|
Mi última estancia en Murguía ha estado marcada, toda ella, por la melancolía. Puestos a
precisar, tal vez sería mejor hablar de una mezcla de nostalgia y de cansancio, sin conocer, en ningún
caso, las razones de semejante desfallecimiento anímico que, desde luego, nada tienen que ver con las
condiciones de vida, ciertamente ideales para un tipo tan independiente como yo.
Durante más de dos meses he tenido toda la libertad deseable, pero no he sabido qué hacer con
ella. Cansado, aburrido, seguramente aturdido por el trajín de aquella casa grande poblada de carreras
y gritos, el magnífico verano que el cielo le ha regalado a Murguía este año -con sus nieblas
matinales, desde luego, que hacen decir a la abuela aquello tan suyo de «mañana de niebla, tarde de
paseo», y también con sus tormentas al caer la tarde- me ha dejado para el arrastre. Incluso, si nadie
me lo toma en cuenta, diría que he echado de menos Madrid, auténtica barbaridad dicha por alguien
como yo que no ha ido, en Madrid, más allá de la vecina sala de tortura del veterinario. Sin embargo,
ese sentimiento me ha asaltado más de una vez durante mis largas duermevelas de Murguía, algo,
desde luego, insólito y que no acabo de comprender.
Puesto a discurrir sobre las posibles razones de mi enorme aburrimiento, tendría que echar la
culpa al interminable ir y venir de gentes desconocidas que han pasado por nuestra casa del valle de
Zuya.
Y no me refiero sólo a la familia, que comparte la propiedad de la casa y las semanas de agosto,
durante las cuales, por una fantástica casualidad, se celebran incansablemente santos y cumpleaños,
como si alguien, desde arriba, hubiera dispuesto que nacimientos y onomásticas vinieran a coincidir
desde finales de julio a los primeros días de septiembre, dando, así, facilidades para la celebración en
común de tanto festejo. Lo cierto es que desde los primeros días del verano, tras los últimos exámenes
y la marcha de los pequeños a Inglaterra, empiezan a llegar a Murguía, recién abierta la casa por
Begoña madre, que siempre es la primera, amigos y amigas de los chicos, unos de paso camino de
cualquier parte, otros para pasar en casa unos días distintos, después del siempre largo tiempo de los
estudios. Quince o veinte personas han sido, durante esas semanas, la tropa habitual en la casa de
Murguía. La mesa de la cocina resultaba insuficiente a la hora de comer y había que abrir -algo
siempre solemne que no suele gustar mucho a la abuela- el amplio comedor, algo así como la zona
prohibida de la casa, para dar cabida a tanto invitado. Las dos lavadoras han funcionado a tiempo
completo durante esas semanas. La de la cocina trabajaba, incluso, algunas noches, con el sobresalto
consiguiente pues, de pronto, le sale una especie de ira mecánica y comienza a dar saltitos y bufidos
que la hacen salir de quicio y de marco como si le hubieran metido la primera marcha y tuviera que
arrancar.
También me han desconcertado las caricias no esperadas de manos que nunca había sentido sobre
mi espalda.
Afortunadamente, nadie toma a mal que rehúya semejantes caricias gratuitas. Todos, incluso
quienes han vivido conmigo largos años, parten del supuesto de que los gatos somos gente desconfiada
y poco fiel; nuestros desplantes -los míos en este caso- forman parte de la leyenda negra que -hay que
decirlo- nos viene de perlas cuando queremos librarnos de tanto paliza. Así que me he pasado buena
parte de mi tiempo zuyano escapando de los arrullos de aquellas gentes que llegaban y desaparecían
sin dejar casi rastro de su figura, pero que se sentían -no sé por qué- obligados a hacerme media
docena de arrumacos, supongo que a falta de bebés en la familia.
