José Ovejero - La invención del amor - IX

Anochece. Estoy aburrido. Me llevo la fotografía de Clara

Después de marcharse Carina, todavía sentado en el inodoro, haciendo
cábalas, harto de hacerlas, me acuerdo de Araceli, que salía con mi
hermano cuando yo todavía estaba en la facultad. Hace muchos años que
no pensaba en ella y lo hago ahora por razones comprensibles. Era una
chica algo mayor que él, quizá sólo siete u ocho años, pero cuando rondas
los veinte, como debía de rondar él entonces —terminé la facultad con
veintitrés y él es dos años menor que yo—, siete u ocho años es una
diferencia considerable: un tercio de tu vida. Era una mujer muy delgada,
algo pálida, ojerosa, de cuya apariencia podía esperarse un carácter
depresivo o al menos poco enérgico, y sin embargo era parlanchina, andaba
siempre proponiendo tal o cual actividad que además era urgente, más
bien, impostergable, y gesticulaba sin cesar con las dos manos, de una
forma que no he vuelto a ver nunca: sus manos no se movían en paralelo,
sino que una realizaba movimientos distintos de la otra, de forma que si no
hubiese hablado al mismo tiempo habría resultado imposible leer en
aquellos gestos lo que quería expresar. Hablaba además muy deprisa, como
si las palabras se le agolparan en el cerebro y no quisiese dejar sin
pronunciar ninguna de ellas. A mí me divertía y a mi hermano le volvía
loco. En el sentido literal. Pasó una época de desequilibrio, que llegó a
preocuparme, intentando dar la réplica a aquel torbellino cuya estela seguía
sin tener las fuerzas para ello. Y ella disfrutaba, estoy seguro, de verlo
esforzarse, querer ser más ocurrente o más brillante de lo que era, fingir
iniciativa, cuando en realidad intentaba adivinar qué era lo que le podía
apetecer a ella, buscar posturas, expresiones, ideas originales con las que
impresionarla, o al menos que le quitasen a él la sensación de inferioridad
que seguramente le torturaba. Es sabido que queremos que los ojos del otro
reflejen no lo que somos, sino aquella persona que nos gustaría ser, aunque
tengamos que cargar para ello con la sensación de insuficiencia al intentar
adaptarnos a esa imagen ideal, más bien a esa deformación favorecedora de
nosotros mismos. Y luego, en general, con el paso del tiempo, acabamos
conformándonos con quienes somos, dejamos de fingir, reprochamos al
otro que espere de nosotros más de lo que podemos darle, olvidando que
justo eso era lo que le habíamos prometido. Sólo las parejas que acaban
reconociendo el fraude y deciden renegociar lo que cada uno tiene que
ofrecer, llevándolo a un plano más realista, tienen posibilidades de durar
con un mínimo de felicidad. Casi nunca me he encontrado con una de esas
parejas. Como mucho conozco a algunas que en lugar de empezar una
guerra de reproches se acostumbran a usar un tono irónico con el que dan a
entender que, aunque finjan creer las imposturas del otro, saben quién vive
detrás de la máscara, y se comprometen a no arrancársela.
Mi hermano y Araceli no habían llegado a esa fase. Más bien, creo que
Araceli sí sabía quién vivía detrás de la máscara de mi hermano, pero le
divertía hacerle creer que no era así. También le divertía despertar sus
celos conmigo, por ejemplo dándome besos excesivamente cariñosos
cuando me encontraba con ellos, proponiendo, sin venir a cuento, jugar al
strip poker si por casualidad nos reuníamos los tres en el piso de uno de
nosotros, o cambiándose de ropa delante de los dos si por cualquier cosa
los visitaba antes de salir a tomar algo o al cine —en aquella época creo
que yo era el único amigo de mi hermano— y ella no había terminado de
vestirse. Ya al final de su relación, aunque dudo que fuese el motivo de su
ruptura, vinieron los dos a buscarme una tarde a mi casa; yo vivía entonces
