José Ovejero - La invención del amor - XX

Hoy es Carina quien se presenta ante mi puerta con un tiesto en las
manos, envuelto en celofán del que asoman unas flores de color rojo, como
las que yo habría elegido para llevar a un enfermo convaleciente en un
hospital. Vistosas, rociadas quizá con algún tipo de spray para que brillen
los pétalos y las hojas, me hacen pensar en actrices de labios rotundos y
satinados, de tetas redondas; una planta que siempre fue así, con las
mismas hojas y las mismas flores, creada en laboratorio.
—A mí tampoco me gustan mucho, no las mires así.
—¿Y por qué me las traes?
—¿Me dejas pasar o me quedo en la puerta? ¿Te han regalado flores
muchas veces? —entra y deja el tiesto en el centro de la mesa del salón. Lo
contempla y lo desplaza unos centímetros hacia un lado. Tiene el gesto de
quien cuelga un cuadro y no está seguro de que haya quedado horizontal—.
Hay preguntas que no contestas, ¿verdad?
—Te agradezco el detalle, pero de verdad que son muy feas.
—Estaban delante del nicho de Clara. ¿Tienes calzado para caminar por
el monte?
—¿De quién son?
—¿Y cómo voy a saberlo?
—La próxima vez llámame. Me gustaría acompañarte. Yo creía que las
urnas se las lleva un familiar a casa. Supuse que Alejandro.
—Que si tienes calzado.
—Quiero ir a visitar la tumba de Clara.
—Ahora lo que te pregunto es si te vienes a caminar por el monte.
—Nunca salgo a caminar por el monte. Es una de las cosas más
aburridas que se me ocurren. Caminar por el monte. Montar en bicicleta.
Te invito a tomar una cerveza en algún bar.
—No hay nada más aburrido que tomar una cerveza en algún bar. Venga,
ponte calzado cómodo al menos.
—No tengo ganas de ir de excursión, en serio.
—No es ir de excursión, es ir de excursión conmigo.
En el coche cierro los ojos y escucho la música que pone Carina a un
volumen excesivo. Música melódica, demasiado sentimental para mi
gusto, voces amables incluso cuando hablan de pérdidas y desengaños.
Canciones que seguramente Clara tampoco habría apreciado. Así que esta
chica tan enérgica y decidida escucha canciones de amor.
—¿Por qué sonríes?
—¿Estaba sonriendo? La música. No te pega. O sí, no lo sé. Pero me
hace gracia.
—Pues cuando voy sola también la canto.
—¿Con pasión y sentimiento?
—Ni te imaginas.
—Hazme una demostración.
—Que te lo has creído. Para que te rías de mí.
—Te juro que no me río. Mentira: probablemente sí me voy a reír.
—Mira, al menos tienes una virtud: dices la verdad.
—¿Y vas a cantar en premio a mi virtud?
—De eso nada.
—Entonces si hubiese mentido habría salido ganando.
Carina toma la salida de la carretera nacional y enfila el coche hacia la
sierra. Se concentra unos segundos en la conducción para coger la
dirección adecuada.
—No. Si mientes, a la larga sales perdiendo. Te pierdes a ti mismo.
No me atrevo a mirarla. Intento descubrir una advertencia en esa frase
tan solemne, tan excesivamente significativa.
—No es una gran pérdida —digo y me arrellano en el asiento como si
me dispusiese a dormir.
El padre de Carina y Clara se había vuelto un hombre abatido. Aunque
en ningún momento tuvo un recuerdo de él —me contó Carina mientras
caminábamos por un sendero que bordeaba un barranco— como el de una
persona optimista o llena de energía, sí lo recuerda moderadamente alegre,
afectuoso, sin mucha iniciativa y en general pendiente de la aprobación o
desaprobación de su mujer. No era alguien que despertase admiración en
una niña, pero sí afecto, porque rara vez regañaba o se enfurecía, y se
interesaba o parecía interesarse por sus pequeños problemas —a ella no le
parecían pequeños— y nunca estaba impaciente por levantarse y comenzar
el día cuando ella o su hermana, o ambas, se metían en su cama por las
mañanas; la madre, insomne o madrugadora, siempre andaba ya
cacharreando en la cocina o planchando, mientras escuchaba la radio a un
volumen que conseguía irritar a los demás miembros de la familia. Así que
los domingos lo que hacían Clara y Carina al levantarse no era ir a
desayunar ni a saludar a su madre ni a echarle una mano, sino a la cama del
padre, que podría decirse que las esperaba leyendo ese periódico que
inmediatamente doblaba de un golpe con el revés de una mano y dejaba
caer a un lado de la cama. Así que aunque en sus recuerdos infantiles su
padre era un hombre sin mucho carácter, nunca les pareció a sus hijas que
le faltase o sobrase nada. El carácter lo ponía la madre por todos.
Las cosas cambiaron con el incendio, que ocurrió no más de un año antes
de que Clara hiciese aquella tentativa de marcharse de casa. Y Carina aún
no podría asegurar si fue su padre el que prendió fuego al restaurante o si
se trató de un accidente o, como decía la madre, de la venganza de un
camarero al que habían echado —por supuesto, lo echó ella, no su marido
— por su hábito de intentar quedarse con parte de las vueltas de los
clientes.
El restaurante había ido bien durante años; estaba situado cerca de las
Cortes y ofrecía una comida de calidad, moderna y a un precio razonable,
que atraía a políticos y funcionarios, con lo que aunque por la noche rara
vez estaba lleno, los almuerzos por sí solos bastaban para hacer del local
un negocio rentable.
Hasta que dejó de serlo. El padre nunca entendió por qué. Había ido
cambiando la carta de forma moderada, añadiendo o quitando algún plato
pero sin modificar el carácter del restaurante, y siempre manteniendo
aquellos que contaban con más aceptación. La decoración, como los platos,
no era ni vanguardista ni tradicional, y desde luego el mobiliario era de
calidad. Pero los clientes habituales fueron dejando de entrar en el local;
los políticos ya no reservaban mesas para diez o doce personas como había
sido frecuente, guías y revistas que antes lo habían mimado dejaron de
interesarse, y las pocas informaciones que se publicaban eran anuncios
