José Ovejero - La invención del amor - XII

—Sí.
Ha debido de ver mi número en la pantalla porque el monosílabo suen

En la empresa me encuentro con que José Manuel está reunido.
—Rusos —me dice Genoveva—, rusos de dos metros de alto y uno de
ancho.
—¿Iban armados? —le pregunto.
—Creo que no —me responde muy seria.
Es una mujer que ronda los cincuenta y da la impresión de haberlos
rondado siempre; lleva el pelo ahuecado y con laca, con un peinado alto
que se parece mucho al de mi madre, y masca chicle continuamente; he
comprobado si lo pega debajo de la tabla del escritorio, pero no lo hace, o
al menos lo retira al final de la jornada. Suele vestirse con unos trajes de
chaqueta color crema que quizá nunca estuvieron de moda, y debajo blusas
salmón o azul pálido, y lleva unas gafas de montura dorada muy fina,
mucho más estrechas en los bordes exteriores que en los interiores, que me
hacen pensar en programas de televisión en blanco y negro, aunque casi ni
los recuerdo.
—¿Cómo sabes que eran rusos?
—Los he oído hablar.
—¿Y puedes distinguir el ruso del serbocroata o del polaco?
Frunce dudosa los labios; es lo más bonito que tiene; no han envejecido
como ella, al contrario, son labios de veinteañera, sin arrugas, sin estrías,
suaves seguramente, carnosos. Si no la conociese desde hace tantos años
me preguntaría si se ha hecho algún tipo de implante, pero esos labios
estaban ahí cuando la vi por primera vez, aunque ya entonces la recuerdo
como una mujer mayor. José Manuel, que nunca ha tenido una gran
habilidad para las palabras, lo puso sin embargo una vez en una frase que
me pareció perfecta: «Debe de haber tenido nietos antes que hijos».
Aunque que yo sepa no ha tenido ni los unos ni los otros.
—Deberías ir a echarle una mano —me dice.
—¿Tú crees que estará en peligro? Es mejor que vayas tú. A una chica
seguro que no le hacen nada.
—Cobardica —responde, y me da una carpeta con un rótulo que dice
URGENTE.
Remoloneo un rato por el pasillo para intentar escuchar algún retazo de
la conversación. Aunque oigo voces, no consigo discernir lo que dicen, tan
sólo que los invitados hablan más que José Manuel. Para ser rusos, su
español parece muy fluido.
Paso una hora examinando el inventario y las salidas de material del
mes; luego hago un cuadrante con las compras del próximo. Dentro de
poco tendré que ponerme a hacer un cálculo de los invendibles, quizá
intentar colocarlos por eBay: azulejos que nadie pide, por motivos que no
entiendo, pues no son ni más feos ni más bonitos que otros que tienen
salida rápida, molduras de mala calidad, accesorios de baño demasiado
caros. En el peor de los casos tendremos que deshacernos de ellos gratis
para que no sigan ocupando espacio en el almacén.
José Manuel entra, como de costumbre, sin llamar.
—¿No se te ha ocurrido nunca que podría estar haciéndome una paja?
—¿En horario de oficina? No; y si lo haces me gustaría saberlo.
—O hurgándome la nariz. Puedo calcular mientras me hurgo la nariz.
—No seas cerdo. ¿Estás bien?
—Perfectamente.
Me doy cuenta demasiado tarde de que he contestado con
despreocupación, con excesiva ligereza, no como alguien a quien se le
acaba de morir la novia, aunque sea la ex novia.
—Desde luego, eres un misterio para mí.
—¿Quiénes eran?
—¿Ésos? Inversores.
—Mafiosos, quieres decir. ¿Estás en tratos con la mafia rusa?
—No son rusos.
—Es lo que decía yo. Pero si no me cuentas de dónde vienen voy a
pensar que son albaneses.
—Kosovares.
—No jodas. ¿Vamos a blanquear dinero para ellos? Mola.
—Te he dicho que son inversores.
—Inversores kosovares. Aunque no te lo creas, leo los periódicos.
—Es posible que nos hagan un pedido. Un pedido enorme.
—Claro, vienen a buscar materiales de construcción a España porque en
Kosovo están por las nubes.
—Qué pesado eres. ¿Qué estabas haciendo?
—Te creerás que vas a salir de aquí sin explicarme de qué iba eso. Soy
socio de esta empresa.
—A veces tengo la impresión de que soy tu hombre de paja. Tú
permaneces en la sombra mientras yo lo hago todo. Doy la cara, negocio,
hago las llamadas difíciles.
—Eres el socio mayoritario. Y tienes más encanto que yo. Venga, dime
lo que querían.
—Te lo acabo de decir. Puede que nos hagan un gran pedido. Quieren
construir varios complejos hoteleros en la costa española. Vas a tener que
hacer un presupuesto muy ajustado. Nos conviene hacer tratos con ellos.
No importa que el margen sea pequeño.
—¿Te han amenazado? ¿Han secuestrado a tu mujer?
—Y sí, puede que estén interesados también en comprar parte de la
empresa.
Está nervioso. Lo conozco desde hace tanto que identifico sus humores
antes de que él sea consciente de ellos. No se ha sentado, sino que sigue de
pie frente a mí, con las manos en los bolsillos de la americana. Ahora caigo
en la cuenta de que va más elegante de lo habitual; traje siempre lleva,
pero éste debe de ser el de las reuniones importantes o las celebraciones. Si
no está hecho a medida, lo parece.
—Te sienta bien el gris.
—Vete a hacer gárgaras. ¿Qué opinas?
—Si vas a continuar con el estreñimiento informativo, no puedo opinar
mucho.
—Te estoy diciendo...
—No me estás diciendo nada. Que quieren hacer un pedido. Que quizá
también quieran invertir en la empresa. Pero ¿para qué van a hacer un
pedido si quieren comprar la empresa? ¿Y nos van a comprar todo o sólo
una parte? ¿Vas a vender la tuya y dejarme solo con esa banda de
traficantes?
—No son traficantes. Son hombres de negocios.
—Kosovares que construyen en la Costa del Sol.
—No sé si es en la Costa del Sol.
—Así que no me entero de si vas a vender sólo tu parte o si lo quieren
todo. Si les has dicho que vas a convencerme o que me vas a hacer una
oferta que no podré rechazar. Te imagino ahí dentro rogándoles: «No,
esperen, denme unos días, verán como le convenzo, no le hagan daño».
—Son sólo planes, Samuel.
—O sea, que la cosa va en serio.
—No me parece que sea una tragedia para ti. La empresa ni te va ni te
viene. Haces tu trabajo, cuando terminas apagas el ordenador, cierras los
cajones con llave y te marchas a casa; ¿o te quita el sueño alguna vez que
hayan bajado las ventas un dieciséis por ciento este año? No debes de haber
tenido insomnio en tu vida.
—Este año las ventas de todo el mundo han bajado, ¿por qué me iba a
quitar el sueño que bajen en nuestra empresa?
—Porque tenemos empleados, porque la Seguridad Social no baja, y
como tú te empeñas en no hacer contratos temporales...
—Tú querías contratos basura, no temporales.
—Lo que digo es que echar a un obrero nos cuesta más que comprar un
piso.—
Entonces vendes a los kosovares y ellos se ocupan de racionalizar la
empresa.
—Estoy harto.
—Vives como un rey.
—Trabajo como un esclavo.
—Venga, dime qué has acordado con ellos.
—He acordado que hablaría contigo. Nos harían una buena oferta.
Quieren tener en una mano los suministros, la construcción y la venta de
inmuebles.
—Lo que quieren tener es el control de varias empresas
complementarias que se facturan entregas inexistentes para blanquear lo
que han ganado con el tráfico de drogas.
—¿Y tú qué sabes?
—¿Me van a dejar en mi puesto de trabajo o me van a echar?
—¿Seguirías trabajando para ellos?
—O sea, que a ti tampoco te gustan.
Se deja caer, ahora sí, en la única silla que hay en mi despacho aparte de
la mía. Tira de las perneras del pantalón hacia arriba, como si temiese que
se le mojase el dobladillo en un charco, descubriendo unos calcetines de
rombos azules y verdes, tan poco a juego con la sobriedad del traje que en
otras circunstancias me habrían llevado a reírme de él. No debe de
resultarle fácil, vender la empresa, ceder ese pequeño imperio que se ha
construido y que creía duradero. Él siempre quiso ser empresario; quizá
porque proviene de una clase —su padre era un mecánico empleado en un
taller de Mercedes, si mal no recuerdo— que considera que sólo la
propiedad te da la independencia, que sólo puedes decir que has tenido
éxito cuando eres tu propio patrón. Su ascenso social ha sido una tarea de
superación personal, no una persecución de la riqueza. No le gusta ostentar,
y aunque podría haberse dado la satisfacción simbólica de comprarse un
Mercedes, lleva un coche japonés, Mazda, creo, de color antracita, discreto
aunque desde luego lo suficientemente grande, confortable y seguro como
para no pecar de falsa modestia, un coche de padre de familia acomodado.
Ya en la facultad él tenía claro que no quería trabajar para otro, tampoco
especular en Bolsa, porque en realidad José Manuel era un joven moral, y
le parecía deshonesto enriquecerse sin producir. Él quería una empresa
asentada sobre algo sólido y siempre pensé que acabaría siendo dueño de
una mina o de una fábrica de zapatos, pero al final se quedó con la empresa
de materiales de construcción; aunque no los producía, los materiales que
acarreaba servían a un fin concreto, las ciudades crecen gracias a ellos, la
gente se cobija y se nutre rodeada de lo que nosotros hemos llevado hasta
allí. Y a mí me cedió un quince por ciento de la propiedad a un precio
ridículo. Por amistad, pero también por ese mismo sentido moral del que
hablaba: José Manuel no habría aprobado Estadística sin mi ayuda,