Ese tedio se mezcla con el desconcierto si tenemos en cuenta el horror de los horarios familiares
de Murguía, algo auténticamente de locos y suficiente para tenerme en danza buena parte de la
jornada. Ya no hablo de Begoña hija, que vive habitualmente en Vitoria -es un decir- y que duerme,
generalmente desde la madrugada hasta poco antes de comer, en Murguía. Es la reina de la noche
vitoriana o gasteiztarra, que dicen ahora. Pero también los chicos y sus amigos, que salen después de
cenar y regresan a las tres -las cuatro, las cinco, qué sé yo- de la mañana, y que me dan unos sustos de
muerte. ¿De dónde vienen?
¡Qué más da! Lo mismo de la fiesta o verbena del pueblo de al lado, o de Bilbao mismo, que
tiene su Semana Grande -Aste Nagusia en euskera, que ahora se habla mucho en Murguía- a mediados
de agosto; lo mismo de la Blanca de Vitoria, que son los días primerizos de agosto, que del Arlobi,
refugio seguro para noches desganadas o sin dinero suficiente. Arlobi es como el regazo materno al
que se acude en caso de abandono.
El caso es que por la noche, a la hora normal del sueño -mi régimen, claro está, es el que imponen
los mayores y la costumbre de la vida en Madrid- las camas están vacías y hermosas, si es que alguien
-cosa bastante frecuente pese a los gritos de Begoña madre- no ha dejado la suya como el ojo del
huracán Andrew, el que pasó y destrozó Florida el pasado agosto. Así que, en tales circunstancias,
monto mi espera en el zaguán del piso de arriba, que es amplio y estratégico para dominar la escalera
o, si no está el que manda -que, por cierto, este año ha pisado poco Murguía- me introduzco con el
garbo y el sigilo de la Pantera Rosa en el dormitorio matrimonial y me enrollo a los pies de Begoña
madre, que es, pese a sus gritos, una gran consentidora. Aun así, no gano para sobresaltos. Sobre las
dos de la madrugada comienzo a oír pasos sobre la madera pulida del piso, alguna puerta chirría o se
golpea levemente, un motor bufa, antes de acallarse, en el jardín. Esta casa es una caja de resonancias.
El primero suele ser Luis Ignacio, y lo sé por sus pasos todavía inseguros. El pasado mes de julio hizo
un larguísimo viaje por Europa con tres amigos, seguramente para demostrarse a sí mismo que está
hecho un roble. ¡Qué más quisiera el pobre! Todavía hay en sus movimientos una gran inseguridad
que, a veces, cuando da un traspiés, le hace impacientarse consigo mismo. Yo sé, además, que, por su
gusto, no se movería de casa, pero sale casi todas las noches, sin duda porque pretende hacer
vidanormal.Hay días en que se le ve más afectado, sobre todo cuando aparecen las nieblas matinales,
que se le meten en los huesos y lo dejan casi tan desganado como me sentía yo a todas horas en
Murguía.
Después, haciendo lo que pueden por no dejar constancia de la hora, aparecen los peques, Jaime y
Uxía, con alguno de los primos. Los dos han pasado el mes de julio en Lancaster, al norte de
Inglaterra, y han vuelto con ganas de olvidar la rigidez de la vida inglesa en familia. Jaime se ha ido,
incluso, unos días a la costa mediterránea, a la casa estival de un amigo que estuvo con él en Murguía
en los primeros días de agosto. Uxía, en cambio, apenas ha salido en todo el mes, pues tenía cuentas
pendientes para septiembre y no ha tenido más remedio que dedicar algunas horas al estudio por
inflexible imperativo materno. Aunque, la verdad, ha hecho todo lo posible por escapar del tedio del
estudio, en una preciosa composición de cumpleaños de amigas, de reclamos de amigos, de llamadas
telefónicas oportunas y, cómo no, de algún despiste que la ha desplazado de la mesa de tareas hasta el
club o alguna casa más o menos vecina. Por la mañana le ha resultado más difícil desmarcarse y no ha
tenido más remedio que rendirse a la evidencia de que las mates son para el verano, pues el tío que
vive en Madrid se ha pasado dándole clase casi todo el mes de agosto al menos hora y media antes de
la escapada mañanera a la piscina.