en un piso diminuto, con un salón-cocina-dormitorio en el que la cama
hacía de sofá y las cuatro sillas eran plegables para que al menos dos de
ellas sólo se abriesen si era estrictamente necesario, lo que dificultaba el
acceso a la cocina, que mi casero llamaba americana, como para dar
prestigio a la miseria. Llegaron los dos a media tarde, quizá porque hacía
mal tiempo y se habían cansado de pasear su aburrimiento por los bares
cercanos, y se sentaron en la cama. Yo cometí el error de sentarme con
ellos, los tres con una copa de no recuerdo qué en la mano. Araceli empezó
a hablar de la posibilidad de hacerse implantes en los pechos, cosa que
entonces no era frecuente y parecía reservada a las actrices de las peores
series norteamericanas. Mi hermano debió de sentir enseguida que se
acercaba uno de esos momentos en los que Araceli lo ponía a prueba,
porque empezó a hablar más de lo normal en él, dando vueltas alrededor
del tema al mismo tiempo que lo generalizaba, como si quisiera que
Araceli acabase aburriéndose y hablase de otras cosas.
—Imaginad —dijo— si dentro de cien años ocurriese una catástrofe que
borrase las huellas de nuestra civilización.
Araceli chasqueó la lengua, disgustada con que mi hermano le quitase el
papel estelar y eso justo cuando señalaba sus propios pechos como para
que viésemos la necesidad de la operación.
—Imaginad que un tiempo después —continuó mi hermano— seres
venidos de otro planeta deciden investigar esa civilización desaparecida,
como hacemos nosotros con la sumeria o la minoica. Y sólo tienen para
guiarse lo que encuentran en las tumbas. El tipo de ataúdes, el ajuar
funerario, la postura, la orientación de las fosas...
Yo le interrumpí diciendo que cada vez la incineración era más
frecuente y que probablemente, por falta de espacio, en pocos años sería
obligatoria. Araceli dijo que ella lo que quería cuando se muriese era que
sus cenizas se convirtiesen en un pequeño brillante.
—Hay empresas que están empezando a hacerlo, en Estados Unidos,
claro —dijo—, y a mí me gustaría que mi último amante llevase ese
brillante en un pendiente después de morir yo.
Mi hermano no se dejó desviar de su tema.
—Imaginad, y va a ser así, porque los implantes son un símbolo de
estatus, y los símbolos de estatus acaban alcanzando a las clases medias
cuando se vuelven asequibles, que la mayoría de las mujeres y los hombres
lleva implantes de silicona: en los labios, en los pechos, en las nalgas.
Mi hermano empezó a reírse por anticipado, una costumbre que lo hacía
un mal contador de chistes.
—Y cuando abran las tumbas y encuentren esos cojines de silicona,
siempre en los mismos lugares, empezarán a idear teorías sobre su función,
igual que hacemos nosotros con las pinturas rupestres. Alguno pensará que
en nuestra civilización la silicona era la materia que unía esta vida con el
más allá, que se le atribuían propiedades sobrenaturales.
Araceli no esperó a que mi hermano acabara de reír. Se puso de rodillas
en la cama, de frente a nosotros, cada uno sentado a un lado suyo, y se
quitó la blusa, bajando la vista para contemplar sus propios pechos.
—¿Qué pensáis? ¿Necesito un implante?
Mi hermano se apresuró a decir que a él le gustaban así, y Araceli se
volvió hacia mí.
—¿No te parece que están demasiado caídas?
Como no supe qué contestar, me tomó una mano y la llevó a la parte
inferior de uno de sus pechos, como para levantarlo con ella.
—¿Lo ves?, un poco sí que se me están cayendo.
—A él le gustan —dije.
—Ah, a él —respondió, y se fue al cuarto de baño sin vestirse. Mi
hermano y yo no supimos cómo rellenar el silencio que dejó su marcha.
Cuando regresó se había puesto la blusa y creo que también se había
peinado. Volvía triunfante, satisfecha por haberme metido en una situación