tampoco Microeconomía. Gracias a mí fue capaz de sentarse ante una hoja
cubierta de números sin que se le nublase la vista. Yo me burlaba de él
porque cómo demonios quería ser empresario si las matemáticas le daban
vértigo. «Con un buen contable», me decía, y es lo primero que me anunció
cuando montó la empresa: «Necesito un contable; y alguien que se ocupe
de la financiación y los presupuestos, de esas cosas que se me dan tan
mal».
Tiene razón en que la empresa no va bien. Tal como están las cosas en la
construcción, nos hemos mantenido razonablemente, pero reduciendo de
manera drástica los márgenes de beneficio. Supongo que debería alegrarme
de que alguien quiera comprarnos. Aunque dudo de que mi parte baste para
evitarme tener que buscar empleo en pocos años, o, siendo sensato, debería
buscarlo inmediatamente, porque dentro de siete u ocho años nadie querrá
emplear a quien ha estado parado tanto tiempo.
Se pasa las manos entre el pelo (pero luego no se huele discretamente las
yemas de los dedos como suele hacer, la única manía algo desagradable
que le conozco) y por un momento parece desamparado y aguardar a que
yo le tranquilice o le dé mi absolución.
—Lo que me cabrea de todo esto es que no me hayas dicho nada hasta
ahora.
—Es que ha sido muy repentino. Y tú estabas tan ido..., y luego con lo de
tu novia... Por cierto, no me has contado del entierro.
—Ni quiero.
—La incineración, quiero decir.
—Vamos a terminar el otro tema, ¿vale? ¿Has buscado tú comprador o
han venido ellos a ti en el momento oportuno?
Supongo que espero que me mienta. También supongo que no debería
enfadarme si lo hiciera, precisamente yo, pero estoy seguro de que me va a
sentar mal. Debería conocer a José Manuel: opta por la solución
intermedia.
—Una mezcla de las dos cosas. Yo había dejado caer en algunos círculos
la posibilidad de vender, intentando no parecer desesperado por hacerlo, ya
sabes, un comentario aquí y allá, y hace una semana recibí una llamada.
—Me quedo de una pieza. ¿No podías haber dejado caer un comentario
también en este despacho?
—Te digo que ha sido muy rápido. Ni siquiera estaba seguro de querer
vender. Y si te lo digo muy pronto te montas una película y me mareas
durante meses. Era una idea, nada más. ¿Estás en contra? Si tú no quieres,
buscamos otra solución. Pero algo tenemos que hacer. Y eso es lo que no
consigo que entiendas.
—Como no reduzcamos el presupuesto de chicles de tu secretaria...,
seguro que los carga como gastos de gestión.
—Un ERE. Podríamos hacer un ERE.
—Eso es para empresas más grandes. Si nosotros despedimos tenemos
que cerrar parte del negocio. No hay funciones que racionalizar ni sinergias
ni aumentos de productividad ni hostias. Necesitamos gente en el almacén,
conductores, sólo tenemos tres vendedores en el espacio de exposición. No
podemos seguir funcionando igual con menos empleados. Se pueden
vender un par de camiones, coger un almacén más pequeño y más lejos aún
del centro, pero a medio plazo van a seguir cayendo las operaciones y los
ingresos. De hecho, creo que van a caer más rápidamente que hasta ahora;
varias de las empresas con las que trabajamos han cerrado o lo van a hacer
pronto.
—O sea, que me estás diciendo que venda.
—No; te estoy diciendo que eres un cabrón y que vendas.
José Manuel se da dos ligeras palmadas en las rodillas, un gesto que
interpreto como que le alegra que hayamos tenido esta pequeña
conversación y que ahora, si no me importa... Pero no se mueve de la silla.
Algo debe de pesar aún sobre su conciencia o tiene una preocupación que
no sabe si transmitirme.
—Entonces...
—Entonces cuando te hagan la oferta, avísame.
—Claro. Pero la pregunta es...
—La respuesta es no.
—No sabes lo que te voy a preguntar.
—Quieres saber si deseo participar en las negociaciones.
—Caramba. Qué tío.
—Y te daba miedo que dijese que sí, porque yo soy una persona muy
valiosa, bla bla bla, pero don de gentes no tengo mucho, y a veces salgo
con cosas que nadie entiende o que no son apropiadas.
—Pues sí, más o menos.
—Sí te agradeceré que me informes antes de firmar. Aunque,
técnicamente hablando, tú puedes vender tu parte sin decirme ni pío.
—No, hombre, cómo voy a hacer eso. Además, yo voy a negociar
también tu parte, porque si no luego quedas en muy mala posición.
—Pero te das cuenta de que estamos vendiendo a delincuentes.
—Eso no lo sabemos.
—Lo mismo hay una orden de Interpol de búsqueda y captura.
—No sé cómo puedes seguir siendo tan crío. Bueno, te dejo, seguro que
tienes mucho que hacer. Y yo también.
Y ahora sí, visiblemente aliviado, se levanta, se abrocha la americana
como hacen los políticos cuando tras alzarse de un sillón se preparan a ser
fotografiados, y sale de mi despacho. No me preocupa mucho la
perspectiva de tener que dejar la empresa. Lo que me preocupa es el vacío.
Los días y las noches en mi terraza, en mi casa, sin o con televisión,
desaseado, porque en algún momento acabaría perdiendo la batalla contra
la desidia, quizá bebiendo demasiado, quizá sin contestar al teléfono
cuando llamaran mis amigos. Tomo el teléfono.
Carina responde tan deprisa como si hubiese tenido el aparato en la
mano, a la espera de mi llamada.
—¿Me vas a colgar otra vez?
—Depende de ti. ¿Juegas al tenis?
—No.
—¿Al squash?
—No he jugado en mi vida al squash.
—Dame tú entonces una excusa para que volvamos a quedar. A mí no se
me ocurren más.
—Que quieres saber por qué Clara no quería que te contase que estuvo
en mi casa. Y que empiezas a descubrir cosas de tu hermana que no habías
imaginado y sientes curiosidad.
—Eso no son excusas. Son razones.
—Te gustaría ir conmigo al Museo del Prado.
—No habría imaginado que fueses aficionado a los museos. Al arte.
—¿Tampoco eso te lo contó tu hermana?
—Empiezo a pensar que no me contó muchas cosas. Bueno, que no eras
deportista sí debería haberlo recordado. Vale. Ir a un museo me parece que
justifica lo suficiente que volvamos a vernos sin que parezca demasiado
que doy marcha atrás, ¿no?
Quedamos el miércoles a las seis de la tarde. Hago un repaso mental de
los cuadros que quiero ver con ella: Perro semihundido, la sala de los
bufones, el David de Caravaggio, los cuadros de Baldung Grien, el Cristo
yacente de Vallmitjana, Venus y Adonis . Tengo un recorrido casi fijo
cuando alguien me acompaña al Prado. Nunca he estudiado arte, pero
cuando empecé Empresariales conocí a una chica que todas las semanas
iba al Prado una tarde a las seis, para beneficiarse del horario de entradas
gratuitas. Un día la acompañé, más por interés en el color de sus ojos —
azul casi marino— que en el de la paleta de ningún pintor. Elegía de
antemano tres cuadros, y se dirigía disciplinadamente a las salas en las que
se encontraban sin prestar atención a las demás. Yo la seguí, me senté a su
lado, examiné cada cuadro durante diez o quince minutos, el tiempo que
les dedicaba mi amiga; y mientras tanto ella iba musitando —una
audioguía de voz seductora— lo que veía. Habíamos acordado que no la
interrumpiría y que si yo tenía algo que comentar, lo haría a la salida.
Normalmente mi amiga, Carlotta, con dos tes por algún capricho de unos
padres que habían nacido ambos en un pueblo de Extremadura y les debió
de parecer exótico, de película europea, aumentar el número de
consonantes en el nombre de su hija, hacía lo mismo para sus adentros, ir
pensando todo lo que le llamaba la atención y lo que recordaba si en el
cuadro se contaba una historia mitológica o bíblica. Aceptó mi presencia a
condición de que me adaptase a su rutina, en la que sólo introdujo la
variación de susurrar sus pensamientos. Los miércoles a las seis nos
encontrábamos a la puerta del museo, obteníamos el ticket de entrada
gratuita y yo la seguía por salas, escaleras y pasillos, felizmente ignorante
del programa. Ante cada cuadro elegido —a veces el mismo con pocas
semanas de intervalo— se repetía un ritual que me llevó, si no a ser un
entendido en arte, sí a apreciar el placer que supone la contemplación
prolongada, fijarse en los detalles, asociar ciertas técnicas a ciertas épocas,
rememorar historias, a menudo cruentas y trágicas, a veces pedagógicas, a
veces de opacos significados.
Nunca conseguí acostarme con Carlotta. Mi formación se prolongó al
menos un año y, aunque a la salida yo siempre procuraba alargar el tiempo
juntos, a lo máximo que accedía era a tomarse una cerveza antes de, como
si siempre la estuviesen esperando en algún lugar, mirar el reloj, encogerse
de hombros y decir: «Tengo que irme». El único cambio que conseguí
introducir en nuestros encuentros fue que, tras unas semanas de respetar
escrupulosamente su ritual, tomé una de sus manos mientras me susurraba,
lo recuerdo con claridad, la muerte de Adonis atravesado por los colmillos
de un jabalí y cómo en el rostro de Venus se adivina la preocupación por el
destino de su amado, quizá arrepintiéndose ya de haberse enamorado de un
mortal. Carlotta interrumpió su explicación el suficiente tiempo como para
que yo pudiese pensar: «Ya está, ya lo has estropeado, ahora se va a
levantar y se acabaron las visitas al Prado». Quitó sus ojos del cuadro, los