Con todo, entre cumpleaños de amistades, fiestas de la vecindad, verbenas del club y reuniones
nocturnas en casa de no sé quién, también ella ha regresado más de una vez de madrugada y ha
contribuido a los muchos sustos nocturnos que han sobresaltado mi sueño.
Begoña hija parecía no tener reloj; volvía sin hora, más de una vez con el Sol ya bien alto sobre
los montes que nos impiden ver el aeropuerto de Foronda. Y eso que se fue a París de juerga y se
estuvo por las Francias unos ocho días. Claro, después contaba maravillas, sobre todo de Eurodisney o
como se llame.
De tal manera que no había modo de coger el sueño durantehoras y estoy seguro de que tanto
sobresaltomucho ha tenido que ver con este aturdimiento generalque me ha tenido como sin huesos
todo elverano. Tanto ir y venir, tanta gente nueva, esafalta de continuidad en el sueño, el zafarrancho
general y casi continuo de la casa, todo eso,me temo, ha sido más que suficiente para rompermi
sistema nervioso, hasta el punto que puedo decir que no miento cuando aseguro que he suspirado
mucho por la calma -siquiera sea una calma relativa, pero, desde luego, mucho más generosa- de la
casa de Madrid.
A lo largo de estos dos meses de Murguía he oído decir con cierta frecuencia que estoy viejo. Lo
decían convencidos. Y no es verdad. En cualquier caso, la razón de mi poco nervio -según se miredurante
este tiempo no han sido los años cumplidos, ni ellos tienen la culpa del mal verano que he
pasado. Más de una vez me las he visto con la gata de Elisa, la he corrido por gusto y, desde luego, no
me he sentido nada desfondado después de la carrera. Por cierto, quiero dejar claro que si ha habido
acoso, nunca he llegado al derribo. Y no por razones obvias de menoscabo personal que ya he dicho
sino, sencillamente, porque nunca la he alcanzado, ni ella se ha dejado atrapar, sin duda porque es
mucho más joven que yo y más acostumbrada a correr sobre hierba. A ésa la quisiera veryo a la
carrera sobre las baldosas de la cocinade esta casa e incluso corriendo sobre la maderade parqué por el
pasillo, que no tiene alfombra… Seguro que se esmorraba en la primera revuelta, o sea, contra la
puerta del cuarto de baño de los chavales.
Así que Murguía no ha sido para mí, este verano que ya está boqueando, el bálsamo esperado, el
necesario desahogo de libertad que había sido en los años anteriores. Además, queda aún en el
ambiente, precisamente allí, tan próximo al escenario de la tragedia, una densidad de aire contenido,
casi de sala de cuidados intensivos. Ya sé que es puro efecto sentimental, pero, en torno al aniversario
del accidente de Luis Ignacio, he visto a Begoña madre incorporarse sobresaltada durante el sueño -en
cuanto regresó a Madrid el que manda volví a sus pies en la cama- y salir disparada hacia las
habitaciones de los chicos temiendo que alguno de ellos no hubiera regresado definitivamente. Veo
aún su rostro desencajado, en la suavidad de la tiniebla mecida por la brisa que llegaba del jardín a
través de la persiana ligeramente tensa.
Me desconciertan estos chicos. Saben que su madre lo pasa fatal mientras ellos, sin prisas en la
noche, se divierten a tope y, pese a ello, no hacen lo más mínimo por apaciguar su desánimo. Por el
contrario, este verano, con eso tan reciente y presente, han demorado más que nunca el regreso de las
juergas, desde las fiestas de la Blanca de Vitoria, en los primeros días de agosto -el regreso ya en el
autobús de las nueve de la mañana-, hasta los sanmigueles, al acabar septiembre. Un poco de
compasión ya debían…
Como iba diciendo, no ha sido un verano especialmente tranquilo ni para Begoña madre ni para
mí. También he dicho que me ha tocado padecer ese incansable ir y venir de los chicos, y mis
padecimientos no han sido sólo por los ya relatados sustos nocturnos sino también -y no me da ningún
apuro decir, porque es cierto- por la preocupación que he compartido, aunque ella no lo advirtiera, con
Ja madre. Sus sobresaltos han sido, todos, míos.
