José Ovejero - La invención del amor - XIII

Son las ocho de la mañana y el sol va consumiendo los restos de una
niebla improbable en esta época del año y tan poco densa que podría
pensarse que no es niebla sino que los cristales están ligeramente sucios.
Anoche me quedé dormido en el cuarto de la terraza —más un invernadero
que una habitación, rodeado de ventanales y con un techo de PVC—, sin
desnudarme siquiera, derrumbado sobre el sofá cama en el que suelo
dormir cuando hace buen tiempo, para despertarme con la luz del amanecer
y los chillidos de los vencejos. Me cuesta despejarme, como le cuesta al
día, y dormito aún un rato antes de decidirme a salir de la cama. Tendría
que darme mucha prisa para llegar puntual a la oficina, pero si vamos a
vender poco importa que yo cumpla o no con mi trabajo. Así que me tomo
todo el tiempo para ducharme, vestirme, hacerme un café. Como tengo la
cabeza en otro sitio y ni siquiera la ducha me ha despejado del todo, dejo
hervir la leche hasta que se sale. Limpio los restos quemados que quedan
sobre la placa y aprovecho para recoger la encimera, sobre la que se han
ido acumulando platos sucios con restos de comida, pan duro, algunas
mondas de fruta, trozos de corteza de queso. Hace dos noches que no saco
la basura, así que la bolsa está tan llena que amenaza ya con desbordarse.
La extraigo del cubo y no me molesto en cerrarla.
Bajo a pie, con un maletín en una mano y la bolsa en la otra. Me detengo
delante del 4.º D y, estirando el brazo para que nada caiga sobre mis
zapatos, vacío la bolsa sobre el felpudo que dice WELLCOME y que muestra un
gato dormido de color verde, una imagen que se me antoja poco adecuada
para un felpudo. Aunque casi todos los residuos que se van amontonando
en el suelo son blandos —papeles grasientos, restos de verduras, posos de
café—, del fondo de la bolsa sale una lata que debería haber estado en el
cubo de los envases, rebota sobre el felpudo, después contra la puerta y
acaba rodando por el suelo. Enseguida oigo pasos apresurados
aproximándose por el pasillo al otro lado de la puerta. No reacciono hasta
que alguien empieza a girar la llave en el interior. La puerta se abre cuando
resuenan ya mis zapatazos sobre los escalones, que bajo de tres en tres; el
estruendo de mi descenso contrasta con un silencio allá arriba que supongo
de perplejidad. Pero quien ha abierto no tarda mucho en asociar la basura
desparramada con los pasos ruidosos de esa persona que desciende a la
carrera y echa también a correr, yo sé que inútilmente porque la caja del
ascensor impedirá que pueda verme incluso aunque nos separe menos de
un piso, y grita: «¡Cabrón!, pero será cerdo el tío» —¿por qué imagina que
soy un hombre, porque no oye un repiqueteo de tacones, por el ruido que
hacen mis suelas al estrellarse contra los escalones, porque una mujer no
baja las escaleras a grandes saltos?—, «¡sinvergüenza!», grita, y se detiene.
La mujer de Samuel, irritada e impotente, ni siquiera puede correr a la
ventana para ver al que huye pues, igual que las mías, sus ventanas dan al
patio.
Así que, ya en la calle, aminoro el paso y decido ir caminando hasta
Atocha para coger el cercanías; media hora de paseo para bajar la
adrenalina y porque me desagrada la idea de meterme directamente en el
metro y sentir a la gente pegada a mí cuando ahora mismo mi cuerpo lo
que necesita es espacio, aire, como si su volumen hubiese crecido en los
últimos minutos y abarcara mucho más allá de lo que se ve.
Al llegar al trabajo me encuentro en el recibidor con José Manuel y uno
de los kosovares, en efecto alto y musculoso como lo había descrito
Genoveva, sentada ahora ante su mesa fingiendo no escuchar su
conversación. El hombre es tan grande que si tomase a José Manuel por el
cogote parecería que estuviera manipulando una marioneta. Con una calva
blanquecina sobre la cabezota casi esférica, lleva un traje gris por debajo
de la cazadora de cuero negro y aunque sin duda se trata de ropas caras
ofrece el aspecto de quien en un reparto se ha quedado con prendas
destinadas a alguien mucho más pequeño. Los tres se vuelven hacia mí y
aguardan a que llegue junto a ellos. José Manuel me presenta, también me
dice el nombre impronunciable de su interlocutor. El hombre tiende una
inmensa mano de boxeador en la que la mía se pierde hasta desaparecer.
No me estruja los dedos como temo, sino que los empuña con el cuidado
que emplearía un gigante al sacar a su canario de la jaula. Me dedica una
sonrisa afectuosa, impensable bajo esa nariz rota y esos ojos minúsculos y
demasiado juntos. Se alegra de conocerme y espera que nuestro negocio
sea beneficioso para todos, y lo dice con un brillo ilusionado en la mirada,
que, si no es sincera, podría convencer al más incrédulo. «Yo también»,
respondo fascinado por su estampa de matón convertido a alguna religión
mesiánica, y lo imagino en la cárcel acudiendo a oficios religiosos en los
que asesinos y atracadores se toman de la mano y elevan la vista al cielo
pronunciando jaculatorias o frases de arrepentimiento y de amor universal.
El encuentro no es una presentación sino una despedida. El kosovar se
marcha después de repetir que se alegra y que todo irá bien, que estemos
seguros, lo que enseguida me hace pensar en esos médicos de las películas
que dicen «todo irá bien, lo prometo», al paciente que está muriendo de
cáncer.
Creo que es la primera ocasión desde que trabajamos juntos, hace ya
más de diez años, que Genoveva, José Manuel y yo nos ponemos a reír a la
vez. Soltamos los tres una carcajada y nos contagiamos mutuamente, de
forma que cuando uno está a punto de recuperar la calma, mira a los otros
