Глава 28
| Y ahora estoy aquí tumbado, en la habitación de la terraza, mirando a través del ventanal un cielo del que todas las estrellas parecen haber sido barridas, un cielo imposible de color casi negro, recorrido regularmente por un haz de luz como procedente de un faro. No acierto a distinguir si son nubes las que ocultan las estrellas, pero no cabe otra explicación. Tengo los ojos entrecerrados, no me esfuerzo. Me gusta ese cielo oscuro y aguardo la siguiente pasada del foco. Carina duerme vuelta hacia la pared. Su espalda desnuda es más joven que ella; sólo sé expresarlo así; porque su mirada, su boca, incluso sus manos tienen una biografía, un pasado de deseos cumplidos y de deseos frustrados, mientras que su espalda parece protegida de todo, lisa, virgen. Antes de quedarse dormida le he dicho que su piel huele a ropa recién planchada y se ha reído. Cuando está de pie, para reírse echa la cabeza ligeramente hacia atrás, pero hace un momento, tumbada boca arriba, ha arqueado el cuerpo en contracciones sucesivas. Tiene los dientes pequeños, Carina, casi no se ven cuando ríe. Me gustan sus dientes demasiado pequeños, como me gustan sus otras imperfecciones; los pies, regordetes, que no pegan nada con sus piernas delgadas (¡igual que las manos de mi madre!), como si perteneciesen a otra persona o como si su cuerpo fuese uno de esos fraudes que abundaron un par de siglos atrás, cuando bromistas o aprovechados cosían partes de animales —una cola de pescado al vientre de un mono— para engañar a museos e instituciones científicas. Sus pies no deberían ser sus pies; sin embargo, cuando tomo uno en la mano me enternece, tengo la impresión de acceder a esa intimidad en la que no nos importa que otro nos vea tal como somos; tiene también algunas venas superficiales alrededor de los tobillos y no sé si puede llamarse imperfección o seña de identidad esa cicatriz de unos cinco centímetros de largo y medio de ancho, suave y con una textura distinta de la piel que la rodea, en el vientre; la habían operado de apendicitis cuando era una niña y la cicatriz creció con ella; la dibujo con el índice y, al tocar esa herida antigua y ya curada, siento lo mismo que cuando Carina me cuenta una historia de cuando era niña o adolescente, me asomo a su pasado, a esa chica que fue, imprescindible para haberse convertido en la mujer que es: con sus debilidades, sus fracasos, sus pequeñas o grandes desgracias. Me gusta su cicatriz porque me acerca a su historia, y es su historia la que le permite estar a mi lado dormida y desnuda. Respira despacio, casi ni se la oye. Lo que sí se oyen son sirenas de ambulancia y de policía, como todas las noches. Pero si otras noches no les hago caso, ahora, mientras estoy tumbado al lado de Carina, con una mano sobre su costado, sintiendo leves movimientos de las entrañas, palpitaciones, pasajeros temblores o estremecimientos, me sugieren que allá fuera hay gente que ha tenido un ataque al corazón o ha sufrido una agresión, enfermeros que hacen la respiración artificial a un hombre para volverle a la vida, gente que se agrede y se amenaza, cortes, contusiones, tremendos dolores que no he conocido jamás, rabias que no alcanzo a imaginar, hombres que viven en la calle y no hablan con nadie y mean en las esquinas y no se lavan desde hace meses y pasan frío y calor y hambre, y a veces se emborrachan hasta vomitarse encima, y de pronto se caen y quedan volcados en medio de la acera, y muchos pasan a su lado más deprisa, pero alguien llama y llega un coche de policía o una ambulancia, y nadie quisiera en realidad tocarlo ni darse de verdad cuenta de que es un hombre, que quizá tuvo una infancia feliz, o al menos una madre que lo mecía y lo miraba preguntándose lo