posó sobre mi mano, luego en mis propios ojos con la expresión de quien
no entiende algo, quizá banal, pero que le hace perder la concentración. Y
entonces, aún mirándome a los ojos, me contó cómo Venus y Proserpina se
repartían los favores de Adonis, que pasaba cuatro meses con una, cuatro
con la otra y los otros cuatro era libre de estar con quien quisiera. «Parece
una buena solución —dijo, permitiendo por primera vez que una
observación ajena al cuadro se introdujese en su discurso—, a mí también
me gustaría vivir así». Y antes de que yo pudiese responder, por supuesto
de manera afirmativa y dándole a entender que cuatro de esos meses me
gustaría que los compartiese conmigo, empezó a hablar de los colores de la
escuela veneciana —estábamos viendo el cuadro pintado por Tiziano, más
tarde aprendería que había otros dos, uno de Carracci y el otro de
Veronese.
Semanas después, otra tarde en la que una vez más la convencí para que
se tomase una cerveza conmigo y caminábamos hacia la cervecería de
Correos, volví al tema de las relaciones triangulares y cómo me parecía
una solución perfecta, siempre que no tuvieses hijos, repartir tu vida con
dos personas y dejando un tercio del año al libre arbitrio, y cómo
seguramente la pasión se renovaría una y otra vez tras la larga ausencia y,
al pasar de una mujer a otra en mi caso, de un hombre a otro en el suyo, se
aprendería a apreciar las virtudes de cada uno sin que sus defectos
acabasen por ser agobiantes.
Ella me escuchó con atención y, cuando ya estábamos entrando en la
cervecería, me dijo que en su caso se trataría de dos mujeres, porque nunca
se había sentido atraída por los hombres, y que aunque se había esforzado
en enamorarse o al menos sentir excitación por alguno, pues temía tener
que decidirse por una forma de vida que sin duda le procuraría problemas,
discusiones con sus padres, y que haría que sus relaciones con el resto de la
familia se volviesen tensas —venía de una familia de clase media, no
particularmente piadosa pero apegada a tradiciones como el matrimonio o
el bautizo—, y como tenía un carácter más bien perezoso y sabía el
esfuerzo que supondría defender su forma de sexualidad, había querido ella
misma cambiar de gustos, pero sin éxito. También había intentado
enamorarse de mí, que parecía un hombre atento y no la agobiaba con
besuqueos, pero no había remedio, le gustaban las mujeres, y a quien
miraba no era a Adonis, sino a Venus, a Dafne y no a Apolo, a mi hermana
y no a mí, y en realidad, si estaba conmigo, aparte de que mi compañía le
resultaba agradable, quitando esa costumbre absurda y algo embarazosa de
tomarle la mano en el museo, era porque esperaba que algún día mi
hermana se uniese a nuestras visitas al Prado o que yo la invitase a ella a
alguna fiesta en la que se encontrara mi hermana. «Se parece tanto a
Atalanta, ¿te has fijado? —me dijo—, por eso voy una y otra vez a
contemplar ese cuadro. Siempre me han gustado las mujeres así, llenitas
pero con los pechos pequeños», me confesó, y es verdad que mi hermana
tiene pechos demasiado pequeños para sus anchas caderas, aunque a su
carácter y su presencia de matrona le convendrían unos pechos generosos
contra los que apretar a sus niños, a su marido, a sus amigos.
«Bueno, ya está, ahora lo sabes todo —me dijo—. No sé si seguirás
queriendo acompañarme en mis visitas al Prado».
Si dejé de hacerlo fue porque pocas semanas después me vi tan
desbordado por mis estudios que tuve que renunciar a buena parte de mis
actividades extrauniversitarias. Aunque puede que también influyese en mi
decisión el hecho de que después de las confidencias de Carlotta ya nunca
tuve ánimo de tomarle la mano, no porque conocer sus tendencias sexuales
le hubiese quitado atractivo, más bien al contrario, saber que le gustaban
las mujeres la hacía más deseable, no sé si porque fantaseaba su compañía
compartida con otra mujer o porque conquistarla parecía una tarea aún más
heroica, de la que no podía salir derrotado, ya que si no lo conseguía podía
atribuirlo a sus gustos sexuales y si lo conseguía me haría sentir
particularmente orgulloso de mi atractivo, al hacer que incluso una
lesbiana se enamorase de un hombre como yo; pero que a ella le resultara
incómodo mi contacto me volvía demasiado consciente de que tocarla era
una manera de ir más allá de lo que ella deseaba, y eso me hacía sentirme
insistente como si echase un piropo a una mujer a la que desagradaran ese
tipo de familiaridades.
Con Carina recupero aquella manera de visitar el museo y al final sólo
elijo tres cuadros de la lista mental que me había hecho. Le hablo, no sé si
para impresionarla, de la hipocresía de cuadros como Susana y los viejos,
en los que una historia bíblica, que aparentemente condena la lujuria de los
dos ancianos, sirve para satisfacer la del espectador masculino, pues
aunque Susana intenta taparse escandalizada, en realidad muestra parte de
su cuerpo a esos otros observadores ocultos para ella que somos quienes
nos paramos delante del cuadro. «Los viejos somos nosotros —le digo—,
los hombres que nos detenemos a contemplar el cuerpo de Susana, cuando
ella cree que está cubriéndose». La llevo también a ver el Cristo yacente de
Vallmitjana y ella me dice que ni siquiera recordaba que hubiese esculturas
en el museo y que las pocas veces que lo había visitado, alguna de ellas
cuando aún estaba en el instituto, sólo se había fijado en los cuadros.
Completo el recorrido con La mujer barbuda. Carina lo contempla con
menos atención que las obras anteriores, y creo que incluso con cierta
impaciencia, como si la visita sólo fuese ese pretexto que me había pedido
y ya empezara a hacérsele demasiado larga y a demorar innecesariamente
nuestra conversación sobre su hermana.
—En realidad... —me dice nada más sentarnos a una de las mesas de la
cervecería de Correos, único sitio al que se me ha ocurrido llevarla como si
con ello reenlazase con mi juventud, con el Samuel que yo había sido en
aquella época más bien despreocupada en la que no pensaba en el futuro y
jamás me pregunté cómo sería ese hombre que quizá volvería a sentarse
quince años más tarde a la misma mesa, qué desengaños, ilusiones,
tragedias y comedias lo habrían ido transformando y cuánto quedaría del
joven que fue—. En realidad, tienes razón, fui yo quien te besó.
Se interrumpe para pedir una copa de vino, dar tiempo a que yo pida
también mi bebida, otro vino, y para dejar alejarse al camarero, un
ecuatoriano.
—Antes los únicos extranjeros en este bar eran los turistas —comento
para mí pero en voz alta, y como me da la impresión de que ella podría
estar entendiendo que añoro aquellos años en los que los camareros eran
españoles o que me molesta la presencia de inmigrantes en lugar tan
castizo, añado—: Y no es que tenga nada contra los extranjeros —apostilla
que me hace sentir infinitamente imbécil y que en todo caso podría
confirmar la sospecha de xenofobia, igual que desconfiamos de alguien que
afirma no tener nada en contra de los homosexuales o de los negros. Por
suerte, Carina no hace mucho caso a mi comentario y continúa con lo que
estaba diciéndome.
—Y ahora mismo ni siquiera sabría decirte por qué te besé, pero
confieso que, aunque por un lado te lo reproché, por otro te agradezco que
no rechazases mi beso. Y es que, aunque suene idiota, porque Clara está
muerta, me parece una traición a mi hermana que me besases, pero si no lo
hubieses hecho habrías puesto en evidencia que la traidora soy yo.
Asiento para darle a entender que estoy escuchando y no tengo intención
de interrumpirla.
—No he dejado de dar vueltas a mis razones, porque además no es ni
mucho menos mi estilo, eso de besar a un hombre al que he conocido hace
poco, ni siquiera a uno al que hace mucho que conozco. Siempre me ha
costado dar el primer paso, tomar la iniciativa, creo que tengo demasiado
miedo a meter la pata o a exponerme a un rechazo, pero el caso es que lo
hice, precisamente contigo, el antiguo amante de mi hermana, y pienso, no
sé, que lo que quería era acercarme a lo que había vivido ella secretamente
los últimos años, averiguar cómo era estar en su lugar y con esa persona,
qué es lo que sintió, cómo era tratada, a lo mejor porque aún no me resigno
a su desaparición, y por eso hablo contigo, y la busco no sólo en lo que me
cuentas sino en ti, porque al conocerte mejor puedo quizá también
averiguar qué buscaba ella. O lo que la satisfacía, o qué tipo de cosas la
hacían feliz. La verdad es que en los últimos tiempos no veía feliz a mi
hermana y quiero suponer que contigo lo era. Aunque lo que me contase de
ti no me gustara y siempre me dejara con un reproche en los labios, y a
veces incluso me atreviera a decirle que debía dejarte, ya ves.
»Ya ves —repite tras una breve pausa—, pensando que tú la hacías
infeliz cuando a lo mejor era todo lo demás, pero a mí no se me pasaba por
la cabeza aconsejarle que dejase a Alejandro, o su trabajo o el resto de su
vida, como entonces, cuando quería sacarla de su ambiente punk sin
preguntarme qué es lo que buscaba allí, qué echaba tanto en falta en su
vida cotidiana para querer experimentar cosas más extremas, y sólo veía el