encubiertos. El padre tuvo que despedir a dos de los cocineros —en los
buenos tiempos eran seis— y al sumiller, comprar productos de menor
calidad, aceptar un mayor grado de deterioro de los que tenían en los
frigoríficos y, al final, a regañadientes, reducir la carta a una docena de
platos principales.
El incendio se produjo la madrugada de un lunes, el día que cerraba el
restaurante, además del domingo por la noche. Carina recuerda la llamada
telefónica y que desde la puerta de su dormitorio vio a su padre salir a toda
prisa, sin despedirse de su mujer, que lo contempló marcharse, en camisón
y con los brazos cruzados sobre el pecho, con más aire de severidad que de
preocupación. Las llamas se habían iniciado en la cocina. Aunque la
policía primero concluyó que la causa había sido un cortocircuito, el
seguro no quedó muy convencido y lanzó una investigación propia. Tres
días más tarde elaboraron un informe en el que se afirmaba que había sido
un incendio intencionado, e interpusieron una denuncia contra
desconocido.
El padre de Carina siempre negó haber tenido nada que ver en el
incendio. Por desgracia, la cámara de un banco cercano le había grabado
entrando y saliendo del restaurante esa noche apenas media hora antes de
que un vecino llamase a los bomberos para advertir de que del bajo salía
una columna de humo. Y aunque la cristalera que daba a un jardín anterior
estaba rota —el padre afirmaba que el pirómano había entrado por ahí—,
el perito del seguro, basándose en que la mayoría de los vidrios habían
caído hacia el exterior del local, defendió que alguien los había roto desde
dentro. No hubo acuerdo ni se pudo demostrar nada; el seguro se negó a
pagar; el juicio duró años, consumió buena parte de los recursos de la
familia y terminó en un acuerdo extrajudicial que llevó al seguro a pagar
una ínfima parte del valor del local.
Pero la transformación del padre había empezado mucho antes, paralela
al declive del negocio, e igual que éste estaba cada vez más vacío, también
el padre fue dejando de hablar y perdiendo presencia. Seguía participando
en las comidas y cenas familiares, estaba en casa los fines de semana, pero
la persona que realizaba todas esas acciones era una cáscara, un ser sin
sustancia, sin ánimo ni deseos propios, que respondía «lo que tú quieras»
cuando la madre preguntaba qué quería cenar, o «me da lo mismo» a casi
cualquier otra pregunta. Leía periódicos de cabo a rabo, al menos dos al
día, y dejó en su esposa la responsabilidad de sacar la familia adelante. Fue
un proceso de años, pero el hombre que salió de él se parecía al padre de
Clara y Carina sin serlo; si dejaron de ir a su cama los domingos por la
mañana no fue sólo porque ellas fueron creciendo, también porque él ya no
echaba a un lado el periódico, ni las recibía con una sonrisa. Cuando el
juicio terminó con lo que, a pesar de la indemnización, todos entendieron
como derrota, descubrieron que aquella transformación no había sido un
síntoma pasajero de las preocupaciones y el estrés, sino que era el
resultado final; que aquel despojo que había quedado allí era su padre.
Carina no pierde el resuello mientras habla, a pesar de que el camino es
a ratos muy empinado y a mí me cuesta seguir su paso. A veces me
detengo y le hago una pregunta, como si me importase tanto la respuesta
que no puedo seguir caminando hasta oírla. «¿Y tu padre sabía cocinar?»
«¿Cómo confeccionaba el menú?» «¿Y tu madre qué decía del incendio?»
«¿Nunca sospechaste de él?»
—No, nunca sospeché —dice Carina reanudando la marcha, y sin hacer
caso de una repentina tos que me sacude y me hace detenerme otra vez;
corro tras ella, le doy alcance, procuro que no note mis jadeos—. Mi
hermana sí: a veces se acercaba a mí con aire de conspiradora tras cerrar
cualquier puerta que nos separase de nuestros padres y susurraba: «¿Y si ha
sido él?». Lo decía en tono divertido, como si en realidad deseara que
nuestro padre hubiera sido capaz de ese acto, estúpido quizá, irreflexivo,
mal planeado, pero al menos valiente, que habría revelado que era una
persona mucho más interesante de lo que sospechábamos. Ella sacaba el
tema una y otra vez, preguntándome, por ejemplo, si mamá habría estado
al tanto o si lo habrían planeado juntos. «Mamá es el cerebro, papá el brazo
ejecutor», es la conclusión a la que llegó Clara: nuestra madre no habría
iniciado el incendio, aunque lo hubiese deseado, porque no habría
soportado la humillación de ser descubierta, tener que someterse a un
interrogatorio en el que quizá le faltaría al respeto algún policía de tono
vulgar; pero sí lo habría planeado, y convencido a mi padre de la necesidad
de estafar al seguro; y él habría comprado el combustible. Nos lo
imaginábamos en el restaurante a oscuras con un bidón de plástico lleno de
gasolina, como un pirómano que habíamos visto en la ilustración de un
libro sobre revueltas y atentados. Pero aunque jugábamos a imaginar todo
eso, a nuestro padre escurriéndose en la noche hacia el restaurante con el
bidón en la mano y después alumbrado por el resplandor de las primeras
llamas, yo nunca lo creí de verdad. Yo le decía que nuestros padres eran
unos padres normales, y unos padres normales no pegan fuego a un
restaurante y planean una estafa. Aunque supongo que la mayoría de
quienes hacen esas cosas son normales hasta el momento en el que se pasa
de la fantasía al plan, cuando deciden emprender un camino distinto, dar
ese paso que la mayoría no da, y es sólo eso lo que hace que dejen de ser
normales. Pero ya te digo, yo no podía acabar de creer que mis padres lo
hubiesen hecho. Y Clara fue cansándose del tema o llegó a aquella fase en
la que dejó de interesarse por la familia y comenzó a meterse en líos.
»Lo gracioso es que mi hermana tenía razón. No eran fantasías suyas
