José Ovejero - La invención del amor - XVI

He dormido mal y, en la madrugada, mientras la vecina del tercero
monta su habitual pelea con el mundo, en la que desplaza muebles, lanza
objetos, grita insultos y blasfemias, decido encender el ordenador, seguro
de que no voy a volver a dormirme. Pierdo así un par de horas, leyendo
informaciones que no me interesan mucho. Leo una novela en la pantalla,
pero tampoco consigo interesarme. Clara no ha respondido a mi solicitud
de amistad en Facebook. Descubro que Carina tiene también un perfil, pero
su muro y sus fotografías son sólo accesibles para sus amigos. No me
animo a escribirle un mensaje ni a solicitar su amistad.
Me levanto temprano, más fresco de lo que había esperado, y me voy
directamente a la estación de autobuses. Es jueves y en realidad a donde
debería ir es al trabajo, o al menos debería llamar a José Manuel.
Sí me quedo dormido en el autobús y tengo que desandar dos paradas
para ir a casa de mi madre.
—Podías avisar —dice mi hermana tras abrir la puerta—. ¿Has
desayunado? —le doy un beso. Huele igual que Carina, no sé si es una
crema o un champú; un perfume no es—. ¿Qué pasa? —pregunta, y echa
un poco atrás la cabeza, incómoda porque dejo mi cara pegada a la suya
unos segundos. Nunca he sido muy afectuoso con mi hermana. El contacto
físico prolongado no es una especialidad en mi familia, y la única que
escapa a esa regla es precisamente mi hermana. Mi hermano y yo dejamos
de tocarnos el mismo día que dejamos de pelearnos. No recuerdo un abrazo
ni un beso de mi padre. Y los que me daba mi madre eran furtivos, como
de amantes que se besan apresuradamente temiendo ser descubiertos.
Tampoco me recuerdo encaramado en el regazo de mi madre, ni a ella
sentada en el borde de mi cama acariciándome la cabeza: un beso al irme
al colegio, una caricia al pasar a mi lado en el pasillo, un apretarme contra
sus piernas que no dura mucho porque llaman por teléfono, o porque el
pollo o porque la lavadora. Mi hermana sí abraza y besa y estruja, pero la
sorprende que yo de pronto me quede en sus brazos e incluso me pone la
mano en el pecho. Me retiro sin esperar a que la situación se vuelva aún
más embarazosa.
—Me gusta cómo hueles.
—¿Te importa quedarte un rato con mamá? Así salgo a hacer la compra;
la chica hoy no viene hasta la tarde. Un bautizo. No sé si me miente o si de
verdad tiene una familia tan prolífica; no pasa un mes sin que tenga que ir
a un bautizo.
—Los latinoamericanos son muy creyentes.
—Ya, creced y multiplicaos, pero no hay que exagerar. Mamá está ahí
dentro, en su cuarto.
Desaparece hacia el fondo del pasillo y su voz me llega mezclada con
ruido de cajones y puertas, pasos apresurados. Mi hermana siempre tiene
prisa, siempre va corriendo a todas partes, su estado natural es el de estar
marchándose o estar llegando. «Pero no me muevo del sitio —me
respondió una vez que se lo hice notar—; tengo la impresión de que vivo
sobre una de esas cintas de correr que hay en los gimnasios». Sale ya con
los zapatos puestos, de tacón más ancho que alto, y con una chaqueta
doblada sobre el brazo.
—Te vas a asar de calor.
—Es para el tinte. Me esperas hasta que vuelva, ¿verdad? ¿Te quedas a
comer? Los niños no vienen. Aunque no sé si eso mejora la invitación o la
empeora.
—Vale.
—Oye, y podrías invitarnos tú alguna vez. Hace ya no sé cuánto que te
has mudado y ni he visto dónde vives.
—Cuando quieras.
—Ya. Hazte un café. Y haz uno a mamá. Ni te molestes en preguntarle.
Dice a todo que no —pasa a mi lado sin mirarme y hablando en voz tan
alta que podría estar conversando con alguien que se encuentra en otra
habitación—. A ella le gusta con leche —y aunque ya ha cerrado la puerta
tras de sí haciendo retumbar toda la casa la escucho aún cuando grita—: Y
con poco azúcar.
Durante el tiempo que paso haciendo el café no escucho un solo ruido y
pienso que mi madre estará aún durmiendo. No me gusta entrar en su
cuarto mientras ella se encuentra en la cama, y aunque sé que su