peligro en la salida y no en la situación de la que quería salir. Pero todo
esto, bueno, ya te das cuenta, todo esto responde, en parte, a la pregunta de
por qué te besé, pero nada más. Y lo otro que me pregunto desde esa tarde
no hace falta que te lo deletree, pero no pienso irme de aquí sin saberlo, o
si lo hago será porque de verdad no tengo la intención de volver a verte ni
hablarte una sola vez más, ya sé, no es una gran pérdida, ¿no?, pero te lo
digo para que lo sepas, lo que necesito saber antes de continuar es por qué
me besaste tú a mí.
—La echo de menos —respondo de inmediato y no añado más. Me
siento repentinamente cansado de esta pantomima de la que sólo puedo
salir con más teatro. No tengo ganas de inventar ahora una historia que
pueda hacer que Carina siga hablándome y queriendo quedar de vez en
cuando conmigo—. La echo de menos —y no voy a añadir otra
explicación, porque en esas cuatro palabras hay algo cierto, aunque resulte
absurdo añorar a alguien a quien no se ha conocido nunca, pero me gustaría
tanto que Clara estuviese con nosotros en este bar, escucharla conversar
con su hermana, familiarizarme con sus gestos y con el sonido de su voz.
La echo de menos como se añora una infancia feliz que no se tuvo, con esa
nostalgia de lo que nunca fue, una leve intuición de cómo podría haber sido
nuestra vida, de lo que no será.
Carina me toma la mano que descansa sobre la mesa, la acaricia pasando
el pulgar por el dorso; no me sorprende encontrarme sus ojos húmedos.
Asiente otra vez, pero no para animarme a continuar, sino porque cree
entender y por eso piensa que la explicación del beso, de haberme acercado
a ella, de haber querido acostarme con ella, está implícita en esas pocas
palabras, ella no está pensando como yo en esa nostalgia ficticia, sino en
un hombre que no se resigna a la pérdida y se aferra a lo que mejor podría
reemplazarla. Una vez más, dos personas que creen compartir el
significado de un silencio y, aunque se sienten cercanas, están más lejos de
lo que piensan. No aclaro el malentendido porque eso sería desvelar mi
impostura y, siendo como parece una mujer de principios, es decir,
intolerante con la debilidad, lo más probable es que se alejase de mí, como
si fuera peor no haber conocido a su hermana, pero afirmarlo, que haber
sido incapaz de sacarla de su tristeza.
En la calle, ante la puerta de la cervecería, Carina me abraza como
podría abrazarse a un familiar cercano. Un buen rato su cuerpo permanece
pegado al mío, y yo disfruto el aire fresco de la tarde, el sonido del tráfico,
el contacto de sus cabellos contra mi cara, todo en un conjunto de
sensaciones que acaban por conmoverme a mí también. Pero no voy a
llorar, ni siquiera tengo la necesidad. Mis emociones son siempre secas,
atónitas, finitas; no conozco el sentimiento oceánico, ni tengo la impresión
de fundirme nunca en el cuerpo de una mujer. Hay quien dice que durante
el orgasmo nuestra conciencia parece deshacerse, y se lo llama la pequeña
muerte porque es como si nos perdiésemos en algo más amplio, como si
nuestra identidad se disolviera. Pero yo cuando me corro no me pierdo en
ningún lugar, al contrario, me vuelvo más consciente de mí mismo, de mis
límites, del placer contenido en mi cuerpo, y casi me olvido de la mujer
con la que estoy. Ahora, por ejemplo, mientras abrazo a Carina, soy más yo
que nunca.
Carina se separa de mí, todavía con los ojos húmedos; me pasa un dedo
por los labios, no sé si para pedirme que no diga nada o es una caricia, o las
dos cosas. Echa a caminar calle Alcalá arriba, con pasos más lentos de lo
habitual en ella, y su cuerpo me parece por primera vez blando, incierto, el
cuerpo de alguien que ya no sabe adónde va ni pretende fingirlo.
Llego a casa con la excitación de quien acaba de superar un obstáculo
que lo separa de aquello que desea. Aunque no tengo ganas de comprobar
el contenido del buzón y desbrozarlo de propaganda, veo que varios
papeles asoman de la ranura, casi apelotonados, como si el interior
estuviese lleno y alguien se hubiese esforzado en seguir introduciendo
cartas o folletos publicitarios. Al abrirlo me encuentro en efecto con que
un paquete, que apenas cabe en el buzón, ha quedado atravesado tapando
buena parte de la ranura. No está dirigido a mí sino a una tal Alicia
Ramírez, pero en el exterior del paquete no se indica piso ni letra. Me
pregunto si será mi vecina, y por eso, en lugar de dejarlo en la bandeja a la
que van a parar todos los envíos equivocados, examino los demás buzones
buscando el nombre de la destinataria, que supongo encontraré
acompañado de la indicación del piso y la puerta. No lo encuentro en el
primer repaso rápido; empiezo una segunda búsqueda ahora más despacio,
tomándome la molestia de leer cada cartelito. Y es entonces cuando leo un
nombre en el que nunca me había fijado hasta ahora, igual que desconozco
el de los demás vecinos, porque vivo en esta casa como quien habla un
idioma distinto de los demás o pertenece a otra religión o, puestos a
exagerar, a otro planeta. No creo siquiera que pudiese reconocerlos si me
los encontrase por la calle, salvo a mi vecina y a un actor que vive en otro
de los áticos cuya cara me sonaba ya de antes de venir a vivir aquí.
Samuel Queipo. Vive en el 4.º D, justo debajo de mí. En la misma
tarjeta, a bolígrafo con una caligrafía tosca, irregular, como si hubiese sido
escrito en una posición incómoda, sujetando el papel contra un muslo o
contra la pared, de renglones torcidos, aparece también un nombre de
mujer que olvido inmediatamente. Samuel, ahí lo tengo, ese hombre del
que hasta ahora sé que hablaba mucho y sabía poco, que no quiso irse a
vivir con Clara cuando ella se lo pidió, que, según Carina, era aprovechado
y egoísta, el hombre que la dejó poco antes de que muriese estrellada
contra un árbol o contra una mediana o después de dar tres o cuatro vueltas
de campana, no lo sé, y ahora mismo se me hace insoportable no saber
cómo murió Clara, y si tardó en morir aprisionada entre el metal, si pudo
escuchar las primeras voces de quienes se acercaron a ayudarla o si llegó a
ver a los bomberos y a la policía, si tuvo conciencia de que iba a morir allí
mismo, de que ese dolor no iba a ser pasajero sino un anuncio del fin de
todo. Y también quisiera saber si alguien llegó a tiempo de tomar una de
sus manos, de consolarla con su contacto mientras Clara moría.
Subo las escaleras a pie. Llego al cuarto casi sin darme cuenta. Se me
ocurre la posibilidad de llamar a su puerta y, en cuanto me abra, sin
presentarme ni dar otra explicación, decirle: «Clara ha muerto, lo siento
mucho». Lo imagino ahí parado, con su mujer unos pasos a sus espaldas, y
él consciente de la catástrofe pero también de que tiene que fingir, quizá
me pregunte: «Qué Clara, no conozco a ninguna Clara», y a mí, entonces,
lo que más me gustaría decirle es: «Pero qué hijo de puta y qué cobarde
eres, Samuel. Se acaba de matar tu amante». Y quizá su mujer se daría
cuenta en ese momento de con qué clase de hombre está casada y sin decir
palabra se iría a meter sus cosas en una maleta.
Me detengo en su descansillo. Aunque estamos en septiembre, un
diminuto muñeco de nieve cuelga de una pequeña reja de metal negro, a la
altura del rostro, como de una casa andaluza, carente de la menor función
porque detrás de ella hay madera, no una trampilla, sino la hoja de la
puerta, una puerta de color verde oscuro con molduras, idéntica a la mía,
porque todo en esta casa parece ser idéntico, como lo será ese cuarto de
baño en el que Clara alguna vez se dejó fotografiar, desnuda y con bata, en
el fondo de una bañera y de pie frente al lavabo, confiada, quizá feliz. Yo
he visto ese muñeco de nieve más de una vez, cuando subo o bajo a pie
porque no me apetece esperar al ascensor, y me he preguntado cuánto
tiempo lo conservarán, o si lo dejarán ahí hasta las próximas navidades,
pero nunca me había preguntado quién vive en ese piso, si hombre o mujer
o pareja o familia con varios niños, si jóvenes o viejos, si el muñeco es una
broma o un síntoma de desidia y abandono. Y tampoco había pensado, por
obvio que me parezca ahora, que debajo de mi cuarto de baño hay otro
cuarto de baño idéntico, y otro un piso más abajo.
Me acerco a la puerta y escucho unos segundos, pero nada indica que en
ese momento haya alguien en el apartamento, ni música, ni las voces de la
televisión, ni pasos, ni conversaciones. Saco el llavero del bolsillo y clavo
la punta de la llave del portal, una llave de seguridad particularmente
sólida, junto al tirador de la puerta y la voy desplazando sin aflojar la
presión, sacando virutas de pintura verde, en todas direcciones, arriba y
abajo, en círculos, en ochos. Cualquiera podría salir de los otros pisos y
descubrirme allí, arañando con la llave una puerta ajena. Hago unos pocos
garabatos apresurados más, cruzando con la punta de la llave la madera de
lado a lado, y subo a toda prisa los dos últimos tramos de escaleras. En
casa, me pongo inmediatamente un vaso de bourbon. Tengo que reprimir
las ganas de llamar a Carina para contarle lo que acabo de hacer.