dos y vuelve a reír. La secretaria se quita las gafas para poder enjugarse las
lágrimas, José Manuel se dobla sobre mí mismo y yo tengo que apoyar una
mano en la pared para mantener el equilibrio.
—¿A quién me recuerda?
José Manuel niega con la cabeza aún riéndose, y la secretaria responde:
—A uno de los Golfos Apandadores. Esos del Pato Donald... Ay —dice
—, ay —y se lleva una mano al esternón como si le faltase el aire.
—Toni Soprano, pero en versión Europa del Este —dice José Manuel,
pero yo pienso más bien en alguno de esos esbirros de película de James
Bond, de dimensiones tan disparatadas que inducen más a la risa que al
temor.
—¿Qué quería otra vez? ¿Se olvidó el sombrero en tu oficina?
—Pues la verdad es que no lo sé.
—No me cuentes historias.
—Te juro que no; ha venido sin avisar, me ha saludado, me ha
preguntado qué tal estaba y hemos hablado de tonterías, hasta que ha dicho
que tenía que irse. Y le he acompañado a la puerta.
—Una visita de cortesía.
—Yo qué sé. Un poco sí que asusta. Oye, vaya horas de venir a trabajar.
—Es que ya me siento como un rentista. A lo mejor le cojo el gusto.
Suena mi móvil.
—Sí. Ah, Carina. Sí, claro, como quedamos, a las ocho. Eso, allí te
espero. Un beso.
Estoy seguro de que José Manuel quisiera preguntar algo; si se atreviese
incluso haría un comentario jocoso («apenas has enterrado a una...»).
Aguardo a ver si se anima, pero no. También Genoveva parece esperar una
explicación.
—Era mi tía —digo, mientras me alejo de su curiosidad muda.
En lugar de dirigirme a la oficina bajo al almacén. Observo un rato la
descarga de un camión de ladrillos. A veces echo de menos los tiempos en
los que no todo estaba tan automatizado. Ahora la grúa del camión
descarga los palés con los ladrillos perfectamente apilados. Antes los
camiones hacían bascular el volquete y dejaban escurrirse al suelo los
ladrillos, con un estruendo que hacía vibrar los dientes, en medio de una
nube de polvo rojizo. Luego había que irlos apilando en hileras, y olía a
arcilla, a sudor, a los cigarrillos que fumaban en las pausas los obreros. Me
desagrada que todo se automatice, que la gente no sude, no tenga ampollas
en los dedos por el roce áspero de los ladrillos, no se haga pequeñas
heridas ni moratones. Me desagrada vivir en un mundo de mirones como
yo, aquí parado, todos parados mientras la máquina realiza su labor.
De pronto me doy cuenta de que el encargado se ha detenido a mis
espaldas, también a contemplar la descarga. Cuando concluye, saca un
paquete de cigarrillos del bolsillo de la camisa y me ofrece uno. Nunca
fumo a estas horas de la mañana, pero el ofrecimiento es tan infrecuente
que acepto. Enciende su cigarrillo y me pasa el mechero. Fumamos aún
atentos a las actividades alrededor del camión, hasta que maniobra y sale
del almacén.
—La gente está preocupada —dice.
—Con razón.
—Y tú estás de acuerdo con la venta.
—La verdad es que me da un poco igual.
—Porque te vas con el riñón cubierto.
No muestra particular animosidad. Lo constata, delimita con
profesionalidad el campo de batalla.
—Para vosotros no tiene por qué cambiar nada. La empresa no cierra, se
vende.
—Eso mismo me dijeron en la que estaba antes, una cementera de ahí de
Vicálvaro.
—¿Y?
—No estoy aquí por el sueldo de puta madre que pagáis.
—Te echaron.
Con un movimiento del índice proyecta la colilla sin apagar a varios
metros de distancia.
—La gente dice que no eres mal tío.
—¿Y eso qué significa?
—Y yo digo que no vas a poner la cara por nadie. Mirarás por tu interés.
Ya está. O sea, que lo que yo digo es que eres como todos.
—Como tú, entonces.
Saca otra vez el paquete, pero ahora no me ofrece. Al ponerse el
cigarrillo en la boca no sé si está sonriendo o sujetando la boquilla entre
los dientes. Lo enciende y le da dos o tres caladas.
—Sí, tú y yo somos iguales. Pero yo tengo más mala hostia.
Y se va, haciendo oscilar su cuerpo pesado sobre dos piernas que
parecen demasiado delgadas para sostenerlo. Su marcha resalta el hecho de
que estoy parado en medio de la nave, ocioso. Me encamino a la oficina
con decisión, como si tuviera algo urgente que resolver después de
inspeccionar la descarga de los ladrillos. No estoy seguro de si acabo de
recibir una amenaza.
Por la tarde, cuando regreso a casa, saco del maletín una bolsa de
plástico con cemento que he cogido en el almacén. Con cuidado, voy
vertiendo el polvo en la ranura del buzón de Samuel. Primero había
pensado mezclarlo con agua para que se encontrase un sólido bloque al
abrir el buzón, pero, no sé por qué, me gusta más la idea de que el polvo se
desparrame por el suelo y encima de sus zapatos cuando abra la portezuela.
Soplo alrededor para dispersar los restos del cemento y subo a casa, a pie,
intentando imaginar alguna otra acción cuando llegue al cuarto, pero
entonces oigo que se abre una puerta en el quinto, después unos pocos
pasos de mujer y el zumbido del ascensor, al que sin duda acaba de llamar.
Yo continúo subiendo la escalera preguntándome a quién me voy a
encontrar, pero oigo nuevamente los pasos, esta vez apresurados, y una
puerta abrirse y cerrarse. El ascensor llega al rellano al mismo tiempo que
yo. Nadie sale, lo que me confirma que había sido la mujer la que lo había
llamado. Entonces veo la sombra de los pies de mi vecina moverse en la
ranura inferior de su puerta. Seguramente está espiándome por la mirilla.
Venzo la tentación de mirar hacia donde se encuentra, quizá asustada,
quizá conteniendo la respiración, quizá consciente de que en ese momento
acabo de entender que ha corrido a esconderse de mí. Entro en casa. No sé
por qué en este preciso momento me invade el desánimo. Hoy sí me
gustaría que funcionase el televisor.