que haría en la vida ese niño sin cicatrices aparentes, pero a mí nada de eso me toca, nada me ha pasado que pueda llamar trágico, y todas esas vidas desgarradas de allá afuera, cinco pisos más abajo, lejos, son otro mundo en el que no habitamos Carina y yo. Carina y yo. Hace un rato me ha pedido que no haga las mismas cosas que hacía con Clara, y ante mi expresión confusa, me ha dicho: «No me hagas el amor, invéntalo para mí», lo que es quizá cursi o al menos una exigencia imposible, pero yo he asentido y he intentado imaginar que lo hago por primera vez. Así que he pasado un rato largo recorriendo despacio su cuerpo con la yema de los dedos, intentando sentir la maravilla de que esa piel responda a la caricia, y notar cómo su respiración se altera dependiendo del lugar que tocan mis dedos; si rozo su nuca se le pone carne de gallina. También he acariciado sus labios tras mojar los dedos en mi propia saliva: los párpados de Carina se han movido muy deprisa, como si soñara alguna de esas aventuras imposibles que, según me ha dicho, recuerda siempre al despertar. Carina sueña, yo soy un hombre sin sueños. Así que, si algún día vivimos juntos, desearía que cada mañana me contase lo que ha soñado. «Te advierto que a veces son sueños muy violentos —me ha dicho—, sueños de hombre, en los que hay navajazos y disparos y la gente muere». «¿Y tú eres víctima o verdugo?» Se ha quedado pensando. Nunca hasta entonces había usado esas categorías. «A menudo huyo —responde—. No me suele pasar nada grave, es sólo que algo dramático o violento sucede a mi alrededor y yo tengo que escapar para que no me ocurra a mí también». Y justo ahora Carina emite un suave quejido, una de sus manos se contrae varias veces, encoge una rodilla. Yo le pongo una mano en la espalda, que es como decirle «estoy aquí, resiste». Pero en lugar de aceptar mi ofrecimiento deja de manotear y agitarse, se despierta. Carina se gira sobre el otro costado; aunque he cerrado los ojos sé que está estudiando mi cara. No nos conocemos. Es imposible conocer a la otra persona, aunque en algún momento seamos capaces de intuir lo que va a decir o está pensando. Hay siempre un rincón oscuro, esa parte que incluso después de muchos años seguiría sorprendiéndonos, quizá aterrándonos si la descubriéramos. En algún lugar de nosotros mismos estamos solos, nadie puede acompañarnos, pero no tenemos por qué descartar o minusvalorar ese territorio en el que es posible adentrarse de la mano de alguien, quizá ensanchándolo, conquistando a la maleza zonas sobre las que poder sembrar. Nunca utilizo la palabra amor. Nunca leo novelas de amor. Durante un tiempo, cuando coqueteé con la idea de ser escritor, sin concretarla nunca por falta de fuerza de voluntad, imaginaba un libro de relatos que se titularía El amor es un cuento. Luego descubrí que ese título ya existía, que todo lo que uno pueda pensar sobre el amor ya está dicho, que es imposible contar una historia de amor, porque están todas contadas. Siempre he creído que el pensamiento es más original que la emoción; es más fácil pensar cosas nuevas que sentirlas. Los amores felices se parecen; los desgraciados también. Y sin embargo, ahora mismo siento algo que me resulta nuevo: nuevo en mi biografía personal, no original ni inusitado (inusitado, esta palabra le gustaría a Carina). El deseo de duración, no de que dure este instante, que la agradable sensación que siento al oír la respiración de Carina, al notar ahora su mano sobre mi muslo, esa expectación porque va a suceder algo, dure. No es eso. Pienso en la duración de mi relación con Carina. Que el tiempo pase y ella siga aquí, por supuesto una Carina cambiada, no idéntica a la que ya conozco. Alguien a quien tendré que irme