a

На фирме я столкнулся с тем, что Хосе Мануэль в данный момент на встрече.

- Русские, – сказала мне Хеновева, – под два метра ростом и метровые в обхвате.

- Они вооружены? – спросил я ее.

- Думаю, нет, – очень серьезно ответила она.

Этой женщине под пятьдесят, и она производит впечатление вечно пятидесятилетней. Она всегда делает себе высокую прическу, взбивая волосы, и закрепляет ее лаком. Ее прическа сильно напоминает прическу моей матери. Хеновева постоянно жует жвачку. Я проверял, не прилепляет ли она ее под письменный стол. Оказывается, нет или, по крайней мере, забирает обратно в конце рабочего дня. Обычно она носит кремового цвета костюмы, которые, вероятно, никогда не были в моде, и блузки розовато-лососевого или бледно-голубого цвета. Еще она носит очки в изысканной, сильно зауженной к внешнему краю, позолоченной оправе. Эти очки заставляют меня думать о черно-белом телевидении, хотя я почти не помню программ тех времен.

- Откуда ты знаешь, что это русские?

- Я услышала их разговор.

- И ты можешь отличить русский язык от сербско-хорватского или польского?

Хеневева в сомнении поджимает губы. Самое красивое в ней – ее губы. Они не постарели с годами, как сама Хеневева, наоборот, у нее губы двадцатилетней девушки, без морщинок и трещинок, очень мягкие, пухлые и сочные. Если бы я не знал ее столько лет, то обязательно поинтересовался бы, не имплантировала ли она их. Но губы Хеновевы были такими же, когда я увидел ее впервые, хотя, я помню, что уже тогда она была женщиной в возрасте. Хосе Мануэль, который никогда не был мастером слова, как-то раз, тем не менее, произнес одну фразу, показавшуюся мне превосходной: “должно быть, у нее появились внуки раньше, чем дети”. Хотя насколько мне известно, у нее нет ни тех, ни других.

- Вероятно, ты должен прийти к нему на помощь, – неуверенно предлагает она.

- Ты думаешь, он в опасности? Тогда лучше, если пойдешь ты. Уверен, женщине они ничего не сделают.

- Трусишка, – отвечает Хеневева, передавая мне папку с грифом “СРОЧНО”.

Какое-то время я бездельничаю, слоняясь по коридору и стараясь услышать обрывки разговора. Я хоть и слышу голоса, но не могу различить, что они говорят, различаю лишь то, что гости говорят больше, чем Хосе Мануэль. Для русских они очень гладко говорят по-испански.

Целый час я занимался инвентаризацией, изучая отчеты о продажах материалов за месяц, сопоставляя их с закупками на следующий месяц. И вот теперь мне предстоит в течение короткого времени произвести подсчет непроданного товара и, возможно, попробовать разместить в интернет-магазине не понятно почему никому не нужный кафель. Он не страшнее и не красивее других видов, которые расходятся намного быстрее. А также разместить плохого качества карнизы и слишком дорогие аксессуары для ванной. В самом худшем случае мы должны будем избавиться от этого даром, чтобы они не занимали место на складе.

Хосе Мануэль входит, как обычно, без стука.

- Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что я могу дрочить?

- В рабочее время? Нет, не приходило, но, если ты этим занимаешься, то мне хотелось бы об этом знать.

- Или ковыряюсь в носу. Я могу заниматься расчетами, ковыряясь в носу.

- Не будь свиньей. С тобой все в порядке?

- Отлично.

Я слишком поздно понимаю, что ответил ему слишком беспечно и беззаботно, с излишней легкостью, не так, как ответил бы человек, у которого только что погибла его девушка, пусть даже и бывшая.

- Разумеется, ты для меня загадка.

- Кто это был?

- А, это. Инвесторы.

- Ты хочешь сказать – мафиози. У тебя сделки с русской мафией?

- Это не русские.

- Так я и говорил. Но, если ты не расскажешь, откуда они приехали, я подумаю, что

это албанцы.

- Они из Косово.

- Ни хрена себе! Мы будем отмывать для них деньги? Великолепно! Просто супер!

- Я уже сказал тебе, что они инвесторы.

- Косовские инвесторы. Брось, ты не поверишь, но я читаю газеты.

- Возможно, они сделают у нас заказ. Огромный заказ.

- Ну, конечно, они приехали в Испанию искать стройматериалы, потому что в Косово на них подскочили цены.

- Какой же ты тяжелый человек, ты просто невыносим! Чем занимаешься??

- Ты считаешь, что уйдешь отсюда, не объяснив, кто это был. Я совладелец этого

предприятия.

- Иногда у меня такое чувство, что я у тебя мальчик на побегушках. Ты остаешься в тени, в то время как я делаю все. За все отвечаю, веду торговлю, веду трудные переговоры по телефону.

- Ты старший компаньон. В тебе больше очарования. Ладно, скажи, что они хотели.

- Я только что тебе сказал. Возможно, они сделают у нас большой заказ. Они хотят

возводить разные гостиничные комплексы на испанском побережье. Тебе нужно будет составить очень точную смету. Мы должны заключить с ними сделку. Неважно, что прибыль будет маленькой.

- Они тебе угрожали? Похитили жену?

- Да, вот еще, возможно, они заинтересованы также купить долю в компании.

Хосе Мануэль нервничает. Я знаю его столько лет, что различаю его настроение еще до того, как он сам его осознает. Он не сел, а продолжает стоять передо мной, по-американски засунув руки в карманы. Только теперь до меня доходит, что он выглядит элегантнее обычного. Хосе Мануэль всегда ходит в костюме, но этот он надевает на важные встречи или по праздникам. Похоже, что костюм пошит на заказ.

- Тебе идет серый цвет.

- Иди ты к черту! Что ты думаешь?

- Если ты продолжишь запираться и не дашь информацию, я почти ничего не смогу

сказать.

- Я тебе сказал…

- Ты ничего не сказал. Ты сказал только, что они хотят сделать заказ, и, возможно, хотят также вложить капитал в предприятие. Но для чего им делать заказ, если они хотят купить предприятие? Они купят у нас все предприятие или часть? Ты продашь им свою долю и оставишь меня с этой бандой торгашей?

- Он не торгаши, а деловые люди.

- Косовцы, строящие отели на Коста-дель-Соль.

- Не знаю, там ли.

- Я что-то не пойму, они купят только твою часть или хотят купить все. Они что же,

велели тебе убедить меня или предложить мне выгодную сделку, от которой я не смогу отказаться? Я так и представляю тебя там, в кабинете, упрашивающего их: “Нет, подождите, дайте мне несколько дней. Вот увидите, я его уговорю, только не причиняйте ему вреда”.

- Это только планы, Самуэль.

- Выходит, дело-то нешуточное, все идет всерьез.

- Мне кажется, это не будет для тебя трагедией. Тебе не нравится это дело, оно не

подходит тебе. Ты работаешь, а выключив компьютер, запираешь ящики на ключ и идешь домой. Или, может, ты лишился сна из-за того, что в этом году продажи снизились на шестнадцать процентов? Должно быть, в твоей жизни нет бессонницы.

- В этом году продажи упали во всем мире, так почему я должен лишиться сна из-за того,

что они упали на нашем предприятии?

- Потому что у нас есть служащие, потому что социальное страхование и обеспечение не снижается, и ты настаиваешь на том, чтобы не заключать временные договоры…

- Ты предпочел бы не временные, а дерьмовые разовые договоры.

- Я говорю о том, что выгнать рабочего обходится нам дороже, чем купить квартиру.

- Тогда ты идешь к косовцам, и они занимаются рационализацией предприятия.

- Я сыт по горло.

- Ты живешь, как король.

- Я пашу, как раб.

- Давай, скажи, что ты решил с ними.

- Я решил поговорить с тобой. Мы заключили бы отличную сделку. Они хотят держать в

руках поставки, строительство и продажу имущества.

- Они хотят иметь контроль над разными дополнительными предприятиями, чтобы

оформлять липовые поставки и отмывать то, что заработали на продаже наркотиков.

- Да почем тебе знать?

- Они оставят меня на месте или вышвырнут?

- Ты остался бы работать на них?

- Стало быть, тебе они тоже не нравятся.

Вот теперь Хосе Мануэль сел на единственный стул, который есть в моем кабинете помимо моего. Садясь, он поддернул брючины вверх, словно боясь намочить их в луже, и приоткрыл носки с узором в синие и зеленые ромбики. На фоне строгого костюма носки с ромбиками смотрелись так игриво, что при других обстоятельствах я бы над этим от души посмеялся. Да, Хосе Мануэлю, должно быть, совсем нелегко продать предприятие, уступить косовцам эту маленькую созданную им империю, которая, как он думал, будет существовать долго. Ему всегда хотелось быть предпринимателем, возможно, из-за своего классового происхождения. Насколько я помню, его отец был простым механиком, работавшим в цехах концерна “Мерседес”, а среди людей этого класса всегда считалось, что только твоя собственность предоставляет тебе независимость, и ты можешь сказать, что достиг успеха только тогда, когда ты сам себе хозяин. Продвижение вверх по социальной лестнице для Хосе Мануэля было делом повышения самооценки, а не погоней за капиталом. Он не любит показуху и терпеть не может хвастовства. Он мог бы доставить себе символическое удовольствие, купив “Мерседес”, но, являясь отцом обеспеченного семейства, и, не греша ложной скромностью, благоразумно ездит на японской “Мазде”, разумеется, достаточно большой, комфортабельной и надежной и, естественно, угольно-черного цвета. Еще во время учебы Хосе Мануэль имел четкое представление о том, что не хотел бы работать на другого или спекулировать на фондовой бирже, потому что на самом деле он был высоконравственным юношей, и ему казалось бесчестным и позорным обогащаться, ничего не производя. Ему хотелось иметь кампанию, базирующуюся на чем-то стабильном. Я всегда думал, что он закончит тем, что станет владельцем рудника или обувной фабрики, но, в конце концов, он приобрел фирму стройматериалов. Хотя предприятие и не занималось непосредственно производством, завозимые стройматериалы служили в конечном счете конкретным целям. Благодаря им растут города, люди укрываются и питаются, окруженные тем, что мы туда завезли. Хосе Мануэль уступил мне пятнадцать процентов собственности по смехотворной цене. По дружбе, а также по тем самым моральным принципам, о которых я говорил: без моей помощи он не сдал бы статистику и микроэкономику. Благодаря мне он мог усаживаться перед листком, испещренным цифрами, с ясным, не помутившимся взглядом. Я подшучивал над ним, потому что какого черта он хотел быть предпринимателем, если математические расчеты вызывали у него головокружение. “Предпринимателем с хорошим бухгалтером”, – сказал он мне.