incómoda al tiempo que despertaba celos en mi hermano, que él nunca
habría confesado por miedo a parecer convencional.
—¿Os habéis dado cuenta de una cosa?
Se sentó en la cama entre los dos y se alisó la falda con un gesto que me
hizo pensar en una colegiala. Tomó la mano de mi hermano y se la puso
sobre el vientre. Con esos pequeños detalles le compensaba de sus
martirios cotidianos.
—Cuando dos personas se enamoran y empiezan a pasar tiempo juntos,
follan, esas cosas, como tú y yo, cariño —le dijo tirándole afectuosamente
de la nariz, aunque a mí siempre me pareció un gesto demasiado
condescendiente, una manifestación humillante de afecto—, llegan a ese
momento en el que uno de los dos tiene que ir al baño. Y también, a mí me
ha pasado muchísimas veces, porque yo nunca te he ocultado que soy
enamoradiza, ¿no, mi vida?, eso de estar en el baño y no querer hacer
ruidos, esforzarte por que la caca salga sin manifestaciones acústicas, y
que no caiga chapoteando en el agua, eso, ya me entendéis, una se esfuerza
en que lo más natural del mundo, que es cagar, pase desapercibido. ¿Sabéis
por qué?
—Porque no quieres que el otro te imagine haciéndolo.
—Chico listo —me dijo, pero no se atrevió a cogerme la nariz y dejó la
mano en el aire un momento—. Qué hermano sapientísimo tienes. Eso es,
no quieres que una imagen, digamos sucia, estropee la visión idealizada
que el otro tiene de ti. ¿Estamos?
—¿Queréis una cerveza? —pregunté.
—Calla y escucha, que es importante.
—Te puedo escuchar bebiendo una cerveza.
—Pst, concéntrate, porque necesito saber tu opinión. Estamos de
acuerdo en que aunque sabemos que todos somos esclavos de nuestras
funciones fisiológicas, procuramos que la persona de la que estamos
enamorados no las tenga presentes, para seguir manteniendo ante él esa
imagen ideal, sin mancha.
—Se nota que has estudiado psicología.
—Pedagogía.
—Eso.
—Como si fuese lo mismo. Pero cállate, qué pesado estás hoy, con lo
prudente que eres siempre. Por dónde iba... Eso, nos esforzamos en que el
otro no oiga en esos momentos los ruidos que producimos... Es un clásico
en las películas, ¿no?, la pareja que va a la cama por primera vez y ella
dice: «Espera un momento, cariño», y va al baño, él pone música, no tanto
para no escuchar lo que hace ella en el baño como para darle la impresión
de que él no lo va a oír. A vosotros también os ha pasado, ¿verdad?
Mi hermano y yo asentimos, aguardando el resultado de esa larga
introducción con la que Araceli pretendía, aparte de copar el protagonismo
por un rato, preparar el desenlace o el momento clave que ella conocía de
antemano.
—A mí también. Pero lo interesante no es eso, ¿verdad?, lo que acabo de
contar es una banalidad. Lo interesante empieza ese día en el que vas al
baño y el otro se encuentra a unos pasos, al otro lado de la puerta, y no te
esfuerzas en no hacer ruido, sino que lo consideras una consecuencia
natural de un acto natural y dejas de esconderlo.
—A Araceli los temas escatológicos le encantan.
Ella dio a mi hermano una palmada en el muslo, con más fuerza de lo
que habría podido considerarse amistoso. Más seria de lo habitual, sin ese
aire de maestra un poco cursi que se le ponía cuando quería darse
importancia, incluso se había despojado, como quien se quita el reloj antes
de meterse en la ducha, de sus gestos teatrales: su espalda estaba algo
menos rígida, y su voz salía trabajosamente cuando, vuelta hacia mí, como
si mi hermano no estuviese o su opinión no importara, continuó:
—Y lo que no sé es si ese día que uno deja de preocuparse por los ruidos
de sus tripas, por disimular las propias funciones fisiológicas, si ese día
que no te importa que el otro te oiga cagando, es el día en el que el amor se
acaba o el día en el que el amor empieza. ¿Entiendes lo que quiero decir?