adaptando, y ella a mí. ¿Cómo sería envejecer con Carina? ¿Seguirían gustándome sus imperfecciones? Cuando sus talones estén cubiertos de durezas y se agrieten, cuando haya arrugas alrededor de sus labios, cuando los dedos de sus manos se vuelvan leñosos, cuando la carne de los brazos cuelgue flácida, sin músculo. Cuando las manchas en la cara o en el pecho revelen el inevitable deterioro. Envejecer nos afea, no hay vuelta de hoja, y me pregunto si será posible a pesar de todo mirarse con deseo; o si el deseo será sustituido por otro sentimiento que ahora no conozco o no identifico. Siento curiosidad, es la primera vez, por la vida que se puede llevar con alguien que está a tu lado desde hace décadas. ¿Será eso conformarse, aferrarse a lo conocido por miedo a la soledad? ¿Renunciar a la pasión, al auténtico deseo? ¿O hay algo que compensa la pérdida aunque ahora ni se me ocurra lo que pueda ser? Pero me gustaría saberlo, como me gustaría saber cómo será Carina dentro de veinte años. Saber cómo se moverá, cómo pensará, cuáles de las cosas que ahora me gustan acabarán cansándome, cuáles aprenderé a apreciar. Es algo que pregunto siempre a las mujeres que salen conmigo: «Dentro de diez años, ¿qué es lo que más te molestará de mí?». Y una de ellas, una chica que tenía una librería en Argüelles, con la que salí hasta que descubrimos que leíamos la vida de manera diferente, me respondió: «Esto». «¿Esto qué?», quise saber. «Que siempre pienses en el final, en el deterioro. Tienes un gusto morboso por lo que se desmorona.» No era tonta aquella chica. —Eh —me dice Carina, y supongo que ahora me va a preguntar: ¿en qué piensas? —Sí. —¿Por qué no me cuentas algo? —¿Qué quieres que te cuente? —Algo que sea verdad. Abro los ojos. Ella tiene un aspecto relajado, desde luego no el de quien está a punto de hacerte un reproche o te tiende una trampa. —¿Piensas que otras veces no te cuento la verdad? —No siempre. —Nadie cuenta siempre la verdad. Me pone la mano en el vientre. Juega con el vello dando suaves tirones. Lo peina con los dedos en direcciones cambiantes. Ha salido del sueño con las mejillas sonrosadas y parece algo más joven que hace unas horas, cuando estaba montada a horcajadas sobre mí, concentrada y a la vez con el gesto de quien encuentra algo inesperado y no sabe si alegrarse o preocuparse. —Ni siquiera Clara. Eso ya lo hemos aprendido los dos. —¿Has sido tú quien ha contestado por Clara? —¿Por Clara? —En Facebook. Le he pedido que sea mi amiga y me ha aceptado. Y me ha enviado un mensaje. —Estás loco —dice sin énfasis, como podría haber dicho «tengo sueño» o «son las siete». —Estoy loco por haberle escrito, pero no como para inventar que me ha respondido. Se ríe meciéndose sobre la espalda. Entonces se incorpora, apoya la espalda contra la pared, da más tirones traviesos de mi vello púbico. —¿Y qué te ha dicho? —Has sido tú. Si no, no lo encontrarías gracioso. —Dime qué te ha dicho. —Que me echa mucho de menos. Y yo no me he atrevido a responderle. —Qué cobarde. Deberías haberlo hecho. Seguro que se alegraría. —Has sido tú. —Cuéntame una historia. Sobre ti. Pero de verdad. Me gustaría que Clara nos viese ahora, juntos, con el dedo de Carina trazando mis rasgos sobre mi cara, leyéndome en braille. Como me gustaría saber si cree que hacemos buena pareja: échanos la buenaventura, Clara, dinos si vamos a ser felices o desgraciados, o, más bien, cuánto de cada cosa. Dinos si acabaremos sintiéndonos acreedores del otro, arrepentidos de lo que invertimos, o si todo lo que nos cueste estar juntos habrá merecido la pena. Clara, míranos y dime si frunces el ceño o se te escapa la sonrisa. —Una historia que sea cierta. —Ajá. Intercambiamos posiciones: ella se escurre sobre la espalda