Por eso repito que el regreso a Madrid ha tenido la virtud de devolvernos la tranquilidad y el
descanso. Más ahora que, casi entrado el otoño, pese a los días veraniegos, no ha comenzado todavía
la danza disparatada de la vida de la capital y hay aún una cierta paz en la casa, con largas horas de
silencio que comparto, sobre todo por las tardes, con el que manda. Parece pegado por el trasero a la
silla de su despacho. Lo conozco; es que está luchando contra el tiempo, tiene que entregar algún
trabajo comprometido y que no ha podido rematar a gusto. Entonces, se clava a la silla y sólo parece
tener movimientos en los brazos, las manos y un poco la cabeza, lo mismo cuando está frente a la
mesa como cuando se revira para escribir en esa enorme máquina que, cada pocos segundos, resuena
como una ametralladora.
Y, mira por donde, ya que hablo de él, tengo que decir que últimamente lo encuentro bastante
más cariñoso conmigo. Ya había notado yo en él, durante los escasos días que nos acompañó en las
vacaciones, una mayor suavidad y afecto más claro hacia mi modesta personilla. Subido al muro bajo
que separa el jardín de la carretera que conduce a Bitorianoy,después, asciende hasta la preciosa
ermita de la Virgen de Oro, podando con el cortasetos las desmadradas barreras verdes que crecen sin
que nadie las acote durante casi todo el año o, por fuera del recinto vallado, limpiando las cunetas que
la alta hierba había casi ocultado, se ha pasado largas horas de sudorycansancio como si sus
vacaciones fueran eso precisamente, desgastar las fuerzas,ycomo si la vida del Real Club no tuviera
apenas que ver con él. De hecho, mientras los amigos se reunían en torno a la piscina por las
mañanasyen tertulias de cháchara por las tardes, él apenas llegaba justo para compartir el aperitivo o
la cena inevitable de las noches.
Yo me acercaba a su trabajo y, bien durante las pausas que forzaba el cansancio, bien en sus idas
y venidas al garaje en busca de herramientas, siempre tenía un gesto, unas caricias, unas palabras
amables al paso, incluso un «hola, gato tonto». Pero el tono, al decírmelo, estaba impregnado de
cariño.
Sólo lo he visto tensoy frecuentemente irritado en sus relaciones con Begoña hija. No acaba de
entender su vida a deshoray a contrapelo de los mayores, sin duda porque piensa que forma parte, ya,
del grupo de los adultosy espera de ella una mayor colaboración frente a los chavales. No soporta,
sobre todo, que se sirva de la vida en común para sus exclusivos intereses. El coche, el dinero, el
teléfono, los demás servicios comunes, todo parece estar a su capricho sin dar, a cambio, casi nada.
Según él, nada. Más de una vez he escuchado los cortos y tensos diálogos que sostiene con ella:
- No puede ser, no es posible que seas tan egoísta.
- Ya he terminado la carrera. ¿No puedo divertirme?
- Pero la vida en familia tiene sus exigencias. No puedes levantarte a la hora de comer y aplacar
tu conciencia ayudando a recoger la mesa o secando los cubiertos. Hay que hacer recados, hay que
echar una mano para que tu madre y tus tías puedan ir un poco antes a la piscina. También ellas han
terminado sus carreras o han terminado un curso, de preocupaciones y de trabajos, más duro que el
tuyo seguramente y tienen derecho a descansar, a distraerse, incluso un poco más que nosotros.
Lo cierto es que nunca soltaba rollos tan largos e hilvanados, pero los conceptos eran esos. Yo,
que he gastado bastante menos elocuencia en mi vida, tengo el arte de poner los sermones en letra
bonita.
Hablando de letras bonitas, en esa materia soy más clásico que los chicos. No viene al caso, pero
se me ha ocurrido ahora. Los padres, en su papel, defienden las letras de las canciones de su tiempo.
