José Ovejero - La invención del amor - III

Al salir del despacho, bajo al almacén sin motivo alguno. Atravieso las
naves con azulejos, mamparas, inodoros, bañeras, pero no me quedo mucho
tiempo entre las enormes estanterías. Prefiero los materiales apilados en el
exterior: grava, cemento, vigas de hormigón armado, bloques, arena. A
menudo paseo entre los montones de esos materiales que una vez usados
desaparecen de la vista. Las ciudades se levantan sobre ellos pero luego
casi nadie es consciente de su existencia. Y a mí me gusta perderme entre
los palés de ladrillos y los montículos de arena, no sólo porque es una
manera como cualquier otra de escapar al trabajo pero dando la impresión
de que estoy haciendo algo útil. También porque los materiales me acercan
al trabajo en sí, carecen de la volatilidad de los números, que, aunque se
refieran a objetos concretos, a acumulaciones de ellos, se desligan, durante
las operaciones de cálculo, de lo real, alcanzan la perfección de lo
imaginario. Los materiales tienen fallas, esquinas saltadas, superficies
rugosas en las que se acumula el polvo, y yo paso la mano por encima de
ladrillos y bloques, meto los dedos en la grava o en la arena como cuando
de niño introducía las manos en el saco de legumbres o las desparramaba
sobre la mesa; el tacto me devolvía a la solidez de las cosas, y me alejaba
de una escuela en la que sólo me hablaban de lo remoto, de aquello con lo
que no es posible tropezar ni tiene olor o sabor o consistencia. De niño
quería ser agricultor, y me imaginaba montado en un tractor, sacudido mi
cuerpo por las vibraciones del motor, el reverbero del sol en el capó
obligándome a entrecerrar los ojos, disfrutando del olor a gasoil y a cereal.
No puedo recordar cómo el adolescente que fui decidió estudiar
Administración de Empresas, y si pudiera regresaría en el tiempo para
sacarlo de aquel estupor en el que navegaba a través de los días,
somnoliento y desapegado, como un náufrago que ha perdido la ilusión por
descubrir tierra o ser rescatado por un barco, y le sacudiría suavemente
para decirle «eh, no cometas ese error; te aseguro que lo vas a lamentar».
Pero seguro que se habría encogido de hombros, echando hacia atrás el
flequillo lacio con un movimiento brusco de la cabeza, sonriendo como
quien no entiende el chiste que acaba de escuchar.
—¿Puedo ayudarle?
El encargado del almacén vela por sus territorios, un cancerbero que en
lugar de tres cabezas tiene una tan grande que hace pensar inmediatamente
en alguna enfermedad infantil, en una secreta minusvalía. Siempre lleva
una gorra de béisbol con iniciales de algún equipo o de una empresa. No le
gusta que esté por allí. Quizá por una marcada conciencia de clase,
responde siempre con tono malhumorado cuando alguno de los de arriba, o
sea, de los pertenecientes a esa otra clase que no conoce el esfuerzo físico
más que como deporte o forma de mantener la línea, y cuyas manos están
exentas de callos, grietas, grasa y polvo, le hace una pregunta por algún
material o por algún plazo de entrega, y con su respuesta displicente
siempre parece querer señalar que es él quien mejor sabe cómo administrar
las existencias, cómo planificar los repartos y las entradas de material, y
que lo sabe porque él lo ha ido aprendiendo en la obra y no, como nosotros,
en un aula. Los demás somos intrusos, los señoritos absentistas a los que
sólo mantiene la laboriosidad de los jornaleros.
—No, no puede ayudarme. Estoy sólo mirando.
—Mirando.
A mí me gustaría hacerme amigo suyo, caminar junto a él entre las
enormes estanterías y comentar la calidad de tal o cual producto, la
informalidad de los proveedores, la difícil logística de la flota de
camiones. Me gustaría también fumar con él un cigarrillo en silencio,
contemplando el almacén como un albañil que acaba de levantar un muro,
con el orgullo que provocan las cosas bien hechas, con la sencillez de lo
que no requiere explicación ni comentario. Porque en realidad es un
hombre afable, aunque tenga esa habilidad para hacerme sentir como un
turista que saca fotos de un niño harapiento y luego le da unas monedas
para quitarse la mala conciencia de hurgar en la miseria de los demás; lo
veo a veces de lejos, bromeando con el conductor de una carretilla
