José Ovejero - La invención del amor - V

Hace ya tres meses que se me estropeó el televisor. ¿Es un signo de
salud mental o de desidia no haberme molestado en llamar para que lo
arreglen? Llevo casi cuatro años viviendo solo. Un hombre que vive solo
acaba convirtiéndose en una versión desmejorada de sí mismo: pequeñas
manías se van instalando en la vida cotidiana, como cenar en bata o dejar
los cacharros sucios apilados en el fregadero y únicamente ir fregando los
que se necesitan, ver la televisión hasta la madrugada, no quitarse el
pijama durante el fin de semana, perder el tiempo con juegos de ordenador.
Los hombres que viven solos, a partir de cierta edad, cuando han dejado de
creer que la vida en pareja podría ser placentera o excitante, a menudo
tienen poca vida social; las mujeres, incluso las resignadas o decididas a
permanecer solteras, como aquella amiga que me dijo: «Mi mitad inferior
ha dejado de interesarme», mantienen contactos, salen, hablan de sí
mismas y de otras amigas, necesitan piel, voz, intensidad, igual que los
hombres necesitan distancia, silencio, indiferencia. Quizá yo no he
alcanzado esa edad o esa resignación y por eso aún procuro combatir la
tentación de no ducharme si no voy a salir, de no afeitarme o no
cambiarme de calzoncillos, de dejar los platos sucios sobre la mesa, de no
llamar a nadie durante días. Aunque no tenga muchos amigos y tampoco
eche de menos una vida social más intensa, procuro evitar esa sensación de
encierro, de relación enfermiza con pantallas y artilugios, con los espacios
cerrados, con el monótono rumiar de mi conciencia, con la embarazosa
existencia de quien no siente más que cuando se lo impone un drama
televisado.
La terraza es mi salvación, porque al estar ahí, comiendo o leyendo, o
pensando en mis cosas, tengo la impresión de no estar sólo matando el
tiempo, sino disfrutándolo. Estás muerto cuando deja de atraerte el placer,
cuando ya no piensas más que en evitar el aburrimiento y no te importa que
tu vida sea más ausencia —de dolor, de pasión, de entusiasmo— que
contenido. El mayor enemigo de la felicidad no es el dolor, es el miedo.
Para estar realmente vivo tienes que estar dispuesto a pagar un precio por
lo que obtienes. Y ahí es donde yo fallo. Me estoy volviendo perezoso; me
cuesta pagar para obtener y tiendo a conformarme con lo que me sale
gratis, es decir, con poca cosa.
Sin pensarlo, he tomado la foto de la mesa del salón y he subido a la
terraza. Me estoy acostumbrando a llevarla allí donde me encuentro, a
tenerla cerca, a contemplarla una y otra vez, como si quisiera
constantemente adentrarme en el recuerdo de algo que nunca sucedió. Si
cierro los ojos, veo el rostro de Clara con mayor precisión que el de
cualquiera de mis ex novias. Ellas se han ido difuminando, quizá porque es
más difícil recordar un rostro en movimiento que el fijado en una
fotografía. A ratos me da rabia no haber podido conocerla; ignorar el
sonido de su voz, si me gustarían o no sus opiniones, la mímica, los gestos
que definen cómo nos sentimos en el mundo. Tiene una constelación de
pecas sobre el puente de la nariz, lo que parece un defecto de pigmentación
en el mentón izquierdo —pero podría también ser un fallo del revelado—,
una barbilla de curva suave, un brillo en la mirada que debe de estar creado
por el reflejo de una fuente luminosa, quizá una ventana, porque la foto ha
sido hecha de día. Sentado en la terraza, tomando un bourbon, quizá algo
borracho, bajo una sombrilla que apenas me protege de un sol ya tan cerca
del horizonte que me da de frente en los ojos, tomo la fotografía entre mis
manos, la contemplo una vez más e, inclinándome sobre ella, la beso como
si fuese la imagen de una novia ausente, de una amante que me abandonó,
de una mujer que aún deseo sentir a mi lado. La retiro unos centímetros.
«Hola, Clara», digo, y se me escapa una sonrisa.
Dos vencejos atraviesan la terraza a toda velocidad emitiendo un pitido,
a menos de un metro de mi cabeza. Uno de ellos choca contra la malla
metálica tendida sobre el antepecho por el lado que da a un patio cinco
pisos más abajo. Primero me sobresalta la rápida pasada de los dos pájaros,
después el choque violento de ese cuerpo diminuto contra el alambre. El
animal se queda aturdido o asustado en el suelo de la terraza, junto a los
tiestos con los cactos y las suculentas. Al principio no me muevo de mi
sitio para evitar asustarle. Al cabo de un rato el vencejo parece recuperarse