para volver nuestra vida más interesante. Después de morir Clara, mi
madre me pidió que pusiese orden en los papeles de la familia y separase
todos los documentos que tuviesen que ver con mi hermana. Quería crear
una carpeta aparte, pero me dijo que era incapaz de hacerlo ella misma. En
un archivador encontré fotos del incendio; las cartas del y al seguro;
documentos policiales y judiciales. Los seguí leyendo por curiosidad,
porque me recordaban esa época en la que mi familia estuvo a punto de
irse a la mierda, o se fue sin que de verdad nos diésemos cuenta de ello. Y
en un sobre descubrí una serie de cálculos manuscritos, hechos por mi
padre: en uno de ellos aparecían las pérdidas de los últimos años y los
recortes de gasto que había ido haciendo, sin conseguir que las cuentas
saliesen de los números rojos. En una nota al margen mi padre había
apuntado el valor del restaurante en caso de siniestro después de aumentar
la prima del seguro, cosa que había hecho cuatro años antes, aunque no
creo que ya entonces lo tuviera planeado, porque aún no habían empezado
de verdad los años malos.
—Pero eso pudo escribirlo después —digo, y finjo admirar el paisaje,
respirar hondo el aire puro de la sierra.
—No. En las anotaciones al margen había también cálculos sobre la
amortización de las deudas contraídas por el restaurante, para la que
utilizaba parte del dinero del seguro (otra parte pretendía invertirla en
bonos del Tesoro), y comprobé que la deuda había sido calculada en una
fecha anterior al incendio.
—¿No hubo víctimas?
Niega con la cabeza, aprieta el paso con la vista puesta en el otro lado
del barranco que llevamos horas bordeando, siempre hacia arriba, hacia
una cumbre en la que no hay nada más que enormes riscos afilados; en la
otra ladera, tan escarpada como la nuestra, una línea en zigzag revela un
camino empinado que lleva a un refugio a varias horas de distancia al que
no podremos llegar. Yo querría dar la vuelta pero me avergüenza no ser
capaz de seguir el paso de esta mujer que nunca me habría imaginado
montañera, ni siquiera amante del campo o la naturaleza o del esfuerzo
físico, a no ser en un gimnasio, al ritmo de alguna música de discoteca y
vestida con mallas, con una botella de plástico en la mano, una cinta en el
pelo y un iPod en una funda sujeta al brazo. Trepa como las cabras, la
maldita. Y yo ya voy dando tropezones, me desespero, empiezo a irritarme
contra ella, contra su empecinamiento en llegar al otro lado, como si en el
otro lado nos esperase algo o alguien, alargando también así el camino de
regreso.
—Se nos va a hacer tarde —digo, casi grito porque ya se ha alejado de
mí al menos veinte pasos y se pierde tras un recodo que yo ya no voy a
alcanzar, no voy a seguir caminando ni un segundo más, y como para
confirmarlo una piedra se mueve bajo uno de mis pies y siento un fuerte
dolor en el tobillo.
—¿Qué? ¿Pasa algo?
Cuando voy a responder, un regusto ácido me sube por el esófago;
enseguida me doblo hacia delante y vomito hacia el vacío. «Que no
regrese», pienso, pero ya oigo sus pasos acercarse, y levanto una mano
como para tranquilizarla y detenerla a un tiempo; y mientras me entran
arcadas secas, que me impiden enderezarme, también pienso en esas
escenas de película en las que alguien vomita y otro, quizá su novia, le
sujeta la frente. Yo no voy a dejar que me sujete la frente. Pero también me
ofende que se haya detenido a unos metros de mí. No quiero ver el asco en
su cara. Ni su pena, ni su desprecio. Saco un pañuelo y me limpio a
conciencia, volviéndole la espalda. Echo a andar de regreso al coche, del
que me separan varias horas de camino. Sus pasos rápidos se acercan, su
mano me toca el hombro pero yo no me vuelvo.
—Estoy bien —digo.
—Samuel.
—Que estoy bien.
—Lo siento.
Ya anochece cuando llegamos al aparcamiento en el que habíamos
dejado el coche. Ha bajado la temperatura y el sudor se me enfría sobre la
piel. No se me ocurrió traer alguna prenda de más abrigo. No se me han
pasado del todo las náuseas y tampoco un difuso rencor que siento hacia
Carina. El viaje de regreso es tan silencioso como lo ha sido la caminata
hacia el coche. No sé por qué me siento tan infeliz, de dónde viene este
desánimo. «Falta de azúcar», diría mi hermana; o: «Toma vitaminas»; o:
«Bebe un poco de vino, verás como se te pasa». Carina se limita a mirarme
con preocupación. Está ahí, esa extraña a la que he hecho entrar en mi vida,
esa mujer estafada que aún cree que soy quien no soy e intenta reavivar los
recuerdos de su hermana con los míos. Ella busca a un Samuel que no
puede encontrar y a una hermana también desaparecida.
Frunce el entrecejo y me pone la mano en la frente, con una familiaridad
que me desconcierta; incluso echo la cabeza hacia atrás para alejarme de
esa mano que me toca de una forma que sugiere que hemos pasado mucho
tiempo juntos, que se ha ocupado de mí y yo de ella en los malos
momentos, una historia compartida de la que carecemos.
—Espera —dice, y vuelve a buscar mi frente—. Tienes fiebre. ¿Quieres
que suba contigo?
—No. Ya me arreglo.
—Estoy segura de que te arreglas. Todos lo hacemos. La pregunta es si
te gustaría que subiese. Te puedo preparar un té, leerte una novela en voz
alta.
Para estar tomándome el pelo tiene el gesto preocupado, y ese gesto me
recuerda algo que sucedió la otra tarde, en mi terraza, y en lo que no había
vuelto a pensar hasta ahora. Fue después de contarle cómo yo recordaba a
su hermana, inventando para ella nuestra relación clandestina, después
también de que abrazara a Carina en mi terraza, después de volvernos a
sentar cada uno en su tumbona. Yo me preguntaba qué estaría pasando por
su cabeza, cómo iría encajando en el rompecabezas de la vida de su
hermana las piezas falsas que acababa de proporcionarle: la veía cada vez
