José Ovejero - La invención del amor - XXIII

La loca del tercero se asoma de repente al descansillo cuando paso por
delante de su puerta. Puede que sea casualidad, pero lo más probable es que
haya estado espiando por la mirilla. La insomne que casi todas las noches
redecora el piso cambiando de sitio los muebles, vaciando cajones y
armarios, no importa cuántas veces los vecinos hayan llamado a la policía.
Ella vive en otra dimensión en la que la policía y la comunidad de vecinos
—a la que no paga desde hace años— son seres con los que cualquier
contacto tiene algo de sueño o delirio. La acosan, pero es preferible no
prestarles atención, taparse los oídos, hacerse la loca.
—Ladrón —me increpa—. Eso es lo que usted es, un ladrón. Usted se
piensa que no me doy cuenta de las cosas.
Me detengo en mi descenso y le muestro las manos vacías.
—¿Qué he robado?
—Ahora mismo voy a tirar sus trastos a la calle. Ésta es una pensión
decente. Pervertido.
En ese momento se abre la puerta de al lado y sale una mujer con un
niño. No los he visto nunca; ella tiene aspecto nórdico y el niño, que se
sujeta tambaleante a un cochecito que aún la madre no ha desplegado del
todo, es tan blanco que las venas de su rostro recuerdan un mapa fluvial.
—Buenos días —dice la madre (¿por qué pienso que es la madre? Podría
ser la canguro, o una amiga o una prima de la madre. El niño no se parece a
ella salvo en lo rubicundo). La mujer trastornada la sujeta del brazo con
cierta violencia.
—Como que me van a engañar a mí. Ustedes están juntos en esto.
Mañana mismo se largan de esta casa.
La madre o lo que sea se zafa, pero el carrito y el niño aferrado a él le
impiden marcharse a la velocidad que quisiera. Llamo al ascensor por ella.
—Ha habido un malentendido —digo a mi supuesta casera—. Todo
volverá a su lugar. No hay misterio. Las cosas son como son y no hay nada
que temer. Dios proveerá.
Eso parece calmar su furor, aunque la joven madre es ahora a mí a quien
mira como evaluando si soy peligroso.
—Pero no lo digo ni una vez más.
La mujer se retira a su guarida sin darse la vuelta, como esos animales
que viven en madrigueras y de vez en cuando asoman la cabeza para otear
algún peligro, y retroceden sin haber acabado de salir del todo.
Abro la puerta del ascensor para la joven y el niño. Al pasar a mi lado
dejan en el aire un aroma a polvos de talco. Se le traba el cochecito porque
el niño no se suelta de él y aunque la mujer empuje y tire es difícil que
ambos entren a la vez en el diminuto ascensor, pero acaban
consiguiéndolo. Cierro y desciendo casi a la carrera las escaleras, y allí
estoy yo en el bajo, abriéndoles la puerta del ascensor con una reverencia.
El niño me señala riendo y dando tirones del carrito con la otra mano
mientras lanza unos grititos de alegría; ella casi no levanta la cabeza, finge
estar ocupada con cochecito y niño, deja que el pelo cubra su cara y ni
siquiera se despide.
Se me había olvidado que es domingo. Los ruidos que llegan del final de
la calle y el gentío que recorre la transversal me recuerdan que es día de
Rastro. Casi no me sorprende descubrir, junto al bar de la esquina, como
asomado a su cristalera, es decir, como si dicha cristalera fuera un
escaparate en el que se exponen mercancías y él estuviese particularmente
interesado en ellas, al encargado del almacén. Lleva un traje marrón con
solapas que incluso a esta distancia resultan demasiado grandes, y por
primera vez le veo sin gorra; tiene una calva en lo alto de la cabeza, como
una tonsura, y ese descubrimiento le quita autoridad, lo vuelve menos
amenazante. Abro la navaja que llevo en el bolsillo desde que lo descubrí
vigilándome en mi calle —aunque dudo que sea capaz de defenderme a
navajazos— y aguanto allí a la espera de que se atreva a mirarme de frente;
de hecho, me propongo no abandonar yo tampoco mi puesto de vigía hasta
que me dé a entender con un gesto que se encuentra en ese lugar por mí.
¿Se cree que voy a salir caminando a toda prisa en la dirección opuesta y
volviendo nervioso la cabeza? Espero. Suena el tema de Paco de Lucía que
se escucha todas las mañanas de domingo durante horas y horas. La gente
sube por la travesera como una procesión sin santo, pegados unos a otros,
pacientes, charlatanes. Pasa un grupo de chicas todas en pantalón corto y
chanclas. Cuando el encargado se gira hacia mí creo sorprender en él un
gesto de contrariedad. ¿Se había creído que no lo iba a descubrir? Te he
pillado. Esta vez no le saludo ni hago gesto alguno. Meto las manos en los
bolsillos y aguardo una reacción. No siento mucho miedo, nerviosismo sí.
Porque es una situación que no sé cómo puede acabar. No llegaremos a las
