José Ovejero - La invención del amor - X

Un par de noches más tarde, después de un día de trabajo sobre el que no
merece la pena dar muchos detalles —y quizá haya en mi vida demasiados
días como éste, días que no merece la pena contar y que nadie querría
escuchar—, abro el buzón y tras descartar folletos publicitarios de
pizzerías, comida china y dentistas que me ofrecen una nueva dentadura y
que voy tirando a la papelera que se puso en una esquina debajo de los
buzones después de la última reunión de la comunidad de vecinos (a la que,
como de costumbre, no fui) para evitar que la gente tirase al suelo todas
esas hojas publicitarias, me quedo en la mano con un solo sobre, de color
azul pálido, DIN A5, sin remite y que alguien ha entregado a mano pues no
lleva ni dirección ni, por supuesto, sello: «Samuel», dice el sobre, y son ya
tantas las sorpresas, tanto el desasosiego de estos días, que no lo abro
directamente; tomo el ascensor, con la cabeza apoyada sobre el
contrachapado que simula una madera preciosa, cierro los ojos y me
pregunto para qué Samuel será el contenido del sobre, si seré yo o el otro
que también empieza a ser yo, pues estoy viviendo parte de la vida que le
habría correspondido a él, aunque quizá entretanto alguien se haya dado
cuenta del error, lo haya llamado para notificarle tardíamente la muerte de
Clara, y pudiera ser también que el sobre esté dirigido al impostor que soy,
acusándome en su interior de no haber informado del error, de haber
permitido que el amante verdadero la llamase varias veces, cada vez más
inquieto, hasta acaso cometer la imprudencia de comenzar a rondar la casa
de Clara para averiguar por qué no da señales de vida, e imagino que
Alejandro lo descubre y se va hacia él, como se vino hacia mí, y le propina
también un puñetazo devolviendo la justicia a esa relación triangular en la
que no soy el culpable.
Rasgo en casa el sobre. Contiene una nota prendida con un clip de
plástico a unas pocas fotografías. Sobre la nota están escritas tres frases,
cada una en un renglón distinto. «Para que no digas que invento cosas. Para
que no pierdas el tiempo negando la realidad. Para que no me llames otra
vez.» Y al final el nombre de Carina. La nota me parece efectista, como la
nota de suicidio de alguien que en realidad no tiene intención de quitarse la
vida y sólo se hará un rasguño en las muñecas o llamará a los servicios de
emergencia inmediatamente después de tomarse un tubo de medicamentos.
Nadie que esté tan enfadado se toma la molestia de construir tres frases
paralelas: la retórica está reñida con la ira.
Todas las fotografías contenidas en el sobre se parecen, en el sentido de
que muestran a la misma persona en el mismo lugar, aunque en posturas
distintas y con expresiones cambiantes: Clara en mi cuarto de baño,
entrando en la bañera, ya con el pie derecho rebasando el borde, y con la
cabeza vuelta hacia quien la fotografía —¿hacia mí?—, al parecer en el
momento de decir algo, quizá invitando al fotógrafo a dejar la máquina y
seguirla a la bañera; Clara vestida con una bata roja, descalza, aplicando la
punta del lápiz de ojos a uno de sus párpados y con una sonrisa a medio
suprimir, como si por un lado le resultase algo pesado ese fotógrafo
insistente y por otro le halagase su interés; Clara con una toalla blanca
atada a la cintura, el torso desnudo, doblada sobre el lavabo; ahora me doy
cuenta de que es de bastante menor estatura que yo: sus pechos, pequeños,
casi tocan el borde del lavabo. La última está sacada en la bañera: es una
toma cenital que abarca desde un poco más allá de la cabeza de Clara hasta
sus rodillas: tumbada con el cuerpo bajo el agua, el rostro vuelto hacia
arriba, sacando la lengua como quien se burla después de una travesura, lo
que da una cierta naturalidad, casi espontaneidad a esa toma, como si no
fuese consciente de estar desnuda.
Saco de un armario una cámara fotográfica que casi nunca uso; apenas
tiene batería, pero aún funciona el enfoque automático y puede que me
permita sacar una foto. Me dirijo con ella al cuarto de baño; me subo en la
bañera, poniendo un pie en cada borde, más o menos en el centro; miro por
el visor; sí, ha sido tomada desde aquí mismo, el fotógrafo encaramado
donde yo estoy —¿desnudo? ¿Vestido? ¿Excitado? ¿Concentrado en hacer
una buena foto? ¿Es una manera de mirar a Clara sin resultar pesado, de
observar su cuerpo minuciosamente?—. Saco una foto de la bañera vacía.
Luego la comparo en el visor con la otra en la que se encuentra Clara;
salvo por el detalle obvio de que ella no está en la que he hecho yo, todo es
idéntico. La misma bañera, los mismos azulejos azul marino, el mismo
perfil de plástico blanco en el borde inferior de la mampara.

Una mentira y todo cambia, se precipita, se disuelve. Una mentira y ya
no puedes defenderte, decir: «No es posible, te juro que no es así». Porque
ya te has creado un personaje y has convencido a los demás de que ese
personaje eres tú; y ahora no puedes salir tú mismo a escena para mostrar
quién eres. Ahí está, tu doble, el otro inventado que querías que diese la
cara por ti. Una mentira y ya no eres nadie, ya no existes, porque ahora a
ojos de los demás eres otro, ese que has dicho que eras. El otro Samuel ha
ocupado mi vida y me va a hacer pagar mi impostura. Y yo sólo puedo
seguir mintiendo para reducir los estragos. Creía estar robándole algo y es
él quien me devora poco a poco.
Si Clara ha estado en mi baño ha sido sin que yo lo sepa. Puede que
viniese antes de que yo comprase el piso, que tuviese una relación con
alguien que vivió aquí antes que yo y de ahí la confusión, pero no tengo la
intención de sugerírselo a Carina: no quiero introducir nuevas incógnitas,
añadir confusión, la sospecha de que hay otro en esta historia. Pretendo
seguir siendo Samuel, el único amante de Clara; ella estaba enamorada de
mí, de nadie más. Y Carina tiene que continuar hablándome de su hermana,
contarme quién era esa mujer con la que he compartido momentos felices.
Da igual lo que haya escrito Carina en la nota. Voy a llamarla.
Y ahora, mientras pienso todo esto y examino la fotografía de Clara que
robé en el funeral, mientras recuerdo que ella me miraba cuando le estaba
sacando la foto, igual que lo hacía cuando la fotografiaba en el baño...
(¿Estaba yo desnudo o vestido? Si estaba desnudo, ¿teníamos tanta
confianza como para llevar sin embarazo esa situación en la que ella veía
un primer plano de mis genitales, y mi cabeza más allá, en lo alto y la
cámara quizá a la altura de mi cintura? ¿Hizo una broma sobre ello? ¿De
ahí ese gesto descarado de sacarme la lengua? «Tú sí que estás para una
foto», habría dicho, me dijo, y tendió la mano para tocarme y yo le dije:
«Quieta, que vas a salir movida», y entonces es, claro, cuando retiró la
mano, hizo un mohín, me sacó la lengua, y sólo cuando hice esa foto dejé
la cámara en el borde del lavabo y entré en la bañera con ella: «A ver, ¿qué
querías tocar hace un momento?». ¿O se sintió violenta al mirar hacia lo
alto, ante mis piernas abiertas, mi media erección, esa perspectiva tan poco
favorecedora, y dijo: «Baja de ahí», y yo dije: «Espera», y ella dijo: «Que
bajes», y yo dije: «Sonríe», y ella me sacó la lengua?)
... noto por primera vez un cierto parecido con su hermana: no, no es
posible confundirlas, porque Carina tiene el rostro más alargado, y los ojos
parecen aún más grandes, y la boca más pequeña, y el gesto es sin duda
más duro, aunque quizá no fue siempre así, pero hay un aire de familia que
me hace sentirme aún más cerca de Carina, convencerme de que hay algo
que tenemos que compartir, una vida con el común denominador que sería
Clara. Carina y yo somos casi familia, estamos unidos por el duelo,
necesitamos consolarnos de esta pérdida que ha sacudido nuestras vidas.
Queremos hablar de ella, recordarla para que no muera aún del todo,
incluso para darle vida porque yo contaré a Carina cosas que ella no sabía
de su hermana, y ella me contará a mí cosas que ni habría sospechado. Nos
diremos: «¿Te acuerdas?», nos diremos: «Una cosa que a lo mejor no te
dijo ella...». Y entonces a lo mejor la lloramos, porque la pérdida parecerá
todavía peor, esa pérdida no sólo de la persona que conocíamos, también
de aquella que nos faltaba por conocer. Algún día quisiera poder llorar a
Clara sobre el hombro de su hermana.

Пару ночей спустя, вечером после рабочего дня, который не стоит того, чтобы

расписывать его во всех подробностях (впрочем, в моей жизни, пожалуй, слишком много подобных дней, не заслуживающих внимания и рассказов, да и слушать о них никто бы не захотел), я открываю почтовый ящик. Рекламные листовки пиццерий, китайской кухни и зубных врачей, предлагающих зубные протезы нового поколения, я выбрасываю в корзину для бумаг, стоящую в углу под ящиками. Она появилась там после последнего собрания жильцов (на котором я, как обычно, не был), чтобы люди не бросали на пол все эти рекламные листки. Теперь у меня в руках остался один бледно-голубой конверт формата А5 без обратного адреса. Кто-то собственноручно опустил конверт, потому что на нем не было ни адреса, ни, само собой, штемпеля, только надпись “Самуэлю”. За эти дни у меня было столько неожиданностей и тревог, что я не сразу же вскрываю конверт. В лифте я прислоняюсь головой к фанерной стенке кабины, похожей на деревянную, закрываю глаза и спрашиваю себя, для какого Самуэля окажется это письмо. Будет ли оно для меня или для другого Самуэля, которым я тоже становлюсь, потому что отчасти живу его жизнью. Вполне возможно, что письмо было адресовано ему, хотя позвонивший мне сообщить о смерти Клары человек мог, пусть и запоздало, но понять, что ошибся. Но могло быть и так, что письмо было направлено мне, вруну-самозванцу. В нем меня обвиняли, но не сообщали об ошибке, допуская, что настоящий любовник будет звонить Кларе неоднократно, раз от раза все более тревожась, возможно, до тех пор, пока не начнет вертеться у дома Клары, чтобы выяснить, почему она не подает признаков жизни. Я представляю, как Алехандро открывает ему дверь, подходит к нему, как подошел ко мне, и бьет его кулаком, восстанавливая справедливость в этих треугольных отношениях, в которых я совсем не виноват.

Дома я надрываю конверт. В конверте – коротенькая записка, к которой пластиковой

скрепкой пришпилены несколько фотографий. В записке всего три фразы. Каждая написана с новой строки:

“Чтобы ты не говорил, что я выдумываю.

Чтобы не терял время даром, отрицая действительность.

Чтобы больше мне не звонил”.

И в конце имя Карины. Записка кажется мне дешевкой, как записка о самоубийстве человека, который на самом деле не намеревается уходить из жизни. Такой человек лишь оцарапает себе запястья или, приняв таблетки, тут же позвонит в “скорую помощь”. Никто из тех, кто так разозлен, не потрудится параллельно выстраивать фразы: болтовня не уживается с гневом, они несовместимы.

Все положенные в конверт фотографии похожи друг на друга – на них один и тот же

человек в одном и том же месте, хотя и в разных позах и с меняющимся выражением лица. Вот Клара в моей ванной комнате залезает в ванную. Правой ногой она уже перешагнула через край и повернула голову к тому, кто ее фотографировал, получается ко мне? Похоже, что в этот миг она говорит что-то, вероятно, приглашает фотографа оставить фотоаппарат в покое и следовать за ней в ванную. Вот босая Клара, одетая в красный пеньюар, подводит карандашом глаза, слегка улыбаясь, словно этот фотограф был, с одной стороны, назойлив, а, с другой стороны, ей льстил его интерес. А вот полуобнаженная Клара с обмотанным вокруг талии белым полотенцем наклонилась над раковиной. Теперь я понимаю, что она гораздо ниже меня ростом, ее маленькие груди почти касаются края раковины. На последней фотографии, сделанной в ванной, Клара была запечатлена с головы до колен. Эту фотографию сделали сверху. Тело Клары было под водой, а лицо снова обращено наверх. Шалунья высунула язык, словно подшучивая над кем-то. Это придает фотографии некую естественность, словно она сделана спонтанно и Клара даже не сознает, что она обнажена.

Я достаю из шкафчика фотоаппарат, которым почти никогда не пользуюсь. Аккумулятор почти разряжен, но функция автофокусировки пока работает, и я могу делать снимки. Я направляюсь с ним в ванную комнату. Встаю ногами на края ванной приблизительно посередине, смотрю в видоискатель. Да, ее сфотографировали именно отсюда. Фотограф стоял там же, где и я. Интересно, голый он был или одетый? Возбужденный или сконцентрированный на том, чтобы фотография удалась? Это такая манера ненавязчиво смотреть на Клару, внимательно изучая ее тело? Я щелкаю пустую ванну. Затем я сопоставляю фотографию на видоискателе со снимком Клары. За исключением той детали, что на моем снимке Клары нет, все сходится. Одна и та же ванна, тот же самый кафель цвета морской синевы с той же самой белой каемкой по низу пластиковой ширмы.