«Oye, tú», me diría el que manda, «que nuestro tiempo es éste.» Pero, bueno, me refiero a las
canciones de hace veinticinco años, que son, en el fondo, las que ellos mismos compusieron. Y digo
que estoy con ellos porque hay que reconocer que es más hermoso cantar aquello de «es que te has
convertido en parte de mi alma», que canta aún el catalán Serrat que eso de «fúmate un porro, tío,
fúmate un canuto, que en el rollo social hay que ser un bruto», que canta un grupo que se
autodenomina algo así como los cachondos ululantes.
Pero, estaba yo con las relaciones padre-Begoña chica, que no son muy buenas. Un día le oí decir
a él:
- Siempre he tratado de enseñaros que la generosidad es la mayor riqueza que uno puede poseer.
Pero me temo que contigo he fracasado.
Y había en sus palabras una gran tristeza y una sinceridad que, a lo mejor, Begoña chica no
alcanzaba a comprender. O, si las percibía, para el caso era lo mismo, porque en ningún momento dio
la impresión de intentar cambiar sus hábitos.
|
Весь мой последний отдых в Мургии был явно отмечен налетом меланхолии. Пожалуй, лучше было сказать, что отдых был отмечен смесью усталости и тихой грусти о былом. Я никоим образом не понимаю причины подобной слабости, упадка душевных сил, которые, определенно, не имеют ничего общего с силами жизненными, безусловно идеальными, для такого независимого парня, как я.
На протяжении более чем двух месяцев я имел столь желанную свободу, но не знал, что с ней делать. Я устал, мне скучно. Я ошеломлен этой суетой, хлопотами, криками и беготней по большому деревенскому дому. Господи, какое замечательное лето в этом году подарили небеса Мургии. Эти утренние предрассветные туманы, заставляющие бабушку говорить эту свою поговорку: “туман к вёдру падает, с утречка туман – посля полудня распогодится”. Или эти грозы, когда на землю опускается ночь. Но все вымотало меня до предела. Пожалуй, я скажу, что скучаю по Мадриду, даже если никто не воспринимает мои слова всерьез, сочтя их настоящим бредом, сказанным тем, кто в Мадриде не ходил никуда дальше соседнего кабинета этого самого ветеринара. Без сомнения, это ощущение какой-то тоски неоднократно одолевало меня во время моего чуткого, беспокойного сна в Мургии, что-то не совсем необычное, что я никак не могу понять.
Я принялся размышлять о возможных причинах моей безграничной тоски и скуки. Возможно, виной всему эти нескончаемые вереницы приезжающих и отъезжающих незнакомых людей, побывавших в нашем доме в долине Зуя.
Я имею в виду не только семью, которой принадлежит дом, и августовские недели, во время которых по фантастической случайности безустанно отмечаются именины и дни рождения. Как будто кто-то свыше нарочно устроил, чтобы дни рождения и именины проходили с конца июля по начало сентября, облегчая таким образом совместные празднования этих торжественных дней. Бегония-мать приезжает в Мургию всегда самой первой. В только что открытый ею дом с самых первых летних дней, после последних экзаменов и отъезда малышей в Англию, начинают стекаться друзья и подружки ребят. Одни – проездом по дороге куда-то еще, другие – чтобы отдохнуть несколько светлых дней после продолжительной учебы. На протяжении этих недель побывало пятнадцать-двадцать человек, привычное полчище людей в мургийском доме.
Во время обеда кухонный стол оказывался мал, и чтобы уместить столько гостей всегда приходилось торжественно накрывать огромный стол в столовой, что обычно очень не нравилось бабуле, словно это какая-то запретная зона в доме. Посудомоечная и стиральная машины не выключались все эти недели. Та, что на кухне иногда работала даже по ночам, с присущими ей неожиданными подскоками. С видом разъяренного механизма машина начинает подпрыгивать и пыхтеть, как будто ее заставляют выпрыгивать из двери, словно ее вытолкнули на линию старта и она должна стартовать.
А еще меня смущают неожиданные ласки незнакомых рук. Рук, прикосновение которых я никогда не ощущал на своей спине.