ligeramente y hace varios intentos de remontar el vuelo. Siempre me ha
parecido trágico que las alas de los vencejos sean tan largas que les resulta
imposible tomar altura desde el suelo; y aunque me impresione su
capacidad para dormir en pleno vuelo, con la mitad del cerebro activa y la
otra mitad en reposo, considero sus alas un error de la naturaleza, un
absurdo tropezón de la evolución que da lugar a una hipertrofia
absolutamente inútil. Quizá esas alas desproporcionadas les permitan
alcanzar mayor velocidad o maniobrar con una agilidad impresionante;
pero también las golondrinas sobreviven con alas más cortas.
Bajo a la cocina y regreso a la terraza con un paño de secar cacharros. Lo
lanzo sobre el vencejo para inmovilizarlo —como una red de gladiador—,
pero no mido bien el impulso y el paño cae a su lado. El ave no se inmuta;
tiene el pico muy abierto y parece jadear, si es que un pájaro jadea. Me
acerco un poco más, recojo el paño, lo dejo caer desde mucho más cerca, y
lo habría atrapado si no hubiese corrido a esconderse entre los tiestos;
ahora tengo que cambiar de técnica e intentar atraparlo con la mano; en
cuanto me acerco un poco, el vencejo aletea y corre estúpida, ciegamente
entre los tiestos y la pared, sin apenas espacio, quizá haciéndose daño,
aterrado, enloquecido, entre pequeñas rendijas, en posiciones imposibles.
«Te estoy intentando ayudar, ¿no lo ves?» Le hablo en el mismo tono que
usaría para calmar la rabieta de un bebé. Aún hace calor y he empezado a
sudar, también a sentirme ligeramente irritado por la estupidez del bicho;
por un lado me da pena su situación, por otro rabia de que no se deje salvar
por mí. La persecución continúa tras una breve pausa para apurar el
bourbon; el hielo se ha derretido y está aguado y tibio; tengo que ir
retirando los tiestos y las jardineras de la pared para poder meter la mano
con holgura detrás de ellos y que el vencejo no se refugie, como hace cada
vez, allí donde no alcanzo. ¿Me picará cuando lo coja? Ahora boquea más
que antes; las plumas de las alas están desordenadas y húmedas, como los
cabellos de quien, febril, ha dado muchas vueltas en la cama. En cuanto le
concedo una tregua se queda inmóvil, en posturas que sugieren algún
descoyuntamiento, atento al siguiente ataque, porque probablemente
interpreta mis esfuerzos por atraparlo como una agresión. Por fin consigo
sujetarlo contra el suelo con una mano; el muy imbécil intenta aletear y
escabullirse, lo que me obliga a apretarlo contra la baldosa más de lo que
quisiera, pero no logro cerrar la mano alrededor del cuerpo tembloroso.
«¿Te vas a quedar quieto, idiota?» A riesgo de hacerle daño, cierro el puño
y ahora sí, ya lo tengo. Lo levanto en el aire y me lo acerco al rostro; el
corazón palpita contra mis dedos a una velocidad increíble, el pico abierto,
la mirada asustada, pienso, aunque no sé si se puede ver el miedo en los
ojos de un pájaro. De repente noto humedad en la muñeca. El vencejo se
me acaba de cagar en la mano. «¡Que no te voy a hacer nada, gilipollas!»
Sacudo el puño en el aire para hacerle entrar en razón. También yo sudo
y también mi corazón late deprisa, pero de rabia. Doy unos pasos por la
terraza con el animal empuñado, en una y otra dirección, agitándolo ahora
como zarandearía a un niño que me impacienta. Poco a poco me
tranquilizo; enseño el vencejo al rostro de la fotografía. Mira, no podía
volar, pero creo que no está herido. Entonces voy hasta la malla metálica,
paso la mano por encima y deposito el animal sobre el borde exterior del
antepecho. Si quiere, desde allí puede arrojarse al vacío y emprender el
vuelo.
Pero no se mueve. Continúa con las alas extendidas y la cabeza vuelta
hacia lo alto. Le empujo con un dedo y él apenas se desplaza unos
centímetros hacia un lado, raspando la piedra con la punta de las alas.
Querría animarle a dar el salto: venga, seguro que puedes. Le empujo otra
vez, él se resiste, sigo empujando, intenta aferrarse a la superficie lisa,
llega por fin al mismo borde, se vuelca hacia delante obligado aún por mi
dedo y se desploma hacia el fondo del patio como una cosa muerta,
asustándome con la velocidad de su caída. Se eleva de repente, trazando
contra el cielo una curva finísima, como un corte en un papel. Al cabo de
muy poco ya no logro distinguirlo de los demás vencejos.
Si se hubiese estrellado contra el fondo del patio, ¿qué habrías hecho?
Nada, qué iba a hacer; salvo confiar en que nadie me hubiera visto.