- Нужен бухгалтер и кто-то, кто займется финансами и сметами, эти вещи даются мне слишком плохо, – это было самое первое, что он сообщил мне, открыв предприятие.

Хосе Мануэль прав в том, что на предприятии не все идет гладко. В строительстве подобное случается – мы разумно вели дела, но прибыль резко упала. Вероятно, я должен был бы ликовать, что кто-то хочет купить наше предприятие. Хотя я сомневаюсь в том, что моей доли хватит на то, чтобы несколько лет жить, не работая. Будучи здравомыслящим человеком, я должен был бы начать искать работу немедленно, потому что через семь-восемь лет никто не захочет нанимать того, кто столько времени был безработным.

Хосе Мануэль проводит рукой по волосам, но потом не принюхивается деликатно к подушечкам пальцев, как делает это обычно (это его единственная не совсем приятная привычка, насколько мне известно). На секунду он кажется беззащитным и ждет, чтобы я успокоил его или простил.

- Вот чтó меня во всем этом бесит, так это то, что ты до сих пор ничего мне не сказал.

- Видишь ли, это было так неожиданно. И ты был такой рассеянный... да и потом все это с твоей подружкой... Кстати, ты не рассказал о похоронах.

- И не хочу.

- Я хочу сказать о кремации.

- Знаешь, давай закроем предыдущую тему, ладно? Ты искал покупателя, или они сами вышли на тебя в подходящий момент?

Полагаю, он мне соврет, и жду этого. Также я думаю, что я не должен буду злиться, соври он мне. И все-таки я уверен, он меня не порадует. Нужно знать Хосе Мануэля: он предпочитает половинчатые решения.

- И то, и другое. В каких-то кругах я небрежно обронил пару слов о возможной продаже фирмы, стараясь не показать при этом, что делаю это от отчаяния. Ну, ты знаешь, слушок здесь, шепоток там, а через неделю мне позвонили.

- А я, стало быть, просто вещь. Не мог бы ты обронить также и объяснение в этом кабинете?

- Я же говорю, что все произошло очень быстро. Я даже не был уверен в желании продать фирму. Но, если я говорю тебе об этом сразу, то ты крутишь фильмы и бесишь меня на протяжении нескольких месяцев. Это была только задумка, не более. Ты против? Если не хочешь продавать, давай поищем другое решение! Но мы должны что-то делать, а я никак не добьюсь, чтобы ты это понял.

- Как же мы не уменьшили смету на жвачку твоей секретарши... уверен, что она списывает ее на необходимые расходы.

- Процесс по регулировке занятости. Мы можем заняться процессом.

- Это подойдет для более крупного предприятия. Если мы сокращаем штаты, то должны закрыть часть предприятия. Нет усовершенствований, значит, нет ни совокупного эффекта от них, ни роста производительности, ни прибыли, ни черта! Нам нужны люди на склад, водители, у нас только три продавца на весь выставочный зал. Мы не можем продолжать работать так же с меньшим штатом. Они могут продать пару грузовиков, снять склад поменьше и подальше от центра, но в среднем сделки и доходы будут продолжать падать. По правде говоря, я думаю, что доходы будут падать гораздо быстрее, чем падали до сих пор. Различные предприятия, с которыми мы работаем, закрылись или скоро закроются.

- Значит, ты говоришь – продавать.

- Нет, я говорю, что ты будешь козлом, если продашь.

Хосе Мануэль легонько шлепнул себя по коленям, выражая радость по поводу нашего небольшого разговора и оттого, что теперь дела мне небезразличны… Но он не поднялся. Должно быть, что-то удручало его, терзало его совесть, или он был чем-то взволнован, но не знал, как мне об этом сказать.

- Тогда…

- Тогда, когда они сделают тебе предложение, сообщи мне.

- Конечно, но есть один вопрос…

- Мой ответ “нет”.

- Ты же не знаешь, о чем я собираюсь тебя спросить.

- Ты хочешь знать, не хочу ли я поучаствовать в переговорах.

- Вот черт. Ну что за человек!

- Ты боялся, что я скажу “да”, потому что я очень ценный человек по разного рода бла-бла-бла, но там, где люди, от меня мало проку. Иногда я выступаю и говорю о вещах, которых никто не понимает или же они не совсем уместны.

- В общем, все более-менее так.

- Буду тебе благодарен, если ты проинформируешь меня перед тем, как подписывать

документы. Хотя, говоря с технической точки зрения, ты можешь продать свою часть, не говоря мне ни слова.

- Нет, парень, как я могу это сделать. Кроме того, я собираюсь обговаривать и твою часть

тоже, чтобы потом ты не оказался в скверном положении.

- Но ты даешь себе отчет, что мы продаем фирму преступникам.

- Этого мы не знаем.

- Неважно, существует приказ Интерпола о розыске и задержании.

- Не понимаю, как ты можешь быть таким ребенком. Ладно, я тебя покидаю, уверен, что у

тебя масса дел. Да и у меня тоже.

Сейчас он встает с явным облегчением, застегивает пиджак, как делают это политики,

поднимаясь с кресла и готовясь фотографироваться, и выходит из кабинета. Меня не очень сильно волнует перспектива, что я буду вынужден покинуть фирму. Меня тревожит пустота. Дни и ночи на террасе в моем доме с телевизором или без, в грязи, потому что в какой-то момент я закончил бы битву с расхлябанностью и инертностью. Возможно, я бы слишком много пил и даже не отвечал на звонки друзей. Я беру телефон…

Карина отвечает так быстро, как будто сидела у телефона, поджидая моего звонка.

- Опять повесишь трубку?

- Зависит от тебя. Ты играешь в теннис?

- Нет.

- В сквош?

- В жизни не играл в сквош.

- Тогда ты подскажи мне какой-нибудь предлог, чтобы снова встретиться. Мне в голову больше ничего не приходит.

- Но ведь тебе же хочется узнать, почему Клара не хотела, чтобы я рассказал тебе о том, что она была у меня дома. И ты начинаешь открывать о сестре такие вещи, которые даже не представляла, ведь тебе же интересно.

- Это не предлог. Это причина.

- Хочешь пойти со мной в музей Прадо?

- Я даже не представляла себе, что ты увлечен музеями. Искусством.

- Этого сестра тебе тоже не рассказывала?

- Я начинаю думать, что она мне многого не рассказывала. Хорошо, что ты не был

спортсменом, а то я должна была бы вспоминать. Ладно. Предложение пойти в музей кажется мне достаточным поводом для того, чтобы мы снова встретились. Так не покажется, что я дала задний ход, верно?

Мы встречаемся в среду в шесть вечера. Я мысленно снова прокручиваю картины,

которые хочу посмотреть вместе с ней: “Собака” Гойи, зал “шутов”, Давида Караваджо, картины Балдунга Гриена, “Лежащий Иисус” Вальмиджана, “Венера и Адонис”. Если кто-то идет со мной в Прадо, я почти всегда подхожу к этим картинам. Я никогда не изучал искусство, но когда начал работать на фирме, то познакомился с одной девушкой, которая каждую неделю ходила в Прадо в шесть вечера в день бесплатного посещения. Однажды я составил ей компанию, скорее из интереса к цвету ее синих, почти как море, глаз. Такого цвета нет в палитре ни одного художника. Она заранее подбирала три картины и шла четко в те залы, где они находились, не обращая внимания на остальные. Я пошел за ней следом и сел рядом,. Мы внимательно разглядывали каждую картину на протяжении десяти-пятнадцати минут. Именно столько времени посвящала им моя подруга. Я молча слушал, пока она, гид с соблазнительным голоском, не спеша тихонечко рассказывала о том, что видела. Мы договорились, чтобы я не перебивал ее, а если мне нужно было что-то объяснить или добавить, то я сделаю это на выходе. Обычно моя подружка Карлотта делала то же самое про себя, она обдумывала то, что привлекало ее внимание и то, что она вспоминала, если в картине рассказывался миф или библейский сюжет. Кстати, родители Карлотты, оба родом из одного городка в автономном сообществе Экстремадура, по своей прихоти удвоили согласную “т” в имени своей дочери. Они насмотрелись европейских фильмов, и это, должно быть, показалось им экзотичным. Но, вернемся к главному. Карлотта согласилась на мое присутствие с условием, что я приспособлюсь к ее привычке, в которую она внесла лишь одно изменение – шептать вслух свои мысли. По средам, в шесть часов, мы встречались у двери музея, получали бесплатный входной билетик, и я шел по залам, лестницам и коридорам, благополучно неосведомленный о программе. Перед каждой выбранной картиной, иногда той же самой, но несколько недель спустя, повторялся сопровождавший меня ритуал. Даже не будучи знатоком искусства, ты долгое время созерцаешь картину, обращая внимание на детали, связывая определенную технику с определенной эпохой, снова и снова вспоминаешь истории, зачастую кровавые и трагические, иногда поучительные, а иногда грустные и печальные по смыслу, и получаешь от этого неоценимое удовольствие.

Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мое обучение продлилось по меньшей мере год и, хотя при выходе из музея я всегда старался продлить наше с ней общение, самое большее на что она соглашалась, это выпить пива. Потом она смотрела на часы, пожимала плечами и говорила:“Я должна идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. Единственным отличием, которого мне удалось добиться при наших встречах, было то, что после нескольких недель скрупулезного соблюдения ритуала я взял ее за руку, пока она так же тихо рассказывала, я это отчетливо помню, о смерти Адониса, пронзенного клыками дикого вепря, и о том, как на лице Венеры угадывалась тревога за судьбу любимого и, возможно, сожаление, что она полюбила смертного. Карлотта прервала свои разъяснения и довольно долго молчала. Я уже успел подумать: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и визиты в Прадо закончатся”. Карлотта оторвала глаза от картины и посмотрела на мою руку, потом непонимающе посмотрела мне в глаза. Быть может, это банально, но она растерялась. А потом, все еще глядя мне в глаза, рассказала о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – сказала она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И прежде чем я смог утвердительно ответить, дав ей понять, что уже четыре месяца хотел бы жить вместе с ней, она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы. Мы смотрели на картину кисти Тициано, а позднее я изучил еще две: одну – Карраччи, а другую – Веронезе.

Несколько недель спустя, тоже вечером, я убедил ее пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось превосходным решением – всегда, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание. Ведь тогда абсолютно точно страсть раз за разом возобновлялась бы после долгой разлуки и хождений от одной женщины к другой в моем случае и от одного мужчины к другому – в ее. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая недостатков, которые, в конечном счете, надоедают.

Карлотта внимательно меня выслушала и, когда мы уже входили в бар, сказала, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку она никогда не испытывала тяги к мужчинам. Хотя она и старалась влюбиться в кого-нибудь или, по крайней мере, почувствовать возбуждение, но затем испытывала страх, что вынуждена будет решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы, споры с родителями, которая сделала бы натянутыми ее отношения с оставшейся семьей. Она происходила из семьи среднего класса, не особенно набожной, но привязанной к традициям таким, как брак и крестины. По характеру Карлотта была очень вялой и знала, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию. Она и сама хотела поменять свои пристрастия, но безуспешно. Она пыталась также полюбить и меня, потому что я казался ей вежливым и внимательным мужчиной и не надоедал ей поцелуйчиками, но ничего не получалось. Ей нравились женщины, и те, на кого она смотрела, были не Адонисы и Аполлоны, а Венеры и Дафны, она взглянула бы на мою сестру, а не на меня. Если она была со мной, то, ей на самом деле было приятно мое общество, исключая эту глупую и несколько неловкую привычку брать ее в музее за руку. А, помимо всего прочего, она была со мной и потому, что надеялась на то, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим посещениям Прадо, или я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где она встретится с ней. “Она так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью,” – призналась она. У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь для ее широких бедер. Хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей. “Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказала Карлотта. – Не знаю, захочешь ли ты и дальше сопровождать меня в моих походах в Прадо”.

Я перестал ходить с ней в музей, но лишь потому, что несколько недель спустя оказался

так загружен учебой, что вынужден был отказаться от большей части своих занятий, не касающихся университета. Хотя, вполне возможно, на мое решение подействовал также тот факт, что после признания Карлотты у меня никогда не возникало желания взять ее за руку. И не потому, что она перестала быть для меня привлекательной, едва я узнал о ее сексуальной ориентации, скорее, наоборот, она стала более желанной оттого, что я знал – ей нравятся женщины. Не знаю, отчего так происходило, то ли оттого, что я рисовал в своем воображении ее вместе с другой женщиной, а может быть, оттого, что завоевать ее казалось мне ужасно героическим делом, из которого я не мог выйти побежденным. Если покорить Карлотту мне не удалось бы, я мог бы приписать это ее сексуальным наклонностям, а вот если получилось бы, это заставило бы меня почувствовать особенную гордость за свое обаяние – еще бы, даже лесбиянка влюбилась в такого мужчину, как я. Но у Карлотты мои прикосновения вызывали досаду, и я отчетливо понимал, что это выходило за пределы ее желаний. Все это заставляло меня чувствовать себя навязчивым, словно я расточал комплименты женщине, которой подобного рода фамильярности не доставляют удовольствия.

И вот теперь, я возвращаю былое, придя в музей с Кариной. В конце концов, я выбрал три

картины из мысленно составленного мною списка. Не знаю, но, может для того, чтобы произвести на нее впечатление, я рассказываю ей о ханжеском лицемерии картин “Сусанна и старцы” на тему библейского сюжета, неприкрыто осуждающего похоть двух старцев. Осуждая этот смертный грех с одной стороны, с другой картина служит удовлетворению той же самой похоти мужской части аудитории. Хоть Сусана, негодуя, пытается прикрыться, на самом деле она показывает часть тела другим тайным соглядатаям, лицезреющим ее, то есть нам, тем, кто останавливается перед картиной. “Старцы – это мы, – говорю я Карине, – мужчины, остановившиеся перед картиной, чтобы созерцать тело Сусаны, когда она думает, что прикрыта”. Также я веду ее посмотреть “Лежащего Иисуса” Вальмиджана, и она говорит, что уже даже и не помнила, что в музее были скульптуры, она нечасто к ним приходила, к некоторым из них – еще будучи студенткой. Она сосредотачивалась только на картинах. Я заканчиваю путь у “Портрета бородатой женщины” Ривера. Карина рассматривает ее с меньшим вниманием, чем предыдущие, думаю даже с определенным нетерпением, словно в музей она пришла только потому, что я ее просил, а теперь наш визит без всякой необходимости начинал затягиваться и задерживать наш разговор о ее сестре.

- На самом деле… – говорит она, едва мы сели за столик бара “де Корреос”. ( Это было

единственное место, пришедшее мне в голову, куда я мог повести Карину после Прадо. Оно было связано с моей юностью, с тем Самуэлем, каким я был в то время – более бесшабашным и беспечным. Тогда я не задумывался о будущем. Я никогда не спрашивал себя, каким будет этот человек, который, быть может, снова сядет за тот же самый столик спустя пятнадцать лет. Насколько разочарования, мечты, трагедии и комедии изменят его, и что останется в нем от того молодого паренька, каким он был тогда.) – На самом деле ты прав, это я тебя поцеловала. – Она ненадолго прервалась, чтобы заказать бокал вина, дать мне время заказать выпивку себе, тоже вина, и дать официанту-эквадорцу отойти от стола.

- Раньше единственными иностранцами в этом баре были туристы, – сказал я себе, но громким голосом. Поскольку мне показалось, что у нее не сложилось впечатление, что я тоскую о тех годах, о том, что официантами были испанцы, или о том, что меня волнует присутствие иммигрантов в столь элитном месте, добавляю: «Я не имею ничего против иностранцев». Это примечание заставляет меня почувствовать себя законченным дураком. В любом случае это могло бы подтвердить подозрение в моей ненависти к иностранцам, равно как мы не доверяем кому-то, кто утверждает, что не имеет ничего против гомосексуалистов или негров. К счастью, Карина не обращает особого внимания на мои слова и продолжает говорить о том, на чем остановилась.

- Сейчас я даже не знаю, говорить ли тебе, почему я тебя поцеловала, но, скажу тебе, как

на духу, что хоть я, с одной стороны, упрекнула тебя в этом, с другой я благодарна тебе за то, что ты не отверг мой поцелуй. Дело в том, что хоть это и звучит по-дурацки, потому что Клара мертва, мне кажется предательством сестры тот факт, что ты меня поцеловал, но, если бы ты этого не сделал, то стало бы очевидным, что предательница – я.

Я соглашаюсь, чтобы дать ей понять, что слушаю ее, и не собираюсь прерывать.

- Я беспрестанно раздумывала над причиной моего поступка, потому что, помимо всего

прочего, это совершенно не мой стиль – целовать мужчину, даже если я давно его знаю, и уж тем более малознакомого. Мне всегда было очень сложно сделать первый шаг, взять инициативу в свои руки. Думаю, я слишком сильно боюсь совершить ошибку, боюсь отказа, но дело в том, что я шагнула первой навстречу именно тебе, давнему любовнику сестры. Я думаю, нет, я точно знаю, что хотела сблизиться с тем, с кем сестра тайно жила последние годы, раскрыть, как ей жилось здесь с этим человеком, что она чувствовала, какое с ней было обращение. Все это, скорее всего, потому, что я не мирюсь с уходом сестры и поэтому говорю с тобой. Я ищу ее не только в том, что ты мне рассказываешь, но даже в тебе самом, потому что лучше узнав тебя, я смогу выяснить, что она искала, или чем она была довольна, или что делало ее счастливой. По правде говоря, в последнее время я не видела свою сестру счастливой, но хочется думать, что с тобой она была счастлива. Хотя то, что она рассказывала о тебе, мне не нравилось, я всегда ее упрекала, а иногда даже отваживалась сказать ей, чтобы она тебя бросила, да ты уже об этом знаешь. “Ты уже знаешь, – после недолгого молчания повторила Карина, – я думала, что ты делал ее несчастной, хотя, скорее всего она была несчастной из-за всего остального. Но мне не приходило в голову посоветовать ей бросить Алехандро или  работу, или остальную часть ее жизни, как тогда, когда я хотела вытащить ее из среды панков, не спрашивая себя, что она там искала. Тогда я не задавала себе вопрос, чего ей не хватало в ее повседневной жизни, что сподвигло ее удариться в крайности, почему ей хотелось ходить по лезвию ножа. Я видела опасность только в ее уходе, а не в окружающей ее обстановке, от которой она хотела убежать. Ну, все, довольно. Теперь ты отчасти знаешь ответ на вопрос, зачем я тебя поцеловала, вот, собственно, и все. Но есть другое, о чем я спрашиваю себя с того вечера. Тебе не нужно объяснять все по буквам, но я не подумаю уйти отсюда, не узнав того, что меня интересует. Если же я уйду, то лишь потому, что на самом деле больше ни разу не намереваюсь ни встречаться с тобой снова, ни разговаривать. Я понимаю, не велика потеря, верно? но я говорю тебе об этом, чтобы ты понял, прежде чем продолжать, я должна знать, зачем ты меня поцеловал”.