Восемь утра и солнце постепенно разгоняет остатки совершенно невероятного в это время года тумана. Туман такой неплотный, почти прозрачный, что можно было бы подумать, что это даже не туман, а слегка замутненное стекло. Вчера вечером я лег спать в комнатушке на террасе, представляющей собой скорее застекленную оранжерею с большими окнами и крышей из ПВХ, нежели чем жилище. Даже не раздеваясь, я завалился на диван-кровать, на котором обычно сплю, когда на улице хорошая погода, чтобы проснуться с рассветными лучами под щебетание стрижей.По утрам мне трудно прийти в себя, и я еще какое-то время дремлю, прежде чем вылезти из постели. Мне нужно было бы сильно поторопиться, чтобы вовремя прийти на работу, но если мы собираемся продавать кампанию, то не так уж и важно, выполнил я свою работу или нет. Так что я принимаю душ, одеваюсь, варю себе кофе. Моя голова совсем в другом месте, и даже душ не проясняет мысли окончательно. Я ставлю молоко кипятиться, и оно убегает. Я отчищаю плиту от следов подгоревшего молока, заодно привожу в порядок столешницу, на которой собраны грязные тарелки с остатками еды, черствый хлеб, фруктовые очистки, сырные корки. Уже два дня я не выношу мусор, пакет заполнен до краев, вот-вот просыплется. Я вытаскиваю пакет из ведра, не утруждаясь его прикрыть.