Вот уже три месяца, как у меня сломался телевизор. Я не позаботился позвонить в мастерскую, чтобы мне его починили. Интересно, это лень или показатель душевного здоровья? Я почти четыре года живу один. Человек, живущий в одиночестве, начинает превращаться в ухудшенную копию себя самого. У него сносит крышу, и в повседневной жизни поселяются какие-то маленькие заскоки типа ужинать в халате или мыть тарелки по мере необходимости, выбирая их из груды грязной посуды в раковине; пялиться до рассвета в телевизор, не снимать пижаму до конца недели и терять время за компьютерными играми. Зачастую одинокие мужчины после наступления определенного возраста, когда они перестают верить, что жизнь в паре может быть приятной или будоражущей, ведут затворнический образ жизни. Женщины, даже смирившиеся с одиночеством или решившие вести такой образ жизни, как одна моя подруга, которая говорила: “Моя меньшая половинка перестала меня интересовать”, продолжают поддерживать отношения, куда-то ходят, разговаривают о себе или подругах. Женщинам необходимо прикасаться, слышать голос, чувствовать силу, в то время как мужчинам необходимы расстояние, тишина, безразличие и покой.

Вероятно, я еще не достиг этого возраста или не принял смирения, и поэтому стараюсь сражаться с искушением не принимать душ, если никуда не иду, не бриться и не менять трусы. Стараюсь противостоять желанию оставить грязные тарелки на столе и долгое время никому не звонить. У меня мало друзей и пойти особо некуда, но я вовсе не ощущаю потребности в более активной общественной жизни. Тем не менее, я стараюсь избегать заточения, болезненных отношений с телевизором и подобными штучками, с замкнутыми пространствами, с монотонным пережевыванием своих мыслей, с затруднительным существованием, которое ты ощущаешь на себе, когда все это навязывают тебе драмы с телеэкрана.