más interesada, como si descubrir que Clara era mucho más compleja, y
sobre todo distinta, de lo que ella había creído, hiciese de la propia Carina
alguien diferente, o al menos la llevase a buscarse de otra manera.
—¿De qué color son mis ojos?
Me volví automáticamente hacia ella. Los tenía cerrados. Decidí
improvisar.
—Marrones.
—Lo imaginaba.
—Más bien color avellana.
—Cuando me miras tengo la impresión de que apartas la maleza.
—Bueno, quizá algo más oscuros, no estoy seguro.
—De que intentas quitar de en medio lo que te molesta; me miras y
buscas a Clara; es como si alguien miope intentase reconocer una forma
familiar en una imagen borrosa. Pero buscas eso, sus gestos, sus rasgos.
Los míos te estorban.
—¿Azules?
—¿Y los de Clara?
—Ten en cuenta que sólo tengo una foto en blanco y negro.
Ése es el riesgo de mentir; también lo que vuelve interesante la mentira.
Que en cualquier momento puedes traicionarte, una frase que dices antes
de pensarla porque estás concentrado en otra cosa. No sé cuánto duró el
silencio; yo aguardaba; no, no contuve la respiración, al contrario, procuré
seguir respirando pausadamente, forzándome a relajarme, a hundirme un
poco más en la hamaca como si nada de nuestra conversación me alterara
lo más mínimo. Si tan sólo hubiese hecho un gesto de extrañeza sería
porque no había en ella ninguna sospecha y se había quedado perpleja por
mi respuesta críptica; pero su expresión no era de extrañeza, era de alarma,
como si acabara de confirmarle un temor que ni siquiera se atrevía a
expresar. Así que me adelanté a lo que tuviera que decirme, entonces sí
despierto y alerta, y con un hormigueo en las piernas y los brazos como
cuando acabas de salir de una poza de agua helada.
—No me estás entendiendo.
—No, no te estoy entendiendo. ¿Qué más da que la foto sea en blanco y
negro?
—No LA foto; lo que digo es que yo sólo tengo fotos en blanco y negro,
de Clara, de ti, de las flores de la terraza. Soy daltónico.
—No me había dado cuenta.
—No es como si fuese ciego o paralítico, nadie tiene que tomarme del
brazo para ayudarme a cruzar la calle, y tampoco hace falta que me digan
que el semáforo está en rojo.
—Ni me lo dijo Clara.
—Dudo de que lo supiera.
—O sea, que mis ojos son...
—Grises. Como los de Clara. Pero más grandes.
—Y tampoco sabes si soy rubia o pelirroja.
—No tienes pecas. Rubia.
—Pero sabes el color de tu sofá.
—Naranja, si mi mujer no me gastó una broma. A veces lo hacía. No sé
qué placer sacaba de ello, pero durante años creí que esa pared de color
oliva era azul claro, y no sé durante cuánto tiempo salí a la calle con un
abrigo color fucsia porque ella me dijo que era azul oscuro; yo estaba
convencido de que era un abrigo muy elegante porque la gente se me
quedaba mirando por la calle.
—No te lo crees ni tú.
—Te lo juro.
—Me tomas el pelo.
—Para nada. Mi mujer tenía ese sentido del humor.
—No te quería mucho, ¿no?
—Para eso sí necesito ayuda, para comprar ropa. Si voy solo, puedo salir
de la tienda disfrazado de payaso.
Entonces fue ella quien se relajó; sus brazos, que se apoyaban en los de
la tumbona, resbalaron hacia el interior y cruzó los pies como dispuesta a
quedarse un rato en esa postura. Sonrió sacudiendo la cabeza, supongo que
porque me imaginaba paseando tan ufano con mi abrigo fucsia y a la gente
que se daba codazos al cruzarse conmigo. ¿La había convencido? Había
exagerado con lo del abrigo fucsia; a veces me pierde este gusto por lo
excesivo, por el detalle increíble precisamente para dar credibilidad:
¿quién se iba a inventar algo así? Pero, una vez que surge la sospecha,
cualquier cosa puede volver a reanimarla, y cuando suceda no será como la
primera vez, sino más intensa, porque esa sospecha ya tendrá una historia,
y no será una única sino que se sumará a las anteriores. Tenía que dar un
golpe de efecto, contarle algo que la convenciera para siempre de quién
soy, de que su hermana estaba enamorada de mí, algo que la hiciera reír o
llorar, conmoverse, imaginar a Clara en mis brazos, feliz o herida, o
peleando conmigo, rabiosa o desesperada. Y mientras le daba vueltas en la
cabeza a qué podría ser ese algo definitivo que me pondría por encima de
cualquier sospecha, me llegó el eco de la pregunta de Carina: «De qué
color son mis ojos». Y también: «Me miras como quien aparta la maleza».
Entro en mi casa, aliviado de que no haya insistido en subir conmigo. Ya
no tengo ganas de vomitar, sólo de desvanecerme, de no enterarme de nada
durante horas. No pensar, no sentir, no desear. Qué día de mierda. Me
desnudo y me voy a meter en la cama, pero empiezo a tiritar antes de
hacerlo, así que me pongo un pijama de franela que tengo que buscar en
varios cajones porque no lo uso nunca. A pesar de cómo me siento, abro el
ordenador y miro en mi bandeja de correo. Clara ha aceptado mi solicitud
de amistad. Me pesa la cabeza; tengo la sensación de transportar en ella un
saco de arena. «Hola, Clara —le escribo—; te echo de menos». Y envío el
mensaje. Tardo horas en dormirme; una y otra vez abro los ojos para
comprobar si me ha contestado. Ya ha amanecido cuando presiono una
tecla para que se ilumine la pantalla del ordenador. La miro desganado,
pensando en volver a cerrar los ojos, pero he recibido un nuevo mensaje en
Facebook. No me decido a pinchar para leerlo. Quiero seguir durmiendo,
no salir de esa modorra afiebrada, no tener que enfrentarme a la decepción
porque no ha sucedido algo que es imposible que suceda. Pero la tentación
es demasiado fuerte. Abro la ventana de mensajes. El nuevo es de Clara. A
pesar de ello no consigo despertarme por completo. Como si fuese lo más
natural del mundo que Clara me escriba, que sea afectuosa conmigo. «Yo
también te echo de menos. Mucho», dice, y sonrío, y cierro los ojos, y me
arrebujo en la manta. Y me quedo dormido.