dormitorio no huele a anciano, ni a cerrado, ni a medicinas, entro
conteniendo la respiración, temeroso de algo desagradable que no sabría
precisar. No está dormida. Sentada ante un televisor de pocas pulgadas y
con unos cascos en la cabeza, ni se entera de mi llegada. Los cascos son
enormes para una cabeza tan diminuta, y hacen pensar no en una mujer
escuchando un programa sino en algún experimento de película de ciencia
ficción.
Algo debe de percibir, sin embargo, o quizá haya olido el café, porque se
vuelve hacia donde me encuentro con la bandeja en las manos.
—Hola, mamá. Te he traído un café. ¿Te apetece?
Tiene la expresión tan concentrada que podría estar intentando leer mis
labios. Dejo la bandeja en la cama, me acerco a ella, le quito los
auriculares sin que se resista y le doy un beso en la frente.
—¿Cómo estás?
—Bien.
—¿Qué estabas viendo?
—Eso.
Se vuelve hacia el televisor y de inmediato olvida mi presencia. Mira el
programa muy atenta, ahora sin poder oírlo, toma la taza que le pongo en
las manos y bebe el café a sorbos breves, una costumbre que reconozco en
ella desde que era joven, aunque ahora que lo pienso nunca he tenido la
impresión de que mi madre fuese joven ni siquiera cuando yo era un niño.
Pero lo mismo me sucedió con mi padre, que sin embargo se marchó a una
edad que yo ya he rebasado. Lo veo en las fotografías en las que estamos
los cinco y me sigue pareciendo alguien mayor, de quien no se espera otro
cambio que un progresivo o repentino deterioro, pero no una
transformación voluntaria de su forma de vida, de sus sentimientos, de sus
expectativas.
Sentado junto a mi madre, en una penumbra a la que no llega otro ruido
que la vibración del frigorífico, por primera vez me doy cuenta de que yo
también tomo el café a sorbos breves. En la televisión conversan varias
personas alrededor de la mesa.
—Mamá. No me encuentro muy bien.
Ella asiente con la cabeza sin volverse hacia mí. Una de sus manos,
demasiado regordeta para esa mujer de aspecto enjuto, se posa sobre mi
rodilla. Continuamos viendo a todos esos personajes mudos discutir
acaloradamente, abrir mucho la boca para decir lo que tienen que decir,
negar enfáticamente con la cabeza, alzar un brazo como si se dirigieran al
público desde una tribuna. Mi madre sigue todo aquello con atención
extrema que no sé si se debe a un interés real o al deseo de comprender
algo, cualquier cosa, encontrar la lógica que poco a poco la realidad ha ido
perdiendo. Cuando termina el café me tiende la taza vacía sin apartar la
mirada de la pantalla.
—Mamá, Clara ha muerto. Se ha matado en un accidente de coche.
Aquello sí capta su atención. Quita la mano de mi rodilla y la junta con
la otra en el regazo. A ella siempre le interesaron las noticias de muertes y
enfermedades, incluso aunque afectasen a gente que sólo conocía de oídas
o ni siquiera eso.
—¿Me has oído? Clara ha muerto.
—Tú la querías tanto —me dice.
—Muchísimo.
—Qué lástima —me lleva a la mejilla la mano que había descansado
sobre mi pierna. Asiente como si comprendiera, me acaricia. Desde que
enfermó ha cambiado: ha dejado de ser la mujer seca que recuerdo, se ha
vuelto casi afectuosa y busca ella misma el contacto corporal, la piel, el
calor, la seguridad de que el otro, quienquiera que sea, sigue allí, en son de
paz—. Con lo que querías tú a esa chica.
—¿Te acuerdas de ella?
—Claro que me acuerdo. ¿Cómo no me voy a acordar?
—Era muy cariñosa contigo.
—Sí lo era.
Cierra un momento los ojos y yo pagaría lo que no tengo por saber qué
está recordando, qué imágenes y de quién pasan por su cabeza. Cuando los
abre de nuevo su mirada parece no significar nada, como si tuviese ojos de
cristal o no estuviesen conectados al resto de su rostro.
—Ya no está. Clara ya no está —le digo.
—No te preocupes. Volverá. Cómo no va a volver.
Entonces se gira de nuevo hacia la pantalla y no se dirige más a mí. Al
cabo de un rato le pongo los cascos, sin que ella parezca darse cuenta, y me
quedo sentado a su lado hasta que oigo a mi hermana introducir la llave en
la cerradura.