al dormit

После ухода Карины я продолжал сидеть в туалете, строя всевозможные догадки. Я вспоминал Арасели, которая встречалась с моим братом, когда я был еще студентом. Сколько же лет я не вспоминал о ней, а теперь вот вспоминаю по понятным причинам. Эта девушка была несколько старше брата, вероятно, всего лишь лет на семь-восемь, но, когда тебе около двадцати, как, должно быть, стукнуло в ту пору брату (я ведь закончил учиться в двадцать три, а брат на два года моложе), семь-восемь лет – огромная разница, треть твоей жизни. Арасели была очень худой, немного бледной, с темными кругами под глазами. Судя по внешнему виду, можно было ожидать, что у нее депрессивный характер или, по меньшей мере, она малоэнергична. Однако Арасели была болтушкой и всегда носилась повсюду, вечно предлагая что-то, причем срочное и, более того, неотложное. Она безостановочно как ни попадя размахивала руками во все стороны так, что ничего подобного я никогда больше не видел. Если при этом она еще и молчала, то по ее жестам было совершенно невозможно понять, что же она хотела сказать. Впрочем, Арасели трещала, как сорока, как будто слова, кучами громоздились в ее мозгу, и ей не хотелось выделять ни одно из них. Лично меня она забавляла, а вот брата в буквальном смысле слова сводила с ума. Все это время брат провел в сомнениях. Он был жутко неуравновешен, и заставил меня поволноваться. Он старался противостоять этому смерчу, чья вихревая воронка преследовала его, но у него не было на это сил. Я уверен, Арасели наслаждалась, глядя на его старания, на его желание быть остроумнее или ослепительнее, чем он был на самом деле, на его притворную инициативу, когда он пытался угадать, что могло ей понравиться. Ей нравилось, что брат ищет линию поведения, выражения, оригинальные идеи, которые произвели бы на нее впечатление или, по крайней мере, лишили бы его безусловно терзавшего чувства неполноценности. Всем известно – мы хотим, чтобы глаза другого человека отражали не то, какие мы есть, а того, кем нам хотелось бы быть. Для этого мы пытаемся приспособиться к идеальному образу, а, скорее, ломаем самих себя, чувствуя, что нам чего-то не хватает. Это чувство мы так и тащим в себе. Потом, с течением времени, мы, как правило, окончательно смиряемся с тем, какие мы есть, перестаем притворяться и упрекаем другого в том, что он ждал от нас больше, чем мы можем ему дать, забывая при этом, что сами же это и обещали. Лишь те пары, что заканчивают притворяться и решают пересмотреть то, что каждый из них может предложить другому, перенеся это на более реальную основу, имеют возможность продолжить совместную, пусть и не очень счастливую, жизнь. Едва ли я встречался хоть с одной из таких пар. Как много я знаю таких людей, кто вместо того, чтобы начать войну, упрекая другого, по привычке иронизируют, давая тем самым понять, что хоть они и делали вид, что верят вранью другого, но им известно, кто находится под этой маской, и они обязуются ее не срывать.