Одна ложь – и все меняется, рушится, летит в тартарары. Одна ложь – и ты уже не

можешь защитить себя, сказав: “Это невозможно, клянусь, что это не так”. Ведь ты и сам уже поверил в то, что ты – главный герой, и убедил в этом других. И вот теперь ты не можешь выйти из игры, чтобы показать всем, кто ты. Здесь находится твой двойник, придуманный другой человек, давший тебе свое лицо, чего ты так хотел. Одна ложь – и ты никто, тебя не существует, потому что теперь в глазах других ты – это тот, другой, о котором ты сказал, что он – это ты. Другой Самуэль захватил мою жизнь и хочет заставить меня заплатить за подлог, за мою ложь. А я могу только продолжать врать, чтобы уменьшить зло. Я думал украсть что-то у него, а в итоге он понемногу пожирает меня.

Если Клара побывала в моей ванной, а я об этом не знал, значит, она могла приходить

сюда раньше, до того, как я купил эту квартиру. Она могла быть в отношениях с тем, кто жил здесь до меня. Отсюда и путаница. Но у меня нет намерения намекать об этом Карине. Я не хочу вводить новые неизвестные, увеличивая неразбериху и подозрения, что в этой истории замешан кто-то еще. Я собираюсь и дальше продолжать чувствовать себя Самуэлем, единственным любовником Клары. Она любила меня и больше никого. И Карина должна продолжать говорить со мной о своей сестре, должна рассказать, какой была эта женщина, с которой я делил счастливые минуты. Какая разница, что написала Карина в своей записке.

И теперь, обдумывая все это и внимательно изучая фотографию Клары, которую я украл

на похоронах, я вспоминаю, как она смотрела на меня, фотографируясь, и как смотрел я, фотографируя ее в ванной… (Голым я был или одетым? Если я был раздет, значит между нами были настолько близкие отношения, что она могла без всякого смущения видеть в первую очередь мои гениталии, гораздо выше голову и фотоаппарат где-то на уровне пояса? Она подшучивала над этим? Отсюда и эта наглость – высунутый язык?

- Ты и в самом деле здесь для того, чтобы фотографировать”, – возможно, сказала бы

Клара, протянув руку, чтобы коснуться меня.

- Спокойно, детка, иначе ты выйдешь нечетко – ответил бы я ей.

Тогда, конечно, она убрала руку, скорчив недовольную гримаску и высунув язык. И

только сфотографировав ее, я положил фотоаппарат на край раковины и залез к ней в ванную.

- А теперь посмотрим, держись, ты что-то хотела потрогать секунду назад?

- Опускайся сюда, – сказала Клара. Быть может, она почувствовала себя неловко, глядя

вверх на мои голые ноги и видя мое возбуждение – не очень-то презентабельный вид.

- Подожди, – отвечаю я.

- Ну что, садишься? – торопит меня Клара.

- Смейся-смейся, – подтруниваю я, а она показывает мне язык)…

Я впервые замечаю определенное сходство сестер. Нет, их невозможно перепутать,

потому что у Карины более удлиненное лицо, глаза кажутся еще огромнее, а рот меньше, чем у Клары, да и выражение лица у нее посуровее, хотя, возможно, оно и не всегда было таким. Но существует фамильное сходство, заставляющее меня почувствовать, что Карина стала мне еще ближе. Я убеждаюсь в том, что есть нечто такое, что мы должны с ней разделить. Жизнь с общим знаменателем, каким была Клара. Мы с Кариной почти одна семья, нас объединило горе, мы нуждаемся в утешении от этой утраты, потрясшей наши жизни и выбившей нас из колеи. Мы хотим разговаривать о Кларе, вспоминать ее, чтобы она не умерла совсем, и даже дать ей жизнь, потому что я расскажу Карине о сестре то, что она не знала, а она расскажет мне вещи, о которых я даже не подозревал.

- Ты помнишь, – скажем мы, – вот об этом она, скорее всего, тебе не говорила…

И, вероятнее всего, тогда мы заплачем о ней, потому что эта утрата покажется нам еще

горше. Это не просто потеря человека, которого мы знали, но и человека, которого нам не хватало, чтобы его узнать. Хотелось бы мне когда-нибудь поплакать о Кларе на плече ее сестры.