elevadora, un rumano que apenas habla español, o con el grupo de polacos,
a quienes es fácil imaginar de estibadores en un puerto brumoso y frío, y
que aquí acarrean materiales de un lado a otro con una lógica que a mí se
me escapa —quizá, como yo, sólo fingen estar atareados—, y en una
ocasión le vi rodeado de los ecuatorianos, mientras portaba a hombros a
uno de ellos como un San Cristóbal con las manos agrietadas por el
contacto con el cemento, seguido en procesión por fieles bulliciosos. Él
habla todas las lenguas salvo la mía, con todos convive salvo con el
enemigo de clase.
Hago un gesto de despedida con la mano y, a pesar de que otras tardes un
encuentro así podría haberme estropeado el humor, me marcho a casa
satisfecho, como un colegial a quien el profesor acaba de creer la excusa
inventada para no tener que ir a la escuela. He cometido un acto culpable,
no un delito, pero sí un engaño de esos que te pueden costar una amistad o
una relación de pareja. Y sin embargo, en lugar de pesarme aligera mis
pasos, me lleva a silbar para mis adentros una melodía que hace años
estuvo de moda y que recuerdo haber bailado alguna vez. Tampoco la
tormenta que acaba de desatarse y que empapa mis ropas en pocos
segundos me estropea el humor. Está bien, estoy bien, todo está bien. Me
he librado de este viernes insoportable, me he librado de tener que poner
mi expresión más seria, de decidir cosas serias, de seguir la corriente a
José Manuel, o más bien, de seguírmela a mí mismo. Y hacía tiempo que
no infringía tan claramente ninguna regla. Nunca he sido un infractor,
alguien despreocupado por los códigos morales —no, no era tanto el miedo
a ser descubierto como la conciencia de lo que se debe hacer y lo que no—,
que sustrae en los grandes almacenes algo que no necesita o que podría
pagar sin esfuerzo, como hacían mis amigos. Cuando cumplí veinticinco
años entré en un IKEA y salí con una pequeña alfombra bajo el brazo que
no me detuve a pagar en caja. Me parecía que haber cumplido veinticinco
años y no haber robado nunca nada era reconocer una sumisión que a mí
mismo me parecía excesiva y a la que debía poner remedio con urgencia. Y
unos meses más tarde, como resultado de una apuesta con amigos a los que
he perdido la pista, me presenté a una entrevista de trabajo para un puesto
administrativo en una compañía eléctrica que en realidad no me interesaba
mucho, con traje gris, zapatos relucientes y el pelo impecablemente
engominado, y también con un cencerro de vaca en lugar de corbata. Ésas
son mis dos únicas rebeliones abiertas, dos actos estériles, un magro
historial para un hombre de cuarenta años.
Ahora, más que entonces, tengo la impresión de haber cometido una
infracción liberadora, de haber hecho algo para no seguir enterrándome en
la aceptación de los días como si no hubiese otras opciones, otras maneras
diferentes de ser yo.
Clara ha muerto, una chica con una familia, amigos de los que no sé
nada, que también mentiría de vez en cuando, que tendría cosas que ocultar
y que ya nadie sabrá. O sí, porque después de muertos dejamos trazas de
quiénes somos, aunque muchas serán malinterpretadas: ¿por qué guarda
píldoras anticonceptivas en un cajón si estábamos intentando tener un hijo?
Esa fotografía de un joven desconocido en un sobre, ¿de quién es? ¿Por qué
tenía una segunda cuenta de correo de la que yo no sabía nada? ¿De quién
son esas llamadas insistentes en su móvil que no dejan mensaje? ¿Por qué
en las últimas semanas ha visitado tantas páginas relacionadas con el
cáncer de estómago? Quizá esas preguntas tendrían una respuesta banal e
inocua. Pero ya nada podrá ser aclarado ni explicado. Ni sabremos de las
cosas que no dejan huella, de los deseos no expresados, de planes que no
habían llegado a concretarse. Clara ha muerto. Y yo ni siquiera llegaré a
conocer esas huellas, esos rastros, esos indicios equívocos. Y a mí me
gustaría saber si era feliz, si llevaba la vida que había elegido o si estaba
deseando salirse del camino trazado para lanzarse a una aventura que le
hiciese sentir vértigo o pasión. Pero de pronto me doy cuenta de que quizá
era una mujer de por sí vertiginosa y apasionada y no necesitaba cambiar
nada. Me gustaría ver una foto suya, descubrir si en alguno de sus rasgos se
podrían adivinar sus ansias, sus miedos, su historia.