Брат с Арасели в эту фазу так и не вошли. Думаю, хорошо еще, если Арасели, зная, что за человек жил под маской брата, развлекалась с ним, заставляя его поверить, что он был не таким. Ее забавляло также пробуждать в брате ревность ко мне, например, слишком нежно целуя меня при встрече. В то время, думаю, я был единственным другом брата. Если мы втроем случайно собирались в квартире у кого-нибудь из нас, распаляя его ревность, она ни с того ни с сего предлагала сыграть в покер на раздевалочку. Если я заходил к ним перед тем, как пойти в кино или чего-нибудь перекусить, она бесконечно долго переодевалась перед нами обоими. Уже в самом конце их отношений, хотя лично я и сомневаюсь, что был причиной их разрыва, как-то вечером они пришли ко мне домой. Тогда я жил в крошечной квартирке с гостиной, служившей одновременно и кухней, и спальней, в которой стояли кровать, выполнявшая роль дивана, и четыре складных стула. По меньшей мере, два из них раскладывались только в случае крайней необходимости, ибо затрудняли доступ на кухню, прозванную владельцем американской, видимо, для придания престижа нищете. Они пришли вечером и сели на кровать. Я совершил ошибку, усевшись вместе с ними. Нас трое с бокалом, не помню чего, в руке. Арасели начала рассказывать о том, что можно имплантировать грудь. В то время это случалось нечасто и казалось оставленным про запас самыми худшими актрисами североамериканских сериалов. Мой брат, должно быть, почувствовал, что приближался один из моментов, в которые Арасели принималась его испытывать, потому что начал говорить больше обычного, кружа вокруг щекотливой темы и в то же время пространно рассуждая о ней, словно хотел, чтобы Арасели это наскучило, и она заговорила о других вещах.

- Представьте, – сказал он, – если через сто лет случится катастрофа, которая сотрет следы

нашей цивилизации.

Арасели прищелкнула языком, недовольная тем, что брат лишил ее звездной роли, да еще

именно тогда, когда она демонстрировала нам свою грудь для того, чтобы мы поняли необходимость операции.

- Вы только представьте, что спустя время, – продолжил брат, – существа, прилетевшие с

другой планеты, решат исследовать эту исчезнувшую цивилизацию, как мы изучаем цивилизацию шумеров или минойскую цивилизацию острова Крит. Они руководствуются тем, что имеют, что нашли в захоронениях. Гробы, надгробные плиты, расположение и ориентацию могил…

Я перебил брата, сказав, что сейчас покойников стали все чаще сжигать, и, возможно,

скоро это станет обязательным из-за нехватки места. Араселия заявила, что хотела бы, чтобы после смерти ее пепел превратили в маленький бриллиант.

- Существуют кампании, которые начинают претворять это в жизнь, разумеется, в

Штатах, – сказал я, – и мне хотелось бы, чтобы моя последняя любовь носила такой бриллиант с собой, после того, как я умру.

Мой брат не ушел от темы и упорно продолжал гнуть свое:

- Нет, вы только представьте, что будет. Ведь импланты – это символы высшего

статуса, а они перестают ими быть, становясь доступными для среднего класса, когда у большинства женщин и мужчин силиконовые губы, грудь, ягодицы, – брат расхохотался раньше всех. Эта привычка делала его плохим шутником. – И когда пришельцы раскопают могилы и обнаружат силиконовые вкладыши во всех местах, они начнут создавать теории об их назначении, точно так же, как мы – о наскальных рисунках. Кто-нибудь подумает, что в нашей цивилизации силикон был связующей материей между жизнью здесь и где-то там, и нам припишут сверхъестественные способности.

Арасели не дождалась, когда брат закончит смеяться. Она встала коленями на кровать,

лицом к нам, сидящим каждый в своей стороне, стянула с себя блузку и опустила взгляд, рассматривая собственную грудь.

- Как думаете, нужны мне имплантанты?

Брат поспешил заверить, что ему нравится и такая грудь, но Арасели повернулась ко мне.

- Тебе не кажется, что грудь слишком сильно висит?

Поскольку я не знал, что ответить, она взяла мою руку и поднесла ее к своей груди снизу,

словно желая, чтобы я поднял ее.

- Видишь? Как будто немного висит.

- Ему это нравится, – выдохнул я.

- А-а-а, ему, – ответила Арасели и, не одеваясь, направилась в ванную. Мы с братом не

знали, как заполнить тишину, повисшую после ее ухода. Вернулась она, уже надев блузку и, думаю, причесавшись. Она снова торжествовала, удовлетворенная тем, что поставила меня в неловкое положение, пробудив ревность в моем брате, который никогда в жизни не признался бы в этом из-за страха показаться заурядным.

- Да что вы понимаете в этом деле?

Арасели уселась на кровать между нами и разгладила юбку движением, которое заставило

меня подумать о школьнице. Она взяла руку брата и положила ее себе на живот. Такими мелкими пустячками она компенсировала его ежедневные страдания.

- Когда два человека влюбляются и начинают вместе проводить время, трахаются и всякое

такое, как мы с тобой, любимый, наступает момент, когда один из них должен пойти в туалет, – сказала Арасели, ласково потянув брата за нос, хотя это всегда казалось мне излишне снисходительным, унизительным проявлением чувств. – К тому же, со мной все это происходило очень часто, я ведь никогда не скрывала от тебя, что я влюбчивая, разве нет, милый? И вот ты находишься в туалете, не желая шуметь, стараешься, чтобы дерьмо вышло беззвучно и не шлепнулось в воду, ну, вы же меня понимаете? Ты стараешься, чтобы самый естественный процесс, опорожнение, прошел незаметно. И знаешь, почему?

- Потому что не хочешь, чтобы другой представлял, как ты делаешь это.

- Смышленый мальчик, – сказала она мне, но не решилась схватить меня за нос. На

мгновение ее рука повисла в воздухе. – Какой у тебя разумный брат. Все верно, ты не хочешь, чтобы тебя представляли, скажем так, грязной, испортив идеализированное представление другого человека о тебе. Понятно?

- Хотите пива? – задал я вопрос.

- Молчи и слушай, потому что это важно.

- Я могу выслушать тебя и попивая пиво.

- Фу, сосредоточься, потому что мне нужно узнать твое мнение. Мы знаем то, что, все мы

рабы наших физиологических потребностей, и согласны с этим. Но нам очень хочется, чтобы у любимого нами человека этих потребностей не было, чтобы мы продолжали идеализировать его.

- Заметно, что ты изучала психологию.

- Педагогику.

- Вот как.

- Это было вроде одно и то же. Ладно, помолчи, какой же ты все-таки зануда со своим

вечным здравомыслием, ты всегда такой. И откуда это в тебе… Короче, мы стараемся, чтобы другой в это время не слышал издаваемых нами звуков… Это же классика в фильмах, скажи, что не так. Парочка впервые направляется к кровати, и она говорит: “Подожди минутку, милый”, и идет в туалет. Он включает музыку не столько для того, чтобы не слышать, что она делает в туалете, сколько для того, чтобы дать ей понять, что он не собирается слушать. Да и с вами такое тоже случалось, верно?

Мы с братом согласились, ожидая заключительного итога этого длинного вступления, с

помощью которого Арасели рассчитывала безраздельно получить главную роль на какое-то время, подготовить развязку или ключевой момент, известный ей заранее.

- Мне тоже. Только самое интересное не это, верно? Я заканчиваю говорить банальности.

Самое интересное начинается тогда, когда ты идешь в туалет, другой находится в двух шагах от тебя, за дверью, а ты уже не стараешься не шуметь, а думаешь, что это естественное следствие естественного акта, переставая все скрывать, – Арасели обожает копрологические темы.

Она сильно шлепает брата по ляжке, так что жест не назовешь дружеским. Арасели серьезнее обычного, в ней нет этого немного пошлого налета учительницы, вид которой она принимала, когда хотела казаться важной. Она даже сбросила с себя театральщину, как снимают часы перед тем, как пойти в душ, ее спина менее напряжена. Голос Арасели прорывался с трудом, когда, повернувшись ко мне так, словно моего брата не существовало, или его мнение было для нее неважно, она продолжила:

- Я вот чего не знаю. Когда человек перестает волноваться из-за кишечных звуков, не

скрывает собственную физиологию, когда ему неважно, что другой слышит, как он срет, – конец ли это любви или ее начало? Понимаешь, что я хочу сказать?