manos, supongo. Estará con algún compinche, su amigo el de la moto, me
amenazarán, me afearán que no haya defendido sus intereses. Pero no creo
de verdad que me vayan a agredir. Me acuerdo de Alejandro, su puñetazo
infantil.
El encargado entra apresuradamente en el bar, como para refugiarse en
él. Pero esta vez las cosas no se van a quedar a medias. Cuando llego, yo
también me asomo a la cristalera; está lleno de gente; hablan a voces,
muestran una alegría expansiva, se gritan de un extremo al otro de la barra;
me invade la sensación de estar asistiendo a una obra de teatro en la que se
representa al pueblo en fiestas; también los camareros hablan a voces,
dejan ruidosamente platos y vasos sobre la barra de mármol, se desplazan
con rapidez, sirven cañas, pinchos de tortilla, aceitunas, se gastan bromas
entre sí, juegan a que se chocan o no se chocan en el estrecho pasillo tras la
barra. El suelo está cubierto de servilletas, palillos, huesos de aceituna,
trozos de pan pisoteados. Desde donde estoy no consigo distinguirlo entre
ese gentío vociferante y alegre, así que entro en el bar. Entonces lo
descubro en medio de un pequeño grupo y me doy cuenta por primera vez
de su reducida estatura y, quizá por la calva, me parece más mayor que en
el almacén, cercano a la jubilación. La gente que lo acompaña va también
vestida como para asistir a una comunión o a una boda, las pobres ropas de
obreros endomingados que recuerdan fotografías antiguas, de bisabuelos o
tíos remotos muertos hace mucho. Una mujer de boca muy grande, con una
anchura corporal que hace pensar en una mujer de pueblo, aún más baja
que él, le está dando tirones de una manga como pidiéndole algo.
Él se ha percatado de mi presencia, me ha mirado con el rabillo del ojo y
se ha girado algo más para darme la espalda, como un avestruz que
esconde la cabeza en la arena y se cree a salvo; saca un billete de la
chaqueta y lo levanta en el aire para llamar la atención de un camarero.
¡Tiembla! La mano en el aire tiembla. En el espejo situado tras la barra
descubro su cara, una cara expresionista en la que la mandíbula inferior
parece extrañamente desplazada, y los ojos se hunden en dos manchas
oscuras. Cejas enormes, dos bruscas pinceladas. El mentón azulado. Una
mano temblorosa de gigante en primer plano. Insiste con el billete en alto,
pero nadie le hace caso. En ese bar es uno más, no es el encargado, no es el
que decide y controla, nadie celebra sus bromas ni acepta que lo levante
por los aires. La mujer sigue tirándole de la manga mientras con la otra
jala de la mano de una adolescente como si la atrajese hacia él; varios de
sus acompañantes ríen y bromean con voces ásperas, vulgares; uno de
repente da palmas acompañando torpemente la música de guitarra, pero
nadie le sigue, y una mujer le dice —es lo primero que oigo con claridad
—: «Tú muchas palmas pero a los hombres...», y ahí se pierde su voz en
una risotada de sus amigos o familiares y porque de pronto a mi lado una
máquina tragaperras emite una melodía estridente.
La mujer vuelve a darle tirones, ahora con cierta violencia, porque él se
niega a girarse e incluso se suelta rabioso de esa mano, dice algo así como:
«Deja, coño, mujer», y me mira en el gran espejo antes de gritar: «¡Me
cobra!», pero sigue sin hacerse oír, y para acabar con esa situación absurda,
porque es absurdo estar parado a sus espaldas, sabiendo los dos que
estamos apenas a tres metros uno de otro, avanzo hacia el grupo
abriéndome paso entre otras personas, «disculpe, me permite», y la mujer
ya le ha vuelto a coger de la manga y tira de ella y le dice no sé qué, y
entonces él se gira, echa la mano libre a un bolsillo —yo aprieto la navaja
en el mío—, saca un pañuelo y, sin levantar la cabeza, limpia las babas de
la adolescente, que emite sonidos nasales y abre una boca inmensa y lacia.
Le pasa varias veces el pañuelo por los labios, casi con rabia, como quien
quita una mancha resistente de una pared, él con los dientes apretados, ella
con la boca muy abierta, y es ella la que me mira y sonríe y me señala con
el mentón mientras sigue emitiendo sus sonidos ininteligibles, y yo no sé
cómo escapar de allí, cómo comenzar a dar pasos en otra dirección pues ya
estoy plantado delante del hombre, que entrecierra los ojos y hace una
mueca, se sonroja, mira al suelo, levanta por fin la vista, y ahora se han
callado todos, o me lo parece, y se han vuelto hacia mí, allí parado
contemplando a la joven mongólica y a su padre, como si esperasen a que
pronuncie un discurso. «Hola, qué tal», es todo lo que digo, ya girándome.
Imagino que todos me están mirando cuando salgo del bar.