Выйдя из кабинета, я спускаюсь на склад безо всякой на то причины. Я прохожу через него, не задерживаясь среди огромных стеллажей с кафелем, ширмами, унитазами, ванными. Я предпочитаю материалы, уложенные штабелями снаружи: мешки с гравием, цементом, песком, армированные бетонные балки, блоки. Я частенько прогуливаюсь среди кучи этих материалов, которые единожды использованные, теряются из виду. Из них возводят города, но потом почти никто не сознает их существования. А мне доставляет удовольствие затеряться среди кирпичных штабелей и гор песка не только потому, что это один из способов улизнуть от работы, но и потому, что это создает впечатление того, что ты приносишь какую-то пользу. И еще эти материалы сами по себе приближают меня к работе. Они незыблемы и постоянны. В них нет переменчивости чисел, которые, хотя и имеют отношение к конкретным вещам и их накоплению, но во время подсчетов отходят от реальности и приобретают совершенство абстракции. У этих материалов имеются свои недостатки – выступающие углы, неровная, будто сморщенная, поверхность, на которой собирается пыль. Я провожу рукой по поверхности кирпичей и блоков, погружаю пальцы в гальку или песок, как в детстве засовывал руку в мешок с фасолью или рассыпал ее по столу. Осязание возвращает меня к реальности мира, я отдаляюсь от школы, где мне только и говорили о том дальнем, с чем невозможно столкнуться, что не имеет ни запаха, ни вкуса, ни плотности. В детстве я хотел быть земледельцем. Я представлял себя едущим на тракторе. Мое тело трясется в такт содроганиям мотора. Солнце отражается на капоте, заставляя меня щуриться. Я наслаждаюсь запахом солярки и зерна. Не могу вспомнить, как я, будучи подростком, решил учиться на факультете управления предприятием. Если бы я мог, то вернулся бы назад, в то время, чтобы выдернуть этого юнца из оцепенения, в котором он пребывал в те дни. Он плыл по жизни безразлично, как сомнамбула, как потерпевший кораблекрушение, потерявший надежду увидеть землю или быть спасенным каким-нибудь кораблем. Я мягко встряхнул бы его и сказал: “Эй, не совершай эту ошибку, точно говорю, ты об этом пожалеешь”. Я уверен, что он пожал бы плечами, тряхнул головой, откидывая назад прямую челку, и улыбнулся так, словно не понял только что рассказанного анекдота.

- Могу я Вам чем-то помочь?

Кладовщик осматривает свои владения, как цербер, у которого вместо трех голов – одна, такая огромная, что тут же наводит на мысли о какой-то болезни с детства и о каком-то скрываемом дефекте. Он всегда носит бейсболку с аббревиатурой какой-то команды или же фирмы. Ему не нравится, что я нахожусь здесь. У него ярко выражено классовое сознание. Если кто-то из людей повыше рангом и принадлежащих другому классу, чьи руки не знают мозолей, трещин, жирных пятен и пыли, задает ему вопрос о материале или сроках поставки, он всегда отвечает сердито. Своим недовольным ответом он хочет указать этим людям, не знающим большего физического усилия, чем занятие спортом для поддержания формы, что ему лучше известно, как управлять кампанией, как распланировать доставку и поступление материалов, потому что он научился этому на собственном опыте в процессе работы, а не как мы, в аудитории. Мы все выскочки и самозванцы, нас нет на работе, и только он поддерживает трудолюбие рабочих.

- Нет, Вы не можете мне помочь. Я только смотрю.

- Смотрите.