Сегодня уже Карина появляется перед моей дверью с обернутым в целлофан цветочным горшком в руках. Из него торчат несколько красных цветков, как те, что я выбрал, чтобы отнести в больницу одному выздоравливающему больному. Яркие, бросающиеся в глаза лепестки и листья, видимо, обрызганные для блеска каким-то спреем, заставляют меня подумать об актрисах с выразительными, блестящими от помады губами и круглыми грудями. Словом, растение, которое всегда было таким, с одинаковыми листьями и одинаковыми цветками, выращенное в лаборатории.

- Мне они тоже не очень нравятся, не смотри на них так.

- Зачем ты мне их принесла?

- Ты позволишь мне пройти или оставишь стоять в дверях? Тебе часто дарили цветы? – она входит и оставляет горшок на середине стола в гостиной. Клара внимательно смотрит на него и сдвигает на несколько сантиметров в сторону. На ее лице выражение человека, вешающего картину и не уверенного в том, что она висит ровно. – Есть вопросы, на которые ты не отвечаешь, верно?

- Я благодарен тебе за дружеское внимание, но, по правде говоря, они безобразны.

- Они находились перед нишей Клары. У тебя есть обувь для прогулки по горам?

- Чьи они?

- Откуда мне знать?

- В следующий раз позвони мне. Мне хотелось бы пойти с тобой. Я думал, что родственники относят урну домой, и считал, что Алехандро...

- Так что с обувью?

- Я хочу побывать на клариной могиле.

- Сейчас я тебя спрашиваю, идешь ли ты в горы.

- Я никогда не брожу по горам. Это одно из самых скучных занятий, которые приходят мне в голову. Лазанье по горам и езда на велосипеде. Я приглашаю тебя в какой-нибудь бар выпить пивка.

- Нет ничего более скучного, чем пить пиво в каком-нибудь баре. Ну, давай, по крайней мере, надень на ноги что-нибудь поудобнее.

- Слушай, серьезно, у меня нет никакого желания совершать экскурсии.

- Это не просто экскурсия, ты пойдешь на экскурсию со мной.

В машине я закрываю глаза и слушаю музыку, которую Карина включила на полную катушку. Музыка мелодичная и излишне сентиментальная, чтобы мне нравиться, приятные голоса, хотя и поющие о потерях и разочарованиях. Песни, которые Клара тоже совершенно точно не оценила бы. Вот так, эта очень решительная и энергичная девушка слушает песни о любви.

- Почему ты улыбаешься?

- Разве я улыбался? Это все музыка. Тебя это не касается, а, может, и касается, не знаю. Но мне нравится.

- Знаешь, когда я еду одна, я тоже пою.

- Страстно и чувственно?

- Ты даже не представляешь, как.

- Ну, так продемонстрируй.

- Чтобы ты надо мной смеялся, ишь, чего удумал!

- Да не буду я смеяться, клянусь. Хотя, вру, может, и буду.

- У тебя есть, по меньшей мере, одно достоинство: ты говоришь правду.

- Так, может, ты споешь в награду за мое достоинство?

- Ни за что.

- Тогда, выходит, если бы я врал, то выиграл бы.

Карина выехала на национальную автостраду и направила машину в сторону гор. На несколько секунд она сосредоточилась на управлении, чтобы выбрать правильное направление.

- Нет, если ты врешь, то, в конечном счете, рано или поздно проигрываешь. Ты теряешь самого себя.

Я не осмеливаюсь смотреть на нее, пытаясь отыскать в ее столь высокопарных, многозначительных словах некое предостережение.

- Невелика потеря, – небрежно бросаю я и усаживаюсь поудобнее, будто бы собираясь подремать.

Отец Карины и Клары стал полностью подавленным человеком. Об этом мне рассказала Карина, когда мы ехали по дороге, огибающей обрыв, хотя я ни разу не упомянул о нем. Она поведала, как из полного задора оптимиста, в меру веселого, приветливого и сердечного человека, каким она его помнила, отец превратился в вялого, безинициативного, вечно ожидающего одобрения или неодобрения своей жены подкаблучника. Нет, в детстве она не восхищалась им, но испытывала к нему привязанность, потому что он очень редко выходил из себя, ругался или ворчал. Он на самом деле интересовался или, по крайней мере, казалось, что интересовался, их с сестрой маленькими проблемами, а для Карины они были совсем не маленькими. Он никогда не торопился вставать и начинать день, когда Карина или Клара, или они обе по утрам забирались к нему в кровать. Мама то ли страдала бессонницей, то ли просто привыкла рано вставать, но в это время она уже или возилась на кухне, или гладила белье, слушая громко включенное радио, раздражавшее остальных членов семьи. Словом, по воскресеньям, поднявшись с постели, Клара с Кариной не бежали завтракать или пожелать доброго утра маме, протягивая к ней руки. Они стремглав неслись в кровать к отцу. Он, можно сказать, ждал их, читая газету. Когда они приходили, он тут же сворачивал ее одним движением руки, и она падала рядом с кроватью. Так что, несмотря на то, что, судя по детским воспоминаниям Карины, ее отец был слабохарактерным человеком, дочерям никогда не казалось, что ему не хватает твердости, и он слишком мягкотел. Всем хватало крутого материнского нрава.

Все изменилось с пожара, который случился не более чем за год до того, как Клара попыталась уйти из дома. Карина даже не могла с уверенностью сказать, то ли ее отец поджег ресторан, то ли речь шла о несчастном случае, или, как говорила мать, о мести одного официанта, которого они уволили, (вернее, уволила она, а не ее муж) из-за его привычки прикарманивать сдачу.

Ресторанчик процветал много лет. Он находился недалеко от площади Кортес. Посетителям предлагалась качественная современная еда по умеренным ценам. Ресторанчик притягивал к себе политиков и служащих, и, хотя по вечерам он редко заполнялся людьми, обедов и ланчей было достаточно, чтобы дело было прибыльным.

Но потом все закончилось. Отец никогда не понимал, почему. Он менял меню, постоянно обновляя его, добавляя или убирая то или иное блюдо, но никогда не менял стиль ресторана и всегда оставлял блюда, пользующиеся особым спросом. Обстановка и посуда не были ни авангардистскими, ни традиционными, но были, безусловно, качественными. Однако постоянные клиенты перестали заходить сюда, политики уже не заказывали столики на десять-двенадцать человек, как частенько делали это раньше. Путеводители и журналы, прежде балующие ресторанчик своим вниманием, потеряли к нему интерес, и немногие публикующиеся сообщения о нем, были всего лишь малозаметной рекламой. Отец вынужден был распрощаться с двумя поварами (а в старые добрые времена их было шестеро) и сомелье*, покупать менее качественные продукты, признать, что они быстро портятся в холодильниках и, скрепя сердце, с неохотой уменьшить меню до дюжины основных блюд.

Пожар произошел в понедельник на рассвете, в день, когда ресторан был закрыт. По ночам в воскресенье и по понедельникам он не работал. Карина помнит телефонный звонок, помнит то, как, стоя в дверях своей спальни, она увидела выбегающего из квартиры отца, который даже не попрощался с женой. Она помнит мать в ночной рубашке, со скрещенными на груди руками, глядящую вслед убегавшему отцу скорее строго, чем с беспокойством. Возгорание началось на кухне. Несмотря на то, что полиция пришла к выводу, что причиной пожара было короткое замыкание, страховая компания отнюдь не была в этом убеждена и провела собственное расследование. Спустя три дня, они составили доклад, в котором утверждалось, что это был предумышленный поджог, и выдвинули обвинения против неустановленного лица.