- Я тоскую о ней, – быстро отвечаю я, ничего больше не добавляя. Внезапно я чувствую, что безумно устал от этого фарса, выйти из которого я могу только с еще бóльшим драматизмом. Сейчас у меня нет желания сочинять байку, которая может повернуть все так, что Карина продолжит разговаривать со мной и захочет время от времени встречаться. – Я тоскую о ней. –  Я не намерен оправдываться, потому что в этих четырех словах есть что-то очень точное, хотя довольно глупо кому-то тосковать о том, кого никогда не знал, с кем даже  не был никогда знаком. Но мне ужасно хотелось бы, чтобы Клара была с нами в этом баре, хотелось бы послушать ее разговор с сестрой, узнать ее жесты, звучание голоса. Я тоскую по ней, как тоскуют по счастливым годам детства, которое уже не будет с нами. Это ностальгия, тоска по тому, чего никогда не будет, какое-то неуловимое предчувствие того, какой могла бы быть наша жизнь, но никогда, никогда не будет.

Карина берет мою руку, лежащую на столе, и ласково проводит пальцами по ладони. Я вижу ее повлажневшие глаза, но это меня не удивляет. Она усаживается снова, но не для того, чтобы воодушевить меня на продолжение рассказа, а потому, что считает, что понимает меня. Она думает, что мой поцелуй объясняется тем, что я находился совсем близко от нее, и хотел затащить ее в постель. Именно это подразумевалось в четырех, сказанных мною, словах. У нее и в мыслях не было, что моя тоска –  всего лишь выдумка, фикция. Карина думает обо мне, как о мужчине, который не смиряется с потерей и цепляется за то, что она могла бы быть самой лучшей заменой своей сестры. Еще один раз два человека, собирающиеся разделить значимость молчания, хоть и чувствуют себя такими близкими, но они гораздо дальше друг от друга, чем думают. Я не объясняю возникшее недоразумение, потому что это значило бы раскрыть свой обман, а поскольку Карина кажется мне женщиной принципиальной, можно сказать, нетерпимой к слабости, она, скорее всего, отдалилась бы от меня. Как будто утверждать то, что я знал ее сестру, даже не будучи с ней знакомым, было хуже того, что я не мог вытащить ее из печали.

На улице, перед дверьми бара, Карина обнимает меня, как могла бы обнять близкого

родственника. Какое-то время она прижимается ко мне, я чувствую ее тело и наслаждаюсь прохладным вечерним воздухом, звуками едущих по дороге машин, касанием ее волос, щекочущих мое лицо, - всеми взятыми вместе ощущениями, взволновавшими и меня. Но я не стану плакать, у меня нет в этом необходимости. Мои чувства всегда удивительно сухи и ограниченны. Мне незнакома огромная, всепоглощающая океанская страсть, у меня никогда не возникает чувство, что я расплавляюсь в теле какой бы то ни было женщины. Находятся те, кто говорят, что во время оргазма наше сознание как будто разрушается, и это называется маленькой смертью, потому что мы словно бы теряемся, растворяемся в чем-то непостижимо, безмерно огромном. Но, когда я расплываюсь, то я нигде не теряюсь, наоборот, я еще больше осознаю себя самого, свои границы, удовольствия, умещающиеся в моем теле. Я почти забываю о женщине, с которой нахожусь. Например, сейчас, обнимая Карину, я сам, как никогда, больше себя самого же.

Карина отстраняется от меня, глаза ее все еще влажны от слез. Она проводит пальцем по

моим губам то ли прося ничего не говорить, то ли лаская, а, может и то и другое, не знаю. И вот она, не спеша, направляется  вверх по улице Алкала. Она идет гораздо медленнее обычного. Шаги Карины неторопливы, а ее тело впервые кажется мне нежным, податливо-мягким и слабым, телом человека, не знающего, куда он бредет и не скрывающего это.

Я прихожу домой возбужденный, как человек, только что преодолевший препятствие,

отделявшее его от желаемого. Зайдя в подъезд, я вижу, что из прорези почтового ящика торчат наружу разные скрученные и помятые бумаги. Такое чувство, что ящик забит ими доверху, и последние письма и рекламные проспекты в него запихивали с трудом. Хотя у меня и нет желания проверять содержимое почтового ящика и очищать его от рекламы, но приходится. Открыв дверцу, я действительно обнаруживаю в нем какой-то пакет, едва уместившийся в ящике, и закрывающий добрую часть прорези. Он адресован не мне, а некоей Алисии Рамирес, но на пакете не указаны ни этаж, ни квартира. Я задаю себе вопрос, не моя ли это соседка, и поэтому вместо того, чтобы оставить пакет на подносе, куда складывают все ошибочные отправления, я изучаю все остальные ящики, ища имя адресата рядом с указателем этажа и квартиры и думая, что найду. Но с налету, при первом беглом осмотре, найти адресата мне не удалось, и я начинаю искать повторно, но уже более тщательно, не спеша, беря на себя труд прочесть каждую карточку. И тогда я читаю имя, на которое до сих пор никогда не обращал внимание. Впрочем, в равной степени я незнаком и с другими соседями, потому что живу в этом доме, как говорится, отлично от остальных, словно иноверец или инопланетянин. Повстречайся мне соседи на улице, не думаю, что я смог бы узнать кого-нибудь из них, кроме своей соседки и актера, живущего в другой квартире на верхнем этаже, чье лицо было мне знакомо еще до того, как он приехал сюда жить. Самуэль Кейпо. Живет на четвертом этаже в квартире “Д”, как раз прямо подо мной. Имя на карточке было накарябано шариковой ручкой неровными буквами, как будто человек писал из неудобного положения, держа листок на ноге или стене. Из кривых строчек всплывает женское имя, которое я тут же забываю. Самуэль, человек, о котором я до сих пор знаю только то, что он много говорил и мало делал, который не захотел уйти и жить с Кларой, когда она его о том попросила, который, по словам Карины, был ушлым эгоистом. Этот человек бросил Клару незадолго до того, как она погибла, когда машина врезалась в дерево или стену или же перевернулась три-четыре раза, этого я не знаю. И вот теперь для меня становится невыносимым не знать того, как погибла Клара. А вдруг она погибла не сразу, зажатая грудой металла? Слышала ли она голоса первых людей, подбежавших, чтобы помочь ей, видела ли пожарных и полицейских? Была ли она в сознании, и чувствовала ли непроходящую, непрестанную боль, предвестника ее конца?

Хотелось бы знать, был ли там кто-нибудь, кто в это время держал Клару за руки, успокаивая ее прикосновением, пока она умирала.

Я поднимаюсь по лестнице, почти неосознанно подхожу к его квартире. Мне приходит в

голову позвонить в дверь, а как только он мне откроет, не представляясь, без всяких объяснений, сразу сказать: “Клара погибла, мне очень жаль”. Я представляю, как он остолбенело замрет на месте, сознавая, что это катастрофа, потому что за спиной стоит жена и ему придется врать. Пожалуй, он даже спросит меня: “Какая Клара? Я не знаю никакую Клару”. И тогда мне очень хотелось бы ответить ему: “Какой же ты трус, Самуэль, сукин сын. Твоя любовница погибла совсем недавно”. И, может быть, в этот момент его жена поймет, что за человек ее муж, и, не говоря ни слова, пойдет собирать чемодан.

Я останавливаюсь на его лестничной клетке. Хотя сейчас только сентябрь, на небольшой

черной металлической решетке на уровне лица висит крошечный игрушечный снеговичок, как в андалузском доме. Решетка здесь вообще не нужна, потому что за ней находится деревянная темно-зеленая дверь, похожая на мою. В этом доме, похоже, кажется, все. Ванная комната, в которой когда-то сфотографировали Клару, обнаженной и в пеньюаре, лежащей в ванной и стоящей у раковины, доверчивой и, возможно, счастливой. Я видел этого снеговичка не раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице, когда мне не хотелось ждать лифт. Я много раз спрашивал себя, сколько еще времени он будет висеть, или они оставят его здесь до следующего Рождества. Но я никогда не задавал себе вопрос, кто живет в этой квартире: мужчина или женщина, обычная парочка или семья с детьми, молодые или старики. И этот снеговичок, шутка он или признак беспечности и небрежности. Я также не думал, а теперь это кажется мне очевидным, что под моей ванной есть другая, похожая ванная, а под ней еще одна.

Я подхожу к двери и прислушиваюсь. Ничто не указывает, что дома сейчас кто-то есть. Не

слышно ни музыки, ни голосов, доносящихся из телевизора, ни шагов, ни разговора. Я достаю из кармана брелок с ключом и тычу острием ключа в дверь. Замок и ручка двери оказались надежными. Я с силой давлю на ключ и провожу им по двери. Из-под ключа на пол сыплются крошки зеленой краски. Я вожу ключом во все стороны – вверх, вниз, по кругу, восьмеркой. Из других квартир вот-вот мог кто-нибудь выйти и увидеть здесь меня, царапающего ключом чужую дверь. Я торопливо царапаю еще несколько загогулин, возя ключом по деревянной двери из стороны в сторону, и быстро мчусь вверх по лестнице, преодолевая два последних пролета. Дома я немедленно наливаю себе стакан “бурбона”. Я должен сдержать свое желание позвонить Карине и рассказать ей о том, что только что совершил.

No joder – выражение для усиления разных эмоций (радости, недовольства итд)

hombre de paja (El que actúa por orden de otro que no quiere aparecer en primer plano:

envió a su hombre de paja para iniciar las negociaciones) – тот, кто действует по приказу

perro semihundido – “Собака” (или “Голова собаки”) – картина Гойи

poner la pata (=cometer errores ) – совершить ошибку

echar de menos – скучать, тосковать