Хотелось бы мне стать его другом, бродить вместе с ним среди громадных стеллажей и обсуждать качество того или иного изделия, безответственность поставщиков и сложности с транспортом. Мне хотелось бы молча выкурить с ним по сигаретке, разглядывая склад, как каменщик, только что закончивший возводить стену и искренне гордящийся хорошо выполненной работой, не требующей ни оправданий, ни объяснений. На самом деле, в жизни он вежливый, очень обходительный мужик, хотя и хитрит подобным образом, чтобы заставить меня чувствовать себя здесь туристом, который сначала сфотографирует какого-нибудь мальчишку-оборванца, а потом дает ему несколько монеток, чтобы избавиться от угрызений совести за то, что другие прозябают в нищете. Иногда издалека я вижу, как он перешучивается с водителем автопогрузчика – румыном, едва говорящим по-испански, или с группой поляков, которых легко представить грузчиками в туманном, промозглом порту, и которые здесь, непонятно зачем, перетаскивают материалы с места на место. Пожалуй, они, как и я, только создают видимость работы. Однажды я увидел кладовщика в окружении эквадорцев. Он нес на плечах одного из них, как Святой Христофор, с растрескавшимися от цемента руками, пробираясь через толпу шумных правоверных. Он говорит на всех языках, кроме моего, уживается со всеми, кроме классовых врагов.

Я машу ему на прощанье рукой и, несмотря на то, что в другие вечера подобная встреча могла бы испортить мне настроение, довольный еду домой, как школьник, который только что придумал отговорку, чтобы не ходить в школу, а учитель ему поверил. Я совершил преступление. Не преступление, как таковое, а вранье, которое может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако, вместо того, чтобы раскаяться, я легко шагаю, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая мне одежду, не испортила моего настроения. Как же хорошо. Мне хорошо, все замечательно. Я свободен, я избавился от этой невыносимой пятницы. Я свободен, и мне не нужно принимать озабоченное выражение, решать всякие серьезные дела, подыгрывать Хосе Мануэлю, и что еще лучше, себе самому. До сих пор я еще никогда так открыто не нарушал ни одного правила. Я никогда не являлся беспечным нарушителем моральных норм. Так было не столько из-за боязни быть разоблаченным, сколько из-за сознания того, что я должен, и чего не должен делать. Так поступают мои друзья в универмагах, разделяя все на то, что не нужно и то, что легко можно купить. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть, означало подчиниться тому, что мне самому казалось излишним, и от чего я срочно должен был принять лекарство. И несколько месяцев спустя, в результате пари с друзьями, которых и след простыл, я пришел на собеседование, претендуя на место служащего в электрической кампании, которое на самом-то деле не так уж сильно меня интересовало, в сером костюме, сверкающих ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука. Вот два моих единственных открытых и бесплодных протеста и весьма постная биография для сороколетнего-то человека.

Сейчас, еще больше, чем тогда, у меня возникает желание нарушить что-нибудь, чтобы освободиться, не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, другого способа быть самим собой.

Мертва Клара, девушка, у которой была семья, друзья, из которых я никого не знаю. Иногда она обманывала их, скрывая какие-то вещи, о которых теперь никто уже не узнает. А, может, и узнают, потому что после смерти мы оставляем какие-то следы, рассказывающие о том, какие мы. Хотя многие вещи будут неправильно истолкованы. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Пожалуй, все эти вопросы имели один обычный, банальный ответ. Но уже ничего нельзя объяснить. И мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которые им не удалось реализовать. Клара мертва. И я даже не смогу узнать эти следы, намеки, двусмысленные знаки. А мне очень хотелось бы узнать, была ли она счастлива, жила ли выбранной ею жизнью или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в авантюру, которая заставила бы ее почувствовать головокружение или страсть. Но вдруг я понял, что она была, пожалуй, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову, и ей не нужно было ничего менять. Хотел бы я увидеть ее фотографию и понять, можно ли было в каких-то Клариных чертах предугадать ее печаль, волнения, страхи, ее историю.

carecer de la volatilidad – досл: не иметь непостоянство, быть фундаментальным

malinterpretar (entender de forma incorrecta una cosa) – неправильно что-то понять