como si careciese de músculos hasta quedar tumbada y yo me siento y me apoyo contra la pared. Carina se gira y me da un mordisco suave en la cadera. Le pongo un dedo en la mejilla y también lo muerde. —¿En serio que quieres conocer la verdad sobre mí? —Ajá. —Sería una historia muy larga. —Tenemos todo el tiempo del mundo. Deja de mordisquearme, se pone seria. Carraspea como si fuese ella a hablar. Me anima con los ojos, enarca las cejas. La verdad es que, por primera vez, no sé por dónde empezar. —Vale, comenzaré por lo más importante —digo, y de nuevo siento el vértigo, cómo se dispara mi adrenalina. El deseo de abalanzarme hacia delante y que la velocidad de la caída me corte la respiración. Sin un discurso preparado, sin haber decidido qué contar y qué no, y sabiendo que esa decisión va a empujar mi vida por un camino que será difícil de cambiar en mucho tiempo. Me siento bien; estoy bien. Excitado. Alegre. Con Carina dispuesta a escucharme, con su cuerpo desnudo junto al mío. Tan seria, Carina, esperando a que le cuente la verdad de mi vida. Levanto la mirada hacia ese cielo negro. No veo murciélagos ni por supuesto vencejos. Cierro los ojos y ahora sí, ya no puedo posponerlo más, empiezo a contarle la historia de Samuel según Samuel. |
И вот сейчас я лежу здесь, в комнатке на террасе, глядя через окно в немыслимо черное небо, с которого, кажется, стерли, все звезды. С неким постоянством по нему быстро пробегают снопы света от фар проезжающих мимо машин. Не берусь сказать с точностью, но, вероятно, это тучи скрыли все звезды, иное объяснение просто не укладывается в моей голове. Мои глаза полуприкрыты, да я и не вглядываюсь. Мне нравится это темное небо, и я ожидаю следующего ускользающего луча. Карина спит, повернувшись к стенке. Ее обнаженная спина гораздо моложе ее. Я сказал бы, что это оттого, что ее взгляд, губы, даже руки имеют свою биографию. У них есть свое прошлое осуществленных и несбывшихся желаний в то время, как спина кажется защищенной от всего, гладкой и девственно-невинной. Прежде чем Карина уснула, я сказал ей, что ее кожа пахнет свежевыглаженным бельем, и она рассмеялась. Когда она смеется, стоя, то слегка откидывает голову назад, но через секунду всем телом наклоняется вперед, трясясь от смеха. У Карины маленькие зубы, и, когда она смеется, их почти не видно. Мне нравятся ее слишком маленькие зубки, о, боже, как же мне нравятся все остальные ее несовершенства: пухленькие ступни, никак не вяжущиеся с худенькими, как руки моей матери, лодыжками. Они будто принадлежат разным людям, будто ее тело – одно из тех мошенничеств, коих было в изобилии пару веков назад, когда пройдохи-ловкачи или просто шутники сшивали части тел разных животных, например, рыбий хвост пришивали к обезьяньему животу, чтобы обманывать музеи или научные общества. Ее ступни не должны были бы быть ее ступнями, однако, я умиляюсь, когда беру одну из них в руку. У меня возникает желание поддаться той степени близости, когда нам неважно, что другой видит нас такими, какие мы есть. Вокруг лодыжек проглядывают тоненькие жилки, но я не знаю, можно ли назвать их ее несовершенством. Возможно, они напрямую связаны с пятисантиметровым шрамом на ее животе, полусантиметровым в ширину, мягким, но отличимым на ощупь от окружающей его кожи. В детстве Карине удалили аппендицит, и этот шрам вырос вместе с ней. Я рисую Карину, пальцами следуя по этим указателям. Коснувшись этой давней, уже зажившей ранки, я испытываю то же самое чувство, что и при рассказах Карины о ее детстве. Когда Карина рассказывает мне истории из детства и подростковой юности, я приоткрываю ее прошлое. Я вижу ту девочку, какой она должна была быть, чтобы превратиться в такую женщину, как теперь – со своими слабостями, неудачами, маленькими