и лечение