Терраса – мое спасение. Когда я здесь ем, читаю или думаю о своем, у меня нет ощущения, что я убиваю время. Наоборот, я получаю от этого наслаждение. Ты мертв, когда тебя перестают притягивать удовольствия, когда ты уже и не помышляешь о том, чтобы убежать от скуки и тоски, когда тебе уже не важно, что в твоей жизни больше не будет ни боли, ни страстей, ни восторга, а только спокойствие. Самый большой враг счастья – не боль, а страх. Чтобы быть по-настоящему живым, ты должен быть готов заплатить за то, чего достиг. И вот здесь я пас. Я ленив, мне трудно платить, чтобы чего-то достичь, я согласен на то, что достается мне бесплатно. Иными словами говоря, я довольствуюсь малым.

Не раздумывая, я беру фотографию со стола в гостиной и поднимаюсь на террасу. Я привык приносить фотографию туда, где нахожусь, быть рядом с ней, рассматривать ее снова и снова, как будто хотел, чтобы она проникла в меня еще глубже и постоянно была в воспоминаниях о том, чего никогда не было. Когда я закрываю глаза, то вижу лицо Клары гораздо отчетливее лица какой-либо из моих бывших невест-подружек. Они поблекли, видимо, потому, что гораздо труднее запомнить живое, подвижное лицо, нежели зафиксированное на фотографии. Временами на меня нападает ярость, что я не смог познакомиться с Кларой, узнать звучание ее голоса. Интересно, понравились бы мне или нет ее суждения, мимика, жесты, характеризующие то, как мы чувствуем себя в этом мире. У Клары на переносице – созвездие веснушек, а то, что кажется недостатком пигментации с левой стороны подбородка, могло быть неудачной проявкой пленки. У нее нежный, плавный изгиб подбородка и блеск во взгляде, получившийся, должно быть, из-за отражения света от окна, ведь фото было сделано днем. Я уселся на террасе, попивая “бурбон”, и, похоже, уже опьянел. Я сижу под зонтиком, защищающим меня еще и от солнца, которое уже недалеко от горизонта и светит мне прямо в глаза. Я верчу фотографию в руках, снова рассматриваю ее, потом наклоняюсь и целую ее, словно она была образом невесты, которой нет рядом, возлюбленной, покинувшей меня, желанной женщиной, рядом с которой я хочу быть. Я чуть-чуть отодвигаю фотографию. “Привет, Клара,” – говорю я ей, и по моим губам скользит улыбка.

Два стрижа, посвистывая, на полной скорости проносятся через террасу, менее чем в метре от моей головы. Один из них налетает на металлическую сетку, натянутую сбоку на парапет, выходящий на дворик пятью этажами ниже. Сначала меня напугала скорость,с которой они пронеслись, а потом жуткий удар этого крошечного тельца о проволоку. Оглушенная или испуганная пташка оставалась на полу террасы подле цветочных горшков с кактусами и суккулентами. Поначалу я не двигался с места, чтобы не напугать стрижа. В конце концов, стриж, похоже, потихоньку пришел в себя и сделал несколько попыток взлететь. Мне всегда казалось трагичным то, что стрижиные крылья были такими длинными, что они не могли взлететь с пола и взмыть вверх. Меня даже взволновало его умение спать в полете. При этом одна половина мозга активная, а другая отдыхает. Я счел стрижиные крылья ошибкой природы, нелепой и грубой оплошностью эволюции, предоставляющей место совершенно бесполезному чрезмерному росту. Хотя, пожалуй, эти непропорциональные крылья позволяют стрижам развивать бóльшую скорость или маневрировать с необычайной ловкостью, но ведь ласточки с более короткими крыльями тоже выживают.