и большими бедами. Мне нравится ее шрамик, потому что он приближает меня к ее истории, той истории, что позволяет ей находиться рядом со мной, спящей и обнаженной. Она дышит очень тихо, почти неслышно. Слышен только вой сирены скорой помощи и полиции, как и каждую ночь. Но, если в другие ночи я не обращаю на них внимания, то сейчас, когда я лежу рядом с Кариной, положив руку ей на бок, и чувствую ее малейшее движение, биение ее сердца, каждое ее легчайшее подрагивание, эти сирены наводят меня на мысль о том, что где-то там, снаружи, существуют люди, у которых случился сердечный приступ. Существуют люди, подвергшиеся нападению. Есть медики, делающие искусственное дыхание человеку, чтобы вернуть его к жизни, и есть те, кто этой жизни угрожает, кто покушается на нее. Есть ножевые ранения, контузии, ужасная боль, которую я никогда не испытывал, ярость и злость, которые я не могу представить. За стенами моего маленького мирка есть люди, которые живут на улице, ни с кем не разговаривают, мочатся на углах и месяцами не моются. Они переживают и холод, и жару, и голод; иногда они напиваются в стельку, до рвоты, внезапно валятся плашмя на землю и остаются лежать посреди тротуара. Многие из людей торопливо пробегают сторонкой, некоторые звонят в полицию или скорую помощь, но, на самом деле, никому не хочется прикасаться к ним. Никто и вправду не хочет понять, что у этого человека, возможно, было счастливое детство или, по крайней мере, была мать, которая укачивала его и, глядя на него, спрашивала себя, чего же достигнет в жизни ее, внешне ничем не отличающийся от других, ребенок. Но, слава богу, ничто из этого меня не касается. Со мной не произошло ничего такого, что можно было бы назвать трагедией, и все эти разрушенные жизни – там, снаружи, пятью этажами ниже. Они далеко от нас, в другом мире, где мы с Кариной не живем. Мы с Кариной, Карина и я. Еще совсем недавно она попросила меня: ”Не делай со мной того же, что с Кларой, – и, видя мое смущение, добавила, – не занимайся со мной любовью, сотвори ее для меня”. Быть может, это пошлое или, по меньшей мере, невозможное требование, но я согласился и попробовал представить, что это происходит со мной впервые. Подушечками пальцев я долго и неторопливо пробегаю по телу Карины, стараясь на себе ощутить это маленькое чудо – ее кожа отзывается на мою ласку. Я отмечаю, как изменяется ее дыхание в зависимости от того места, которого касаются мои пальцы. Если я легонько касаюсь ее затылка, то по ее коже пробегают мурашки. Я принимаюсь ласкть ее губы, увлажнив свои пальцы слюной, и Карина часто-часто моргает, будто мечтая о каком-то из тех невероятных приключений, о каких она, по ее словам, всегда вспоминает проснувшись. Карина спит, а я – человек без сновидений. Так что, если когда-нибудь мы будем жить вместе, я очень хотел бы, чтобы она каждое утро рассказывала мне, что ей снилось. - Предупреждаю, что иногда мне снятся кошмары, – сказала мне Карина, – сны с поножовщиной и выстрелами, в которых человек умирает. - А ты жертва или палач? – спросил я. Карина задумалась. До этого времени она никогда не использовала эти термины. - Я часто убегаю, – отвечает она. – Обычно не происходит ничего серьезного, разве что кто-то очень недобрый рыщет вокруг меня, и я должна незаметно ускользнуть, чтобы он не нашел и меня тоже. И прямо сейчас Карина тихо и жалобно стонет, несколько раз сжимая руку, и подтягивает колени к груди. Я кладу руку ей на спину, словно говоря: “Держись, я здесь”. Но, вместо того, чтобы принять мою помощь, она перестает возиться и ерзать, и просыпается. Карина поворачивается на другой бок. Мои глаза закрыты, но я знаю, что она изучает мое лицо. Мы не знаем друг друга. Невозможно сразу узнать другого человека, даже если в