Каринин отец всегда отрицал свою причастность к этому пожару, он говорил, что не имел к нему никакого отношения. К несчастью, камера видеонаблюдения соседнего банка записала на пленку, как отец входил и выходил из ресторана той ночью за полчаса до того, как сосед позвонил пожарным и предупредил их, что снизу выходит столб дыма. И хотя дверь, ведущая в парк, расположенный перед рестораном, была сломана, и отец утверждал, что маньяк-поджигатель вошел в ресторан через нее, страховой эксперт, базируясь на том, что большинство стекол вывалились наружу, отстаивал мнение, что они были выбиты изнутри. Стороны так и не пришли к соглашению, доказать что-либо было невозможно, и платить компания отказалась. Суд затянулся на годы. На него была потрачена львиная доля семейных средств, и в итоге все закончилось внесудебным двухсторонним соглашением, по которому страховая компания выплатила минимальную стоимость помещения.

Но меняться отец начал гораздо раньше. Как катились под уклон дела в ресторане, так и он шел параллельным с ними курсом. Точно так же, как с каждым разом ресторан все больше пустел, так же и отец терял былую осанку и внешний вид, становясь все более молчаливым. Он по-прежнему обедал и ужинал вместе с семьей и находился дома по выходным, но это была лишь оболочка прежнего человека, неразумное существо без души, без собственных желаний. Когда мама спрашивала, что ему хотелось бы на ужин, он безразлично отвечал: “Что хочешь” или “Мне все равно”. Он отвечал так практически на любой вопрос. Отец от корки до корки прочитывал, по крайней мере, две газеты в день, возложив на плечи жены ответственность за семью. Теперь уже она вытаскивала семью из кризиса и двигала ее по жизни вперед. То, что происходило с отцом, длилось уже несколько лет. Тот человек, каким он стал, был похож на отца Клары и Карины, но не был им. Сестры перестали приходить к отцу утром по воскресеньям и забираться в кровать не только потому, что они выросли, но еще и потому, что он уже не откладывал в сторону газету и не встречал их улыбкой. Когда суд, наконец-то, закончился, то, несмотря на частичную компенсацию, все восприняли его, как провал. Сестры вдруг поняли, что отец сильно изменился, и эти изменения не были временными, связанными с переживаниями и стрессом, они были окончательными, что эти бренные останки, находившиеся тут, и есть их отец.

Рассказывая все это, Карина не сбивается с дыхания, несмотря на то, что дорога временами очень крутая, и мне трудно за ней поспевать. Иногда я останавливаюсь и задаю ей какой-нибудь вопрос. Я делаю вид, что меня настолько интересует ее ответ, что я даже не могу идти дальше, не услышав его. “Твой отец был поваром?” или “Как он составлял меню?”, “И что твоя мама сказала о пожаре?”, “А ты никогда не подозревала его в поджоге?”

- Нет, я никогда его не подозревала, – отвечает Клара, снова продолжая идти вперед и не обращая внимания на сотрясающий меня внезапный приступ кашля, который заставил меня снова остановиться. Я бегу за ней вдогонку, а, поравнявшись с ней, стараюсь, чтобы она не заметила мою одышку. – А вот сестра его подозревала. Иногда она подходила ко мне с видом заговорщицы, закрывала дверь и шептала так, чтобы не услышали родители: “А вдруг это был он?” Она говорила это таким радостным тоном, как будто ей и в самом деле хотелось бы, чтобы наш отец был способен на подобный поступок, возможно, глупый, безрассудный, плохо спланированный, но, по крайней мере, смелый. Этот поступок показал бы, что отец был человеком, гораздо более интересным, чем мы подозревали. Она снова и снова возвращалась к этой теме, спрашивая меня, например, не была ли мама в курсе всего, а, может, они с отцом спланировали поджог на пару. “Мама была мозгом, а отец – ее правой рукой и исполнителем”. Клара пришла к выводу, что наша мать, не имела отношения к поджогу, хотя и хотела его совершить. Она не выдержала бы унижения быть разоблаченной, не хотела сознаваться на допросе, на котором к ней, возможно, полисмен обращался грубо и без должного уважения. Но вполне вероятно, что поджог она и спланировала, убедив отца в необходимости мошенничества по отношению к страховщикам. Вот отец и купил горючее. Мы представляли отца в темном ресторане с пластиковым бидоном, доверху залитым бензином, похожим на пиромана, которого мы видели на картинке в книжке о мятежниках и террористах. Хоть мы, играючи, и представляли себе нашего отца, крадущегося ночью к ресторану с бидоном в руке, а потом освещенного первыми всполохами огня, на самом деле я никогда в это не верила. Я говорила Кларе, что наши родители абсолютно нормальные люди, а нормальные родители не поджигают ресторан и не планируют аферу. Впрочем, я считаю, что подавляющее большинство тех, кто совершает подобные вещи, нормальные люди до того самого момента, пока их фантазии не заканчиваются планом, и они не решают пойти по иной дорожке, сделав шаг, который основная масса людей не делает. И только этот шаг приводит их к тому, что они перестают быть нормальными людьми. Говорю тебе, что я не могла поверить в то, чтобы мои родители сделали подобное. В конце концов, Клара устала от этой темы, перестала интересоваться семьей и пустилась во все тяжкие.

Самое интересное то, что сестра была права. Это были не просто ее буйные фантазии для того, чтобы сделать нашу жизнь интереснее. После смерти Клары мама попросила меня привести в порядок семейные бумаги и отложить отдельно все документы, имеющие отношение к моей сестре. Я хотела сложить все в отдельную папку, но мама сказала, что она и сама в состоянии это сделать. В шкафчике с документами я обнаружила фотографии пожара, страховые свидетельства, полицейские и судебные протоколы. Я прочитала их с интересом, потому что они напомнили мне то время, когда наша семья только-только начала погружаться в дерьмо, и мы сами этого не замечали. И вот в одном конверте я нашла ряд написанных от руки подсчетов, сделанных отцом. В одном из них были представлены убытки и издержки за последние годы и постепенное урезание расходов, предпринимаемое им для того, чтобы счета не достигли красного сальдо, то есть отрицательного остатка. В одном примечании на полях отец указал стоимость ресторана на случай непредвиденного бедствия при условии, что кредит превышает дебет. Он произвел эти подсчеты четыре года назад, хотя я не думаю, что уже тогда он планировал поджог, потому что на самом деле скверные времена тогда еще и не начинались.

- Но, он мог написать это потом, – говорю я, делая вид, что восхищаюсь пейзажем и полной грудью глубоко вдыхаю чистый горный воздух.

- Нет. В заметках на полях были также расчеты погашения долгов рестораном, на что была использована часть денег по страховке, другую часть он собирался вложить в ценные бумаги “Сокровища”**, и я проверила расчеты. Долг был подсчитан до пожара.

- Жертв не было?

Карина отрицательно мотает головой и ускоряет шаг, не глядя в сторону обрыва, который мы огибаем уже несколько часов, забираясь все выше и выше. Мы идем к вершине горы, на которой нет ничего, кроме огромных острых скал. На другом склоне, таком же крутом и обрывистом, как наш, видна зигзагообразная линия круто уходящей вверх дороги, которая ведет к хижине, находящейся в нескольких часах пути, до которой мы никак не можем добраться. Я хотел было повернуть обратно, но мне стыдно, что я не могу поспеть за этой женщиной, которую никогда не представлял себе не только альпинисткой, но даже любительницей деревенских полей и природы. Она не казалась мне физически сильной, отдающей дань спортзалу или зажигательной, ритмичной дискотеке. Я не представлял ее в спортивном костюме с пластиковой бутылкой в руке, с лентой в волосах и айпадом в чехле, прикрепленном к руке. Проклятье, она карабкалась по горам, как коза. А я уже еле плетусь за ней, спотыкаясь. Я в отчаянии и начинаю злиться на нее, на ее упрямство в желании добраться до другой стороны, как будто на этой самой другой стороне нас что-то или кто-то поджидает. Тем самым она точно так же удлиняет и наш обратный путь.

- Скоро начнется вечер, – громко замечаю я, почти кричу, потому что она ушла от меня, по меньшей мере, на двадцать шагов и скрылась за поворотом, так что мне ее уже не догнать, больше я не смогу пройти ни секунды. И, словно в подтверждение, какой-то камень сдвигается под моей ногой, и я чувствую острую боль в щиколотке.

- Что с тобой? Что случилось?

Когда я собираюсь ответить, к горлу подступает кислый привкус, я тут же наклоняюсь вперед, и меня рвет, выворачивая наизнанку. “Только бы она не вернулась,” – думаю я, уже слыша ее приближающиеся шаги. Я поднимаю руку, чтобы успокоить ее и задержать на время. Пока на меня накатывают приступы тошноты, мешая мне выпрямиться, я думаю о сценах из фильмов, в которых кого-то одного рвет, а другая, чаще всего, любимая или невеста, держит его лоб. Ну уж нет, я не позволю хватать себя за лоб. Но меня также обижает и то, что Карина остановилась в нескольких метрах от меня. Я не хочу видеть ни отвращения на ее лице, ни жалости, ни презрения. Я достаю платок и привожу себя в порядок, повернувшись к ней спиной. Я направляюсь обратно к машине, с которой нас разделяют несколько часов пути. Приближаются ее быстрые шаги. Карина касается моего плеча, но я не оборачиваюсь.

- Все нормально, – говорю я.

- Самуэль.

- У меня все хорошо.

- Я вижу.

Когда мы добрались до стоянки, на которой оставили машину, уже стемнело. Температура у меня спала, и выступивший пот холодил кожу. Мне и в голову не пришло привезти что-нибудь из одежды. Тошнота полностью не прошла, осталась и смутная злость к Карине. Обратная дорога проходила в таком же молчании, как долгий, утомительный путь к машине. Я не понимаю, почему я чувствую себя таким несчастным, и откуда берется этот упадок душевных сил. “Нехватка глюкозы, – сказала бы сестра и добавила: – прими витамины или выпей немного вина, и увидишь, что все пройдет”. Карина ограничивается тем, что с тревогой поглядывает на меня. Вот она, здесь, эта странная, чужая мне женщина, которую я заставил войти в свою жизнь. Женщина, которую я одурачил, и которая думает, что я тот, кем на самом деле не являюсь. Она пытается воскресить свои воспоминания о сестре моими. Она ищет Самуэля, которого не может найти, и свою сестру, тоже ушедшую теперь уже навсегда.

Она задумчиво хмурится и кладет руку мне на лоб. Она делает это так просто и спокойно, что я смущаюсь. В замешательстве я даже откидываю голову назад, чтобы отдалиться от ее руки. Ее непринужденное прикосновение наводит меня на мысль о том, что мы вместе уже очень давно, что в тяжелые минуты она поддерживала меня, а я помогал ей. История наших жизней, поделенная на двоих, которой нам обоим так не хватает.

- Подожди, – говорит она и снова ищет мой лоб. – У тебя жар. Хочешь, я поднимусь с тобой?

- Не стоит, я справлюсь.

- Не сомневаюсь, что ты справишься. Мы все выкручиваемся. Вопрос в другом – хотелось бы тебе, чтобы я поднялась или нет? Я могу заварить тебе чай, почитать вслух какую-нибудь книжку.

Чтобы подшутить надо мной, она хранит тревогу на лице, и это волнение напоминает мне о том, что произошло другим вечером, на моей террасе, и о чем я до этого момента больше не думал. Это было после того, как я рассказал Карине, какой я помнил ее сестру, сочиняя для нее на ходу историю наших с Кларой тайных отношений, после того, как я обнимал Карину на моей террасе, после того, как мы снова уселись каждый на свой диванчик. Я задавал себе вопрос, что же творится в ее голове? Должно быть, она вставляет в головоломку клариной жизни лжекусочки, только что ловко подсунутые мной. С каждым разом Карина выглядела все более заинтересованной, словно открыв для себя, что сестра была намного сложнее, чем она думала, и, главное, она была совершенно другой, отличной от той, какой она ей казалась, или, по крайней мере, сама Карина стала находить ее другой.

- Какого цвета мои глаза?

Я машинально повернулся к ней. Глаза Карины закрыты, и я решил импровизировать.

- Карие.

- Так я и думала.

- Точнее светло-карие, как лесной орех.

- Когда ты смотришь на меня, у меня такое чувство, что ты вырываешь сорняки.

- Впрочем, может быть, чуточку темнее, не уверен.

- Что ты стараешься убрать с дороги то, что тебе мешает. Ты смотришь на меня и ищешь Клару. Это все равно, что близорукому пытаться распознать родственный облик в нечетком, расплывающемся изображении. А именно это ты и ищешь во мне – ее жесты, черты лица. Мои тебе мешают.

- Синие?

- А кларины глаза?