Я отвратительно спал. На рассвете, пока соседка из третьей квартиры затевает свою обычную битву со всем миром, двигая мебель, швыряя все, что ни попадя, выкрикивая оскорбления и понося всех и вся, я решаю включить компьютер. Я уверен, что больше не засну. Пару часов я провожу за компом, читая все, что меня не сильно-то и волнует. Я пялюсь в монитор, читая повесть, которая мне не интересна. Клара не ответила на мой дружеский запрос в фейсбуке. Неожиданно я открываю, что у Карины тоже есть профиль, но он и все фотографии на нем доступны только для друзей, но у меня не хватает духу ни послать ей сообщение, ни набиваться к ней в друзья.

Сегодня я встал раньше обычного. На улице гораздо прохладнее, чем я ожидал, и я иду прямиком на автобусную остановку. Сегодня четверг, и на самом деле, куда я должен был бы идти, так это на работу, или, по меньшей мере, должен был позвонить Хосе Мануэлю. В автобусе я заснул и проехал две остановки, а теперь мне нужно возвращаться назад, чтобы зайти к матери.

- Мог бы и предупредить, – выговаривает мне сестра, открыв дверь. – Ты завтракал?

Я целую сестру. От нее исходит тот же аромат, что и от Карины. Не знаю, крем это или шампунь, но не духи.

- Что-то случилось? – спрашивает сестра, слегка откидывая голову назад. Ей неудобно, потому что несколько секунд я стою, прижавшись лицом к ее лицу. Я всегда был не слишком-то ласков с сестрой. Долгие объятия не приняты в нашей семье, но единственное исключение из этого правила — моя сестра. Мы с братом не касались друг друга с того дня, как перестали драться. Я не помню, чтобы отец обнимал меня, не помню ни одного его поцелуя, а мама целовала меня украдкой. Так торопливо целуются любовники, боясь засветиться. Я также не помню и того, что забирался на материнские колени, не помню, чтобы она присаживалась на край моей кровати, ласково поглаживая по голове. Один поцелуй при уходе в школу, мимолетная, случайная ласка в коридоре. Иногда мама прижимает меня к своим ногам, но это никогда не затягивается надолго, потому что звонят по телефону или подгорает цыпленок, или гудит стиральная машина. Сестра обнимает и целует меня, прижимая к себе, но ее удивляет, что я вдруг оказался в ее объятиях и она даже кладет руку мне на грудь. Я слегка отстраняюсь, не дожидаясь, когда ситуация станет более неловкой.

- Мне нравится, как от тебя пахнет, приятный аромат.

- Тебе не составит труда ненадолго остаться с мамой? А я выйду за покупками. Сиделка не придет сегодня до вечера. Крестины. Не знаю, врет она, или и впрямь у девушки такая плодовитая семья. И месяца не проходит без того, чтобы она должна была идти на крестины.

- Латиноамериканцы очень верующие.

- Да уж, верующие и плодовитые, но не стоит преувеличивать. Мама там, в своей комнате.

Сестра исчезла в глубине коридора, и ее голос доносится до меня вперемешку с шумом выдвигаемых ящиков, хлопаньем двери и торопливыми шагами. Сестра-торопыжка вечно снует, куда-то бежит. Она постоянно спешит. Ее естественное состояние – уходить или приходить. Как-то раз я указал сестре на эту ее особенность, и она мне ответила: “Да, но я не двигаюсь с места. У меня такое впечатление, что я живу на одной из тех беговых дорожек, что стоят в спортзале”. Выходит она уже в туфлях с широким, но невысоким каблуком, и с жакетиком, перекинутым через руку.

- На улице тепло. Ты зажаришься.

- Жакет я несу в химчистку. Ты дождешься моего возвращения, ладно? Останешься обедать? Дети не придут. Даже не знаю, лучше или хуже становится от этого мое приглашение.

- Идет!

- Послушай, ты мог бы как-нибудь пригласить нас к себе. Прошло уже столько времени, как ты переехал, а я даже не видела, где ты живешь.

- Да когда пожелаешь.

- Ладно, в общем, свари себе кофе. И маме приготовь чашечку. Не трудись ее спрашивать, просто свари. Она всегда говорит “нет”, – сестра проходит мимо, не замечая меня, и говорит так громко, словно беседует с кем-то, находящимся в другой комнате. – Ей нравится с молоком, – сестра уже захлопнула за собой дверь, но вместе с раздающимся по всей квартире эхом, я слышу, как она кричит мне с лестницы, – и кусочком сахара.