Полоумная с третьего этажа неожиданно появляется на лестничной клетке как раз тогда,

когда я прохожу перед ее дверью. Возможно, это случайность, но, скорее всего, она следила через дверной глазок. У нее бессонница, потому что почти каждую ночь она делает в квартире перестановку, двигая с места на место мебель, пустые коробки и шкафы, и неважно, сколько раз соседи вызывают полицию. Она живет в другом измерении, в котором полиция и жилищное сообщество, которому она уже несколько лет не платит, это существа, любой контакт с которыми – некий сон или бред. Они преследуют ее, но на них лучше не обращать внимания, заткнуть уши и притвориться сумасшедшей.

- Вор! – кричит она, разнося меня в пух и прах, – так это Вы – вор! Думаете, я не

разбираюсь в таких вещах?

Я останавливаюсь и показываю ей пустые руки.

- Что я украл?

- Сию минуту я выброшу на улицу весь ваш хлам! У меня приличная пенсия. Извращенец!

В этот момент открывается соседняя дверь, и из квартиры выходит женщина с ребенком.

Я их никогда не видел. По виду она скандинавка. Ребенок держится за шатающуюся коляску, которую мать не успела разложить до конца. Он такой светленький, что жилки на его лице напоминают речную сеть на карте.

- Добрый день, – здоровается мать. (Почему я думаю, что она мать? Она могла бы быть

няней, подругой матери или, скажем, ее двоюродной сестрой. Ребенок ничем не похож на нее, кроме того, что он светленький). Чокнутая насильно хватает ее за руку.

- А-а, так вы собираетесь меня обмануть, вы заодно.Завтра же вы уберетесь из этого

дома!

Мать, или кем там она была, вырывается, но коляска и ребенок, цепляющийся за нее, не

дают ей уйти так быстро, как хотелось бы. Я вызываю для нее лифт.

- Это было недоразумение, – говорю я предполагаемой хозяйке. – Все вернется на свои

места. Нет никакой тайны. Все так, как есть, не нужно ничего бояться. Бог воздаст*.

Это, похоже, успокаивает ее ярость, хотя теперь молодая мать подозрительно смотрит на

меня, будто оценивая, не опасен ли я.

- Я такого больше ни разу не скажу.

Девушка, не оборачиваясь, направляется к укрытию, как те зверьки, что живут в норках.

Время от времени они высовывают из норки свои головки, не вылезая целиком, высматривают какую-нибудь опасность, и тут же прячутся обратно. Я открываю для них дверь лифта. Они проходят мимо меня, и в воздухе остается аромат талька. Она возится с коляской, потому что ребенок не отпускает ее. Несмотря на то, что она всячески толкает коляску, очень сложно войти в крошечный лифт всем одновременно. Но вот им все-таки удается войти, я закрываю дверь и почти бегом спускаюсь по лестнице. И вот я уже там, внизу, и почтительно открываю перед ними дверь лифта. Ребенок, смеясь, показывает на меня, толкая коляску другой рукой и весело покрикивая. Девушка почти не поднимает головы, делая вид, что занята коляской и ребенком. Волосы закрывают ее лицо, она не поправляет их и даже не прощается.

Я и забыл, что сегодня воскресенье. Шум, доносящийся с конца улицы, и толпа, идущая

поперек дороги, напоминают мне, что сегодня день барахолки Растро**. Меня почти не удивляет то, что я заметил рядом с баром на углу кладовщика. Он сунул нос в стеклянную дверь, как будто это была витрина с выставленными в ней товарами, которые сильно его интересовали. На нем коричневый костюм, отвороты которого даже с такого расстояния кажутся слишком большими. Впервые я вижу его без бейсболки. На самой макушке у него светится плешь, похожая на тонзуру.*** Это открытие лишает его авторитета и делает менее грозным. Я открываю перочинный нож, который ношу в кармане с тех пор, как заметил за собой слежку на улице, однако я сильно сомневаюсь, что смогу защитить себя ножом. Я стою на месте и жду, когда он осмелится посмотреть мне в глаза. По правде говоря, я тоже не намерен покидать свой наблюдательный пост до тех пор, пока он не даст мне понять, что находится здесь из-за меня. Он что же, думает, что я со всех ног брошусь от него, нервно оборачиваясь на бегу? Я жду. Слышна музыка, это композиция Пако де Лусия. Каждое воскресное утро она звучит по несколько часов. Люди все идут и идут беспорядочной толпой вверх по улице, натыкаясь друг на друга. Кто-то из них сдержанно-снисходителен, а кто-то шумен и болтлив. Проходит группка девушек, все, как одна в шортах и шлепанцах. Кладовщик поворачивается ко мне, и я рассчитываю застать на его лице выражение раздражения и досады. Он, верно, думал, что я его не раскрою? Что ж, я застал тебя врасплох. На этот раз я не приветствую его ни единым жестом. Я сую руки в карманы и жду его реакции. Я не испытываю сильного страха, лишь немного нервничаю, потому что не знаю, чем это может закончиться. Полагаю, мы не протянем друг другу руки. Вероятно, он со своим дружком, у которого мотоцикл, станут угрожать мне, наезжать на меня, чтобы я защищал их интересы. Но, по правде говоря, я не верю, что они нападут на меня. Я вспоминаю Алехандро и его слабенький удар.

Кладовщик торопливо входит в бар, словно стремясь в нем укрыться. Но, на сей раз дело

не застрянет на полпути. Подойдя к бару, я тоже приоткрываю стеклянную дверь и заглядываю внутрь. В баре полно людей. Они громко разговаривают, открыто проявляя бурное веселье и перекрикиваясь друг с другом через весь бар. Меня охватывает ощущение того, что я участвую в какой-то театральной постановке, представляющей деревню в праздничные дни. Официанты тоже переговариваются во весь голос, громыхая тарелками и стаканами на мраморной стойке. Они быстро снуют от стола к столу, разнося стаканы с пивом, бутерброды с омлетом, маслины, отпускают шуточки, подкалывают друг друга, развлекаются, сталкиваясь в узком проходе за стойкой бара или избегая этих столкновений. На полу валяются бумажные салфетки, зубочистки, оливковые косточки, куски растоптанного хлеба. С того места, где я нахожусь, мне не удается различить кладовщика в этой орущей, веселящейся толпе, и я вхожу в бар. Я замечаю его в центре маленькой группы и в первый раз за все время понимаю, что он невысокого роста. Он выглядит гораздо старше, чем на складе, возможно, из-за плеши. Мне кажется, ему совсем недалеко до пенсии. Люди, которые его сопровождают, тоже одеты так, будто присутствуют на причастии или свадьбе. Убого-праздничная одежонка рабочих напоминает старинные фотографии прадедушек или дальних дядюшек, почивших много лет назад. Какая-то женщина пониже кладовщика ростом, с неимоверно большим ртом и необъятными телесами, заставляющими думать о том, что она из деревни, тянет его за рукав, словно прося чего-то.