какой-то момент мы способны интуитивно почувствовать, что этот человек скажет, или о чем он думает. Всегда существует темный уголок, какая-то частичка, которая даже через много-много лет продолжала бы удивлять нас; возможно, мы испугались бы, открыв ее. Где-то в глубине души мы одиноки, и никто не может сопровождать нас туда, но из-за этого мы не должны недооценивать и, тем более, отказываться от наших пустынных глубин. Вполне возможно, руки какого-то человека доберутся туда, расширяя просторы нашей души, отвоевывая у зарослей места, на которых можно сеять. Я никогда не говорил слов любви, никогда не читал книг о любви. В то время, когда я носился с идеей стать писателем, впрочем, никогда не конкретизируя ее за отсутствием силы воли, я представлял себе сборник рассказов под названием “Любовь – это сказка”*. Позже я узнал, что книга с таким названием уже существовала, и все то, что человек может придумать о любви, уже сказано. Узнал, что невозможно рассказать историю любви, потому что все они уже рассказаны. Я всегда думал, что мысль оригинальнее чувств, что легче что-то придумать, чем прочувствовать. Счастливая любовь нам только кажется, и несчастная тоже. И, тем не менее, сейчас, в эту минуту, я чувствую что-то, что оказывается новым. Новым не изначально, а для меня, новым и даже необычным (необычным, это слово понравилось бы Карине). Это – желание продолжительности. Не того, чтобы подольше длилось вот это самое мгновение, не продолжения приятных ощущений, какие я испытываю, слыша дыхание Карины, чувствуя сейчас ее руку на своем бедре, не ожидания того, что вот-вот произойдет. Нет, не этого я хочу. Я думаю о наших долгих отношениях с Кариной. Думаю о том, что время прошло, а она по-прежнему здесь. Разумеется, эта не та Карина, которую я знаю сейчас, а другая, изменившаяся. Та, к которой я должен буду приспосабливаться. Я – к ней, а она – ко мне. Какой была бы наша с Кариной старость? Мне все так же нравились бы ее несовершенства? Когда ее пятки потрескаются и станут мозолистыми, когда появятся морщины вокруг губ, когда одеревенеют пальцы на руках, и сами руки станут вялыми и дряблыми. Когда пятна на лице или груди неизбежно укажут на старость. Старость уродует нас, но это неизбежно, и другого пути у нас нет. Я спрашиваю себя, будем ли мы, несмотря ни на что, продолжать смотреть друг на друга все с той же страстью и желанием, или же наше желание сменится каким-то другим чувством, которое сейчас мне незнакомо. Впервые я чувствую интерес к жизни, которую ты можешь провести с кем-то, кто рядом с тобой десятилетия. Будет ли это согласием ухватиться за знакомого тебе человека из-за страха одиночества? Отказом от страсти, от истинного желания? Или есть что-то, что компенсирует эту потерю, хотя сейчас мне и не придет в голову, что это может быть. Но мне хотелось бы знать это. Хотелось бы узнать и то, какой будет Карина через двадцать лет. Как она будет двигаться, о чем будет думать, что из того, что мне нравится сейчас, потом наскучит, а что я научусь ценить. Я всегда спрашиваю женщин, встречающихся со мной, что во мне будет больше всего волновать их через десять лет. Она из них, девчонка, у которой был книжный магазин в районе Аргуэльес, и с которой я встречался до тех пор, пока мы не поняли, что читали жизнь по-разному, ответила мне: - Это. - Что это? – захотел узнать я. - То, что ты всегда думаешь о конце, о старости. У тебя нездоровый интерес к тому, что утрачивается с годами. Она была совсем не глупа, та девчонка. - Эй, – говорит мне Карина, и я думаю, что сейчас она спросит: “О чем думаешь?” - Что? - Почему ты ничего мне не рассказываешь? - А что бы ты хотела, чтобы я тебе рассказал? - Что-нибудь, что было бы правдой. Я открываю глаза. Карина расслабилась, по ее виду не похоже, что она вот-вот начнет упрекать тебя или расставлять ловушки. - Думаешь, раньше я тебе врал? - Не всегда. Никто не говорит всегда только правду. Она кладет руку мне на живот и играет с волосами, нежно подергивая их, а затем приглаживая пальцами в разные стороны. Спросонья ее щеки розовеют, и она кажется моложе, чем несколько часов назад, когда она сидела на мне верхом, сосредоточенная, с видом человека, открывшего что-то неожиданное, и не знающего радоваться ему или волноваться. - Даже Клара. Это мы оба уже поняли. - Это ты ответила за Клару? - За Клару? - В Facebook. Я попросил ее быть моей подругой, и она согласилась. Она прислала мне сообщение. - Ты сошел с ума, – безразлично говорит Карина. Точно так же она могла бы сказать “я хочу спать” или “уже семь”. - Я сумасшедший, потому что написал ей, но не настолько, чтобы выдумывать, что она мне ответила. Лежа на спине, Карина трясется от смеха. Затем она приподнимается и прислоняется спиной к стене. Она игриво дергает меня за волосы на лбу и спрашивает: - И что же она тебе ответила? - Это была ты. Ты не находила бы это смешным, если бы это была не ты. - Скажи мне, что она тебе сказала. - Что она скучает по мне, совсем чуть-чуть. Я не осмелился ей ответить. - Какой же ты трус. Ты должен был ответить. Я уверена, что она была бы рада. - Это была ты. - Расскажи мне о своей жизни, о себе. Но только правду. Мне очень хотелось бы, чтобы сейчас Клара увидела нас вместе, увидела, как Карина пальцем водит по моему лицу, очерчивая его контуры. Она читает меня пальцами, как слепой – книгу. Как бы мне хотелось узнать, считает ли Клара, что мы – отличная пара. Погадай нам, Клара, скажи нам, счастливы мы будем или несчастны, а лучше подскажи, насколько мы будем счастливы и насколько несчастны. Поведай нам, не закончим ли мы тем, что станем чувствовать себя кредиторами другого, сожалеющими о том, что вложили. Или же, напротив, все наши старания быть вместе будут стоить того. Посмотри на нас, Клара, посмотри и ответь мне, хмуришь ли ты брови, или на губах твоих скользит улыбка. - Правдивую историю. - М-м-м-да, – нежно мурлычет Карина. Мы меняемся местами: она медленно, безвольно соскальзывает на спину, словно ей не хватает сил просто опрокинуться на нее. Я остаюсь на месте и прислоняюсь к стене. Карина поворачивается и нежно кусает меня за бедро. Я провожу пальцем по ее щеке, и она легонько кусает меня за палец. - Ты на самом деле хочешь знать правду обо мне? - М-м-м-да. - Это была бы очень длинная история. - У нас впереди столько времени, все время в мире. Карина перестает покусывать меня и становится серьезной. Она откашливается, как будто это она собирается говорить. Она подбадривает меня взглядом, слегка выгнув бровь. На самом деле, я впервые не знаю, с чего начать. - Ладно, я начну с самого важного, – говорю я и снова чувствую головокружение от бурлящего в крови адреналина. Я хочу броситься вперед, и пусть скорость падения перехватит мне дыхание. Хочу броситься без подготовительных речей, не решив заранее, о чем рассказать, а о чем умолчать, зная, что это решение направит мою жизнь по пути долгих и мучительно сложных перемен. Мне хорошо, мне так хорошо! Я возбужден. Я рад. Я с Кариной, приготовившейся меня слушать. Ее обнаженное тело рядом с моим. Карина… она такая серьезная, и ждет, что я расскажу ей правду о своей жизни. Я поднимаю глаза и устремляю взгляд на темное небо. Я не вижу ни летучих мышей, ни стрижей. Я закрываю глаза, и вот теперь я не могу больше тянуть, откладывать разговор. И я начинаю рассказывать ей историю Самуэля со слов Самуэля. * “Любовь – это сказка” – книга испанской писательницы Бланки Альварес Гонсалес no tiene vuelta de hoja (no hay otra alternativa u opción) – неиметьдругогопути, бытьнеизбежным |