Какое-то время я варю кофе. Я не слышу ни единого звука и думаю, что, возможно, мама все еще спит. Я не люблю входить в ее комнату, пока она лежит в кровати. Я вхожу к ней, задерживая дыхание, боясь чего-то неприятного, чего я не смог бы оценить, хотя и знаю, что в ее спальне не пахнет ни старостью, ни спертым воздухом, ни лекарствами. Мама не спит. Она сидит перед маленьким телевизором с наушниками на голове, не зная о моем приходе. Эти наушники слишком огромны для ее маленькой головы. Они заставляют думать не о женщине, слушающей программу, а о каком-то эксперименте из научно-фантастического фильма.

Тем не менее, она что-то почувствовала, вероятно, запах кофе. Она повернулась туда, где стоял я с подносом в руках.

- Привет, ма. Я принес тебе кофе. Хочешь?

Она так сосредоточена, словно силилась прочесть по губам. Я ставлю поднос на кровать, подхожу к ней, снимаю наушники и целую ее в лоб. Она не сопротивляется.

- Как ты?

- Хорошо

- Что смотришь?

- Вот это.

Мама снова поворачивается к телевизору и тут же забывает о моем присутствии. Она смотрит передачу очень внимательно. Теперь, без наушников, нельзя услышать то, что там говорят. Я протягиваю ей чашку кофе, и она безропотно принимает ее. Мама пьет кофе маленькими глоточками. Признаю, что эта привычка у нее с молодости, хотя, теперь я думаю, что у меня никогда не складывалось впечатление того, что мама была молодой, даже тогда, когда я был совсем ребенком. То же самое происходило у меня с отцом, который, тем не менее, ушел от нас в возрасте, который я уже перешагнул. Я смотрю на фотографии, на которых мы все впятером, и мне продолжает казаться, что это какой-то старик, от которого не ждут никаких перемен, разве только постепенно усиливающегося или внезапного ухудшения. Ни добровольного изменения образа жизни, его чувств и чаяний не предвидится.

Я сажусь рядом с матерью в полумраке. Слышится только шум вибрирующего холодильника. Впервые в жизни я осознаю, что тоже пью кофе маленькими глотками. На экране разные люди, сидящие вокруг стола, беседуют между собой.

- Мне очень плохо, мама.

Она кивает, не поворачивая головы. Она кладет свою слишком полную для такой сухощавой женщины руку мне на колено. Мы продолжаем смотреть на этих горячо и беззвучно спорящих о чем-то людей. Они широко открывают рот, чтобы сказать то, что должны сказать, напыщенно, с апломбом отрицательно покачивают головой, поднимают руку, словно управляют зрителями с трибуны. Мама продолжает все так же крайне внимательно смотреть на экран. Я не понимаю, интересно ли ей все это на самом деле, или это просто желание понять что-то, какую-то вещь, найти какую-то логику, мало-помалу утраченную в действительности. Выпив кофе, она протягивает мне пустую чашку, не отрывая взгляда от экрана.

- Мама, Клара мертва. Она была за рулем и погибла в аварии.

Это привлекает ее внимание. Она убирает руку с моего колена и сидит, сцепив руки. Ее всегда интересовали сообщения о смерти и болезнях, даже если они касались людей, о которых она знала понаслышке или не знала вовсе.

- Ты меня слышишь? Клара погибла.

- Ты так ее любил, – говорит она.

- Очень, очень сильно, мама.

- Какая жалость, – мама ставит руку на мое колено, поднося ладонь к щеке. Она ласково гладит меня, словно понимая мои чувства и разделяя их. С тех пор, как мама заболела, она изменилась. Она перестала быть сухой и сдержанной женщиной, какой я ее помню. Мама стала более приветливой, почти нежной и ласковой. Теперь она сама ищет телесного контакта, человеческого тепла, уверенности в том, что другой, кто бы то ни был, приходит туда с добрыми намерениями, – ты ведь любил эту девушку.

- Ты помнишь ее?

- Конечно, помню. Как же мне не помнить?

- Она была очень ласкова с тобой.

- Да, была.

Мама закрывает на минутку глаза. Что бы я только не отдал за то, чтобы узнать, что она вспоминает, какие лица, и что творится в ее голове. Когда мама снова открывает глаза, ее остекленевший взгляд не выражает ничего. Кажется, будто глаза на мамином лице живут сами по себе.

- Уже нет. Клары уже нет, – говорю я ей.

- Не волнуйся. Она вернется, как ей не вернуться.

Она снова поворачивается к экрану, и больше не обращается ко мне. В конце концов, я снова надеваю на нее наушники, чего она, кажется, и не замечает. Я сижу рядом с ней до тех пор, пока не слышу, как сестра вставляет ключ в замок.