- Учти, что у меня только черно-белая фотография.

Вот он риск лжи. Ведь что делает ложь интересной? То, что ты в любой момент можешь выдать себя одной необдуманной фразой, потому что ты сосредоточился на чем-то другом. Я не знаю, сколько времени длилось молчание. Я ждал. Нет, я не сдерживал дыхание, напротив, я старался продолжать дышать равномерно, заставляя себя расслабиться и посильнее вдавливаясь в спинку сидения, словно наш разговор ничуть меня не взволновал. Если бы ее лицо выражало только удивление, это было бы нормально и означало, что она ничего не заподозрила и растерялась от моего загадочного ответа. Но на ее лице отразилось не удивление, а тревога, словно подтверждая ее опасения, которые она даже не осмеливалась высказать. Так что я опередил ее, начав говорить раньше. Я настороже и быстро прихожу в себя, как будто только что вышел из ледяной воды и ощущаю в ногах и руках покалывание тысячи острых иголок.

- Ты меня не понимаешь, – продолжаю я.

- Я действительно тебя не понимаю. Какая разница, что это фото было черно-белым?

- Не ЭТО фото. Я говорю о том, что это только у меня все фото черно-белые. Фотографии Клары, твои, цветов на террасе. Я дальтоник.

- А я и не заметила.

- Знаешь, это не то, как если бы я был слепой или паралитик. Никто не должен подавать мне руку, чтобы помочь перейти улицу, а также нет никакой необходимости говорить мне, что сейчас на светофоре красный свет.

- Клара ничего мне не сказала.

- Сильно сомневаюсь, что она об этом знала.

- Итак, мои глаза…

- Серые, как у Клары, только больше.

- Ты не знаешь также, русая я или рыжая.

- У тебя нет веснушек. Ты русая.

- Но ты знаешь, какого цвета твой диван.

- Оранжевый, если только моя жена не подшутила надо мной. Иногда она это делала. Не понимаю, что за удовольствие она находила во всем этом, но за долгие годы, я узнал, что эта стена оливкового цвета была светло-синей. Не знаю, сколько раз за все это время, я выходил на улицу в пальто пурпурного, как у фуксий, цвета, потому что жена говорила, что оно темно-синее. Я был убежден в том, что это было очень элегантное пальто, потому что люди на улице задерживали на мне взгляд.

- Ты и сам в это не веришь.

- Клянусь.

- Ты разыгрываешь меня, смеешься надо мной.

- Ничуть. У моей жены было своеобразное чувство юмора.

- Она не очень тебя любила, верно?

- Конечно, для того, чтобы купить одежду, мне необходима помощь. Если я пойду один, то я могу выйти из магазина, переодетый клоуном.

Тогда Карина расслабилась. Ее руки, лежащие на подлокотниках диванчика, соскользнули вниз, она скрестила ноги, приготовившись сидеть так и дальше. Она улыбнулась, тряхнув головой. Думаю, она представила меня, этакого самовлюбленного нарцисса, гуляющего по улице в пальто цвета фуксии, и людей, которые перепихивались локтями, повстречавшись со мной. Убедил ли я ее, поверила ли она? Да уж, с пурпурным пальто я переборщил. Иногда меня заносит, и я теряю чувство меры из-за стремления к излишней, немыслимой подробности, как раз для того, чтобы придать правдоподобность: дескать, кто придумал бы такое? Но, иногда, когда подозрение возникает, любая вещь может снова возродить его с новой силой, и когда это произойдет, подозрение будет не таким, как в первый раз, а гораздо сильнее, потому что у него уже будет своя история, оно будет не единственным и станет суммироваться с прежними подозрениями. Я должен был нанести какой-то действенный удар, рассказать Карине что-то такое, что раз и навсегда убедило бы ее в том, кто я есть, и что Клара любила меня. Что-то такое, что взволновало бы ее, заставило бы смеяться или плакать, представить Клару в моих объятиях, счастливую или несчастную, ругающуюся со мной, взбешенную или отчаявшуюся. И пока в моей голове крутится вопрос, что могло бы быть этим окончательным, завершающим ударом, который мог бы поставить меня выше подозрений, до меня доносится слабый отзвук вопрос, заданного Кариной: “Какого цвета мои глаза?” и еще “ты смотришь на меня, как на сорняк”. Я вхожу в квартиру, мне легче и спокойней оттого, что Карина не настояла на том, чтобы подняться со мной. Сейчас меня уже не тошнит, только кружится голова и хочется исчезнуть и долго-долго ни о чем не знать. Ни думать, ни чувствовать, ни желать. Ни-че-го. Какой же дерьмовый, паскудный день. Я раздеваюсь и собираюсь лечь в постель, но меня начинает знобить, и я надеваю фланелевую пижаму. А перед этим мне приходится лазить по всем ящикам в поисках этой самой пижамы, потому что я никогда ее не надеваю. Несмотря на скверное самочувствие, я включаю компьютер и проглядываю почту. Клара добавила меня в друзья, ответив согласием на мою просьбу. В голове тяжесть, такое чувство, что в нее насыпали мешок песка. “Привет, Клара, – пишу я ей, – я немного скучаю по тебе”. Я отправляю сообщение. Какое-то время я медлю, стараясь не заснуть; снова и снова я открываю глаза, чтобы проверить, не ответила ли мне она. За окном уже рассвело, когда я включаю монитор. Я смотрю на него уже без интереса, подумывая снова закрыть глаза, но получаю новое сообщение с Facebook. Я решаю не читать его. Я хочу и дальше спать, не выходить из этого тяжелого горячечного сна, мне не нужны разочарования, потому что не произошло ничего из того, что не может произойти. Но соблазн слишком велик. Я открываю окошко сообщений. Новое сообщение от Клары. Несмотря на это, я не могу полностью проснуться. Как будто это было самым естественным в мире, то, что Клара была приветлива со мной и ответила мне. “Я тоже немножко скучаю. Чуть-чуть,” – пишет она, и я улыбаюсь, закрываю глаза и закутываюсь в одеяло. Я засыпаю.

Arrellanarse (=Sentarse con comodidad, extendiendo y recostando el cuerpo) – усесться поудобнее

cacharrear – в Испании, в отличие от стран Латинской Америки этот глагол не имеет определенного смысла, он просто указывает на то, что человек чем-то занят

* сомелье – человек, отвечающий в ресторане за вина

** Сокровище (Isla del Tesoro) – сеть ресторанов “Остров сокровищ”