Я спускаюсь в столовую и возвращаюсь на террасу с кухонным полотенцем. Я бросаю полотенце на стрижа, чтобы он не двигался, так набрасывали сеть на гладиатора. Но я плохо рассчитал силу броска, и полотенце падает рядом с ним. Птаха не движется, клюв ее широко открыт, кажется, что она задыхается, если только птицы могут задыхаться. Я подхожу немного ближе, поднимаю полотенце и роняю его поближе к стрижу. Я бы его поймал, если бы он не убежал и не спрятался среди цветочных горшков. Теперь я должен поменять технику ловли птиц и попытаться поймать стрижа рукой. Едва я приблизился, глупый стриж взмахнул крыльями и слепо побежал по узенькой щели между горшками и стеной. Вероятно, ему было больно, он был ужасно напуган и сходил с ума в этой малюсенькой щелке, находясь в немыслимых позах. “Ты не понимаешь? Ведь я пытаюсь тебе помочь”. Я говорю со стрижом тем же тоном, каким говорил бы, чтобы успокоить плачущего ребенка. Мне даже стало жарко, и я начал потеть. Мне было немного досадно, и я слегка злился на это глупое существо. С одной стороны эта ситуация вызывала у меня беспокойство, а с другой бесила тем, что стриж не позволял мне спасти его. Погоня продолжается после короткого перерыва, во время которого я приканчиваю “бурбон”. Лед в нем растаял, и виски стал водянистым и теплым. Я должен идти, отодвигая от стены горшки и вазоны, чтобы суметь свободно просунуть за них руку, и чтобы стриж не спрятался туда, откуда я его не достану, как делает это всякий раз. Клюнет ли он меня, когда я его поймаю? Теперь его клюв открыт еще больше, чем раньше, перья на крыльях встопорщены и влажны, как волосы лихорадочно ворочающегося в постели человека. Едва я устраиваю себе передышку, стриж замирает. Его неподвижность наводит на мысль о том, что он устал. По всей вероятности, птаха истолковывает мои усилия помочь ей, как агрессию, и к следующей атаке я перехожу с осторожностью. Наконец я прижал стрижа рукой к полу. Этот дурачок пытается взмахнуть крыльями и улизнуть. Эта попытка вынуждает меня прижать стрижа к плитке несколько сильнее, чем мне хотелось бы, но мне не удается полностью обхватить ладонью дрожащее тельце. “Ну что, дурашка, будешь вести себя смирно?” Рискуя причинить стрижу боль, я сжимаю кулак, и теперь он у меня в руках. Я поднимаю стрижа с пола и подношу к лицу. Сердечко пташки колотится о мои пальцы с немыслимой скоростью, его клюв открыт, а во взгляде сквозит испуг. Я думаю, что испуг, хотя и не знаю, можно ли увидеть страх в птичьих глазах. Внезапно я замечаю на своем запястье влагу. Стриж нагадил мне на руку. “Я же ничего тебе не сделаю, дурачок!” Я встряхиваю кулаком в воздухе, чтобы стриж пришел в себя. Я тоже потею, и мое сердце бьется также быстро, только от злости. С зажатой в кулаке птицей, я шагаю по террасе туда-сюда. Теперь я трясу кулаком, как тряс в детстве, потеряв терпение. Мало-помалу я успокаиваюсь. Я показываю стрижа лицу на фотографии. Посмотри, он не мог улететь, но, думаю, что не ранен. Тогда я иду к металлической сетке и, протянув над ней руку, сажаю стрижа на внешний край парапета. Отсюда, если захочет, стриж может броситься в пустоту и начать свой полет.

Но стриж не двигается. Он все так же сидит, растопырив крылья, повернув голову и устремив взгляд ввысь. Я подталкиваю его пальцем, и он чуть сдвигается в сторону, царапая камень кончиками крыльев. Мне хотелось бы подбодрить его, подтолкнуть к прыжку:

- Ну же, давай, уверен, что ты можешь.

Я снова подталкиваю его. Стриж сопротивляется, и я продолжаю подталкивать его. Птаха старается уцепиться за гладкую поверхность парапета, но вот стриж уже на самом краю, и мой палец заставляет его податься вперед. Он переворачивается и падает в глубину двора, как мертвый, пугая меня скоростью своего падения. И вдруг он взлетает к небу по плавной, изящной, словно выкроенной на бумаге, кривой. И вскоре я уже не могу отличить его от прочих стрижей.

А что бы ты делал, если бы он разбился? Ничего, что тут поделаешь. Хотелось бы верить в то, что никто меня не видел.