Я спускаюсь по лестнице с сумкой в одной руке и с пакетом в другой, останавливаюсь перед квартирой 4Д, вытягиваю руку, чтобы ничего не попало на мои ботинки, и вываливаю мусор из пакета прямо на коврик с надписью: “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ” и спящим зеленым котом. Эта кошачья картина кажется мне малоподходящей для дверного коврика. Почти весь мусор, лежащий кучкой на полу, мягкий – засаленные бумажки, остатки овощей, немного кофе. Со дна пакета выпадает консервная банка, которая должна была находиться в ведре с тарой. Она отскакивает от коврика, а затем от двери и катится по полу. Тотчас же я слышу торопливо приближающиеся по коридору шаги с другой стороны двери. Я не реагирую на них до тех пор, пока кто-то, находящийся внутри, не начинает поворачивать ключ. Дверь открывается, когда стук моих ботинок слышен уже на лестничных ступеньках. Я бегу вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Мой гулкий топот внизу контрастирует с оторопелой, как мне кажется, тишиной там, наверху. Но тот, кто открыл дверь, не замедлил связать разбросанный мусор с громким топаньем убегающего человека и припустился вдогонку. Но я знаю, что это бесполезно, потому что шахта лифта помешает ему увидеть меня, несмотря на то, что нас разделяет меньше, чем этаж. “Сволочь, козел! – орет жена Самуэля, – какой же мерзавец этот тип,” – и почему это она думает, что я мужчина? Видимо, потому, что не слышит звонкую дробь каблучков, но слышит шум моих прыжков по ступенькам. Ведь женщина не спускается по лестнице гигантскими скачками. “Бессовестный наглец”, – продолжает верещать она, останавливаясь. Жена Самуэля раздражена от бессилия. Она даже не может подбежать к окну, чтобы посмотреть на того, кто выбегает из подъезда, потому что их окна, точь-в-точь, как и мои, выходят во двор.

На улице я сбавляю шаг и решаю пройти пешком до станции Аточа, чтобы сесть там на пригородный поезд. Получасовая прогулка снизит адреналин. К тому же мне не нравится идея идти прямиком в метро и чувствовать тела прижатых к тебе людей в битком набитом вагоне как раз теперь, когда моему телу необходимо пространство и воздух, как будто за последние минуты оно увеличилось в размерах и вместило в себя гораздо больше того, что видно.

Придя на работу, я сталкиваюсь в холле с Хосе Мануэлем и одним из косовцев, действительно высоким и мускулистым, как описывала Хеновева, сидящая сейчас за своим столом, делая вид, что не слушает их разговор. Этот человек такой огромный, что схвати он Хосе Мануэля за шиворот, показалось бы, что он управляет им, как кукловод марионеткой. На его большущей шароподобной голове выделяется матово-белесая лысина. Он носит серый костюм, а поверх него черную кожаную куртку. Несмотря на то, что он одежда на нем безусловно дорогая, по внешнему виду он представляет собой мелкую сошку. Все трое оборачиваются ко мне и ждут, пока я подойду к ним. Хосе Мануэль представляет меня и также называет непроизносимое имя своего собеседника. Мужчина протягивает мне огромную, как у боксера, ручищу, в которой моя попросту теряется, ее не видно. Он не сдавливает грубо мои пальцы, как я этого боялся, а мягко пожимает. Такую нежность проявляет великан, доставая канарейку их клетки. Он одаривает меня совершенно немыслимой приветливой улыбкой, которая никак не вяжется с его перебитым носом и близко посаженными маленькими глазками.