К счастью, никто не воспринимал плохо то, что я избегал желанных нежностей. Все,сдаже те, кто встречался со мной много лет, исходят из предположения, что мы, коты - народ подозрительный и немножко ненадежный. Наши дерзкие выходки – и мои в том числе – составляют часть черной легенды, которая подходит нам как нельзя лучше, когда мы хотим избавиться от взбучки. Так что я провел добрую часть каникул в Зуе, ускользая от мурлыканий и воркований приезжавших людей, которые исчезали, почти не оставляя следа, но которые, не знаю почему, чувствовали себя обязанными посылать мне полудюжину нежных взглядов и телячьих нежностей, полагаю, из-за отсутствия в семье детей.
Эти тоска и скука смешиваются с замешательством, если принять во внимание весь этот кошмар расписания жизни семьи в Мургии. Это просто какое-то безумие, но этого достаточно для того, чтобы я мельтешил и суетился бóльшую часть дня. Я уже не говорю о Бегонии-дочери, которая живет, как правило, в Витории. Вернее, которая обычно засыпает на рассвете и просыпается незадолго до завтрака. Она – ночная королева Витории или, как теперь говорят по-баскски, Гастейса. Парни со своими друзьями тоже уходят после ужина и возвращаются около трех-четырех, а то и около пяти утра, почем мне знать, до смерти меня пугая. Где только они шляются. А, какая, черту, разница! Все равно с праздника ли, с гуляний в ближайшем селении или из самого Бильбао, у которого есть своя Большая Неделя – баскский фольклорный фестиваль Асте Нагусия (Большая Неделя по-баскски), о котором теперь много говорится в Мургии – в середине августа. Подобный праздник Девы Марии Бланка проводится в Витории в первых числах августа в ресторанчике «Арлоби», надежном прибежище на ночь для тех, у кого нет аппетита или мало денег. «Арлоби» - как материнские колени, в которые тычутся в случае беспомощности.
Дело в том, что ночью, во время обычного сна (мой режим, понятное дело, установлен старшими и привычной жизнью в Мадриде), кровати пусты и прекрасны, если кто-то (вещь достаточно частая, несмотря на крики Бегонии-матери) не оставил свою кровать разбросанной, подобно смерчу Эндрю, прошедшему по Флориде и разрушившему ее в прошлом августе. Так что в подобных обстоятельствах я жду в стратегически важном месте – в просторной прихожей на верхнем этаже, возвышаясь над лестницей. Если же того, кто всем заправляет, нет дома (он, кстати, в этом году редко появлялся в Мургии), я с грациозностью и изяществом мультяшной розовой пантеры тайком проскальзываю в супружескую опочивальню и свертываюсь клубком в ногах Бегонии-матери, которая, несмотря на свои вопли, очень снисходительна, и я даже не пугаюсь. На рассвете, примерно около двух, я начинаю слышать шаги на полированном деревянном полу, скрипит или тихо хлопает какая-то дверь, фыркает мотор, прежде чем умолкнуть в саду. Этот дом – коробка звуков.
Самым первым обычно приходит Луис Игнасио, я узнаю его по все еще неуверенным шагам. Июль он провел в длительном путешествии по Европе с тремя своими друзьями, вероятно, для того, чтобы доказать самому себе, что он здоров и окреп. Бедняга, как же он этого хотел! В его движениях до сих пор еще большая неуверенность. Иногда, когда он спотыкается, он злится на самого себя. Кроме того, я знаю, что он не уходил бы из дома чисто из интереса. Почти каждую ночь он уходит потому, что, вне всякого сомнения, стремится вести обычную, нормальную жизнь. Бывают дни, когда видно, что ему больнее обычного, особенно, когда появляются утренние туманы, которые проникают в его кости, оставляя его почти таким же уставшим и обессилевшим, каким чувствовал себя я все это время в Мургии.