Кладовщик заметил мое присутствие, взглянул на меня украдкой и повернулся ко мне спиной, как страус, прячущий голову в песок, думая, что это его спасет. Он достает из пиджака купюру и поднимает руку вверх, чтобы привлечь внимание официанта. Она дрожит! Поднятая рука дрожит. В зеркале позади стойки я вижу его лицо, похожее на лицо человека с картины импрессиониста – нижняя челюсть кажется неестественно смещенной, а глаза погружаются в два темных, бездонных пятна-провала. Огромные брови – два резких, грубых штриха, синеватый подбородок и дрожащая исполинская рука на переднем плане. Он все продолжает стоять с высоко поднятой рукой, сжимающей деньги, но никто не обращает на него никакого внимания. В этом баре он один из многих. Здесь он не заведующий, тут он ничего не решает и не руководит. Никто не станет радоваться его шуткам и подбрасывать его в воздух. Женщина продолжает одной рукой теребить его за рукав, а другой тащит за руку какую-то девочку-подростка, как-будто подталкивает ее к нему. Несколько его приятелей отпускают шуточки своими грубыми, вульгарными голосами и смеются. Один вдруг принимается хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт звучащей гитаре, но никто к нему не присоединяется, только женщина говорит ему, и это первое, что я отчетливо слышу в этом гаме: “Ты много хлопаешь, но мужикам...” – здесь ее голос теряется во взрыве хохота его друзей или близких знакомых, да вдобавок игровой автомат, стоящий рядом, издает резкую мелодию.

Женщина снова теребит кладовщика, теперь уже сильно, поскольку мой добрый знакомец не только не поворачивается к ней, но даже в бешенстве вырывает руку и говорит что-то типа: “Да отцепись ты от меня, женщина”. Он смотрит на меня в большое зеркало, прежде чем крикнуть: “Получи с меня!”, но крик его так и остается неуслышанным. Полнейший абсурд – продолжать и дальше стоять за их спинами, зная, что мы всего-то в трех метрах друг от друга. И чтобы покончить с этой нелепицей, я направляюсь к этой группе, проталкиваясь через других людей и извиняясь: “Простите, разрешите”. Женщина опять схватила кладовщика за рукав и тянет к себе, что-то говоря. Тогда он поворачивается, лезет свободной рукой в карман, (а я покрепче сжимаю нож в своей), достает платок и, не поднимая головы, вытирает девчушке слюни. Девочка шмыгает носом и открывает большой, вялый рот. Кладовщик несколько раз проводит платком по ее губам. Он делает это почти со злостью, как будто отчищает въевшееся пятно со стены. Они так и стоят: он со стиснутыми зубами и она с широко открытым ртом. Девочка смотрит на меня и улыбается, указывая на меня подбородком и издавая невразумительные звуки. Теперь я не знаю, как мне улизнуть отсюда, куда свернуть, ведь я уже стою перед этим человеком. Лицо его кривится, он отводит глаза, краснеет, уставившись в пол. Наконец, он поднимает глаза. Теперь мы все молчим. Может, мне только кажется, что все повернулись ко мне, остановились и смотрят на девочку-дауна и ее отца, будто ожидая, кто из нас что скажет. “Привет, как дела?” – это все, что я говорю, уже развернувшись. Представляю себе, как все смотрят на меня, когда я выхожу из бара.

*Dios proveerá (qiere decir que dios te dará lo que te haga falta) – прибл. “… и воздаст каждому по делам его…”( Матф. 16:24-28)

** Rastro – открытый рынок в Мадриде, работаюший по воскресеньям и праздникам

*** тонзура – выбритое место на макушке священников и монахов католической церкви, отменена папой с 1 января 1973 г.

****mongolico - человек, страдающий монголизмом (неофициальное название синдрома Дауна)