- Рад с вами познакомиться, надеюсь, наша сделка будет выгодна для всех, – говорит он. При этих словах глаза его лучезарно сияют. Он – сама искренность. Таким взглядом он мог бы убедить в своих словах и более недоверчивого.

- Я тоже, – отвечаю я, очарованный его обликом драчуна и забияки, обращенного в какую-нибудь мессианскую веру. Я так и представляю, как он приходит в тюрьму на богослужение, и все убийцы и грабители складывают на груди руки и устремляют взор к небесам, вознося Господу горячие молитвы или слова покаяния и всеобщей, вселенской любви. Эта встреча не знакомство, а прощание.

- Очень рад знакомству. Все будет хорошо, будьте уверены! – повторил на прощание косовец и ушел.

Это сразу заставило меня подумать о врачах из кинофильмов, которые говорят умирающему от рака пациенту: “Обещаю, все будет хорошо”.

Мы, уже больше десяти лет работаем вместе, но, думаю, это первый случай, когда Хеновева, Хосе Мануэль и я расхохотались одновременно. Мы хохочем и, вместо того, чтобы успокоиться, переглядываемся и снова хохочем, заражая друг друга смехом. Секретарша снимает очки, чтобы вытереть слезы, Хосе Мануэль согнулся пополам от смеха, а я вынужден опереться рукой на стену, чтобы удержать равновесие.

- Кого он мне напоминает? – качая головой и продолжая смеяться, спрашивает Хосе Мануэль, и секретарша отвечает:

- Одного из братьев Гавс из “Утиных историй”... Ай, – вскрикивает она, поднося руку к груди, будто ей не хватает воздуха, – ай...

- Тони Сопрано, только в восточно-европейской версии, – говорит Хосе Мануэль, а я думаю, что он больше похож на одного из шпиков из фильма о Джеймсе Бонде, размеры которых настолько чудовищны, что вызывают, скорее, смех, чем страх.

- Что он хотел на этот раз? Он позабыл в твоем офисе сомбреро?

- По правде говоря, не знаю.

- Не рассказывай сказки.

- Клянусь тебе, не знаю. Он пришел без предупреждения, поздоровался, спросил, как дела, и мы болтали о разных глупостях, пока он не сказал, что должен уходить. Я проводил его до двери.

- Визит вежливости.

- Откуда я знаю. Это немного пугает. Послушай, пришло время поработать.

- Видишь ли, я чувствую себя финансистом. Скорее всего, я вхожу во вкус.

У меня звонит мобильник.

- Да. Карина? Да, конечно, как договаривались, в восемь. Так, я жду тебя там. Целую.

Уверен, Хосе Мануэль хотел меня о чем-то спросить. Если бы он осмелился, то даже заметил бы, шутя: “не успел похоронить одну...” Я выжидательно смотрю на него, не соберется ли он с духом, но нет, он не решился. Хеновева тоже, похоже, ждет объяснений.

- Это была моя подружка, – говорю я, уходя от их молчаливого любопытства.

Вместо того, чтобы руководить кампанией, я спускаюсь на склад. Некоторое время я наблюдаю за разгрузкой машин с кирпичом. Иногда я скучаю по тем временам, когда все было не так автоматизировано. Сейчас автокран разгружает поддоны с кирпичом, укладывая их ровными штабелями. А раньше самосвалы опрокидывали кузов, вываливая все кирпичи на землю с жутким, до дрожи в зубах, грохотом, поднимая тучу красноватой пыли. Потом нужно было эту кучу складывать аккуратными рядами. Здесь всегда чувствовался смешанный запах глины, пота и сигарет, которые рабочие курили в перерывах между работой. Мне нравится, что все автоматизировано, что люди не потеют, что у них нет на ладонях волдырей и мозолей от постоянного соприкосновения с шероховатым кирпичом, нет царапин и синяков. Мне нравится жить в мире таких же наблюдателей, как я. Пока машина делает свое дело, все остальные не у дел. Внезапно я понимаю, что за моей спиной остановился кладовщик и тоже наблюдает за разгрузкой. Когда разгрузка заканчивается, он достает из кармана рубашки пачку сигарет и предлагает мне одну. Я никогда не курю так рано по утрам, но такого рода предложение настолько редко, что я соглашаюсь. Он закуривает сигарету и протягивает мне зажигалку. Мы курим, все еще внимательно наблюдая за работой автопогрузчика до тех пор, пока он, лавируя меж штабелей, не выезжает со склада.

- Люди беспокоятся, – сообщает кладовщик.

- Ясное дело.

- И ты согласен с продажей?

- По правде говоря, мне как-то все равно.

- Это потому что ты богат, – он не выказывает особой неприязни, просто констатирует факт, профессионально ограничивая поле битвы.

- Для вас ничего не должно измениться. Предприятие не закрывается, оно продается.

- То же самое мне сказали на цементном заводе Викальваро, где я работал прежде.

- И что же?

- Я работаю здесь не из-за той охренительной зарплаты, которую вы платите.

- Тебя выгнали.

Кладовщик со злостью швыряет непотушенный окурок, и тот отлетает на несколько

метров.

- Люди говорят, ты неплохой мужик.

- И что это значит?

- Я говорю, что ты ни о ком не станешь думать, будешь печься о своих интересах. Будет так, как я говорю, или уже так. Тебе плевать на других, своя рубашка ближе к телу. Ты такой же, как все.

- Такой же, как и ты.

Он снова достает пачку, но мне уже не предлагает. Сунув сигарету в рот, он крепко сжимает ее зубами, и мне непонятно, то ли он улыбается, то ли это гримаса. Он два-три раза глубоко затягивается, раскуривая сигарету.

- Верно, мы одинаковы. Только характер у меня поганей.

Он уходит, тяжело раскачиваясь. Его ноги кажутся слишком худыми для того, чтобы удержать это грузное тело. Уход кладовщика подчеркивает тот факт, что я один стою без дела посреди склада. Я стремительно направляюсь в контору, словно должен решить нечто неотложное после контроля за разгрузкой кирпича. Я не уверен, не грозит ли мне опасность.

Вечером, придя домой, я достаю из сумки пластиковый пакет с цементом, который прихватил со склада. С большой осторожностью я вытряхиваю цементную пыль в щель почтового ящика Самуэля. Сначала я подумывал смешать цемент с водой и намертво закрыть дверцу ящика, чтобы Самуэль не мог его открыть. Но потом, не знаю, почему, мне больше понравилась другая идея – чтобы цементная пыль высыпалась на пол и его ботинки, когда он откроет дверцу. Я с силой выдыхаю, чтобы сдуть остатки цемента и поднимаюсь по лестнице к себе домой, пытаясь изобрести что-нибудь еще. Добравшись до четвертого этажа, я слышу, как на пятом открывается дверь, затем слышатся женские шаги и гудение вызванного лифта. Я продолжаю подниматься, гадая, с кем встречусь. Но вот я снова слышу шаги, на этот раз торопливые. Дверь открывается и закрывается. Я добираюсь до лестничной площадки одновременно с лифтом. Из лифта никто не выходит, и это подтверждает, что лифт вызвала женщина. В нижней прорези соседней двери я замечаю шевелящуюся тень от ног живущей там девушки. Ну, точно, она следит за мной, глядя в глазок. Я перебарываю искушение посмотреть, как она себя чувствует. Возможно, она испуганно сдерживает дыхание, сознавая, что в этот момент я понимаю, что она убежала спрятаться от меня. Я вхожу в квартиру. Не знаю, почему, но в эту самую минуту меня охватывает тоска. Сейчас мне очень хотелось бы, чтобы работал телевизор.

poner la cara (=asumir la responsabilidad de una acción o situación/ interceder a favor de otro/ hacerse responsable de alguien) – брать ответственность на себя, думать о других

mala hostia (=vulg. Mal carácter o malas intenciones) – плохой характер