Потом, сообщив о точном времени приезда, появляются малыши, Хайме и Уксия, с кем-то из кузенов. Эта парочка провела июль в Ланкастере, на севере Англии. Домой они вернулись с явным желанием побыстрее забыть суровость английской жизни в лоне семьи. Хайме даже пробыл несколько дней на средиземноморском побережье в летнем домике приятеля, который находился вместе с ним в Мургии в начале августа. Уксия, напротив, весь месяц почти не выходила из дома, поскольку у нее были кое-какие нерешенные делишки на сентябрь, и у нее не было иного способа решить их, кроме как посвятить несколько часов учебе, повинуясь непреклонному материнскому приказу под ее же неусыпным оком. Хотя, по правде говоря, она делала все возможное, чтобы улизнуть от скучной учебы в чудесную компанию на дни рождения подружек. Как бы ни так, она выходила из-за рабочего стола и направлялась в клуб или какой-нибудь соседний дом по заманчивым призывам друзей, по весьма уместным телефонным звонкам под каким-нибудь вымышленным предлогом. Сбежать по утрам ей было гораздо сложнее и не оставалось ничего другого, как сдаться, смириться с очевидностью – скука, а не лето! Тем более заявился мадридский дядюшка, почти весь август дававший ей по меньшей мере полуторачасовые уроки каждое утро перед походом в бассейн. Со всех этих дней рождения друзей, соседских праздников, клубных вечеринок, ночных домашних сборищ и посиделок бог знает у кого она тоже много раз возвращалась на рассвете, внося свой вклад в мои ночные испуги и нагоняя на меня во сне страху.
У Бегонии-дочери, похоже, нет часов. Она возвращается не ко времени, частенько, когда солнце находится уже высоко над горами, мешающими нам любоваться аэропортом “Форонда”. Тот самый, из которого она летала на отдых в Париж, пробыв во Франции восемь дней. Ясный перец, потом она с восхищением рассказывала об этом, особенно о Евро-Диснейленде, или как он там называется.
В общем, временами я не мог заснуть и уверен в том, что эти постоянные внезапные испуги имеют большое отношение к моему душевному смятению, о котором болтается все это лето. Столько приездов и отъездов, столько новых людей, этот вечно прерываемый сон, постоянный всеобщий кавардак, царящий в доме – я так этого боюсь. Всего этого было более, чем достаточно, чтобы расшатать мою нервную систему до такой степени, что ничуть не соврав, могу вас заверить, что гораздо спокойнее вздохнул дома, в Мадриде.
Хоть это спокойствие и было относительным, но уж, конечно же, более милостивым по отношению ко мне.
На протяжении этих месяцев в Мургии я частенько слышал разговоры о том, что я старичок. Об этом говорили с таким убеждением. Но это неправда. В любом случае, причиной некоторой моей нервозности все это время были не прожитые годы. И не их вина была в том, что я провел скверное лето. Несколько раз я встречался с кошечкой Элизой, за которой носился с большим удовольствием. И уж, конечно же, ничуть не чувствовал себя обессиленным после пробежки. Между прочим, хочу внести ясность, что хоть я и гонялся за ней, но никогда не валил с ног потому, что она попросту не позволяла себя схватить, а я так никогда и не догнал ее. Да, не догнал, что с того, но не по причине своей ущербности, как я уже говорил, а потому что она гораздо моложе меня и больше привыкла бегать по траве. Хотел бы я посмотреть, как она носится по кухонным плиткам этого мадридского дома или хоть по деревянному паркету в коридоре, на котором нет ковра… Уверен, что она шмякнулась бы на первом повороте или ударилась бы о дверь ребячьей ванной.
А, да что там, Мургия была не для меня этим летом, которое уже заканчивается. И вот он, долгожданный бальзам на раны – так необходимая передышка от свободы, которая была в предыдущие годы. К тому же в Мургии, именно там, поблизости от места трагедии, еще сохранилась густая, вязкая атмосфера, содержащая запахи больничной палаты интенсивной терапии. Я понимаю, что все это чистой воды сентименты, но, даже по истечении года, я возвращаюсь к тому несчастному случаю с Луисом Игнасио, когда увидел Бегонию-мать, вскочившую от испуга во сне, – когда тот, кто всем заправляет, вернулся в Мадрид, а я свернулся на кровати у нее в ногах, – и бросившуюся к комнате ребят, боясь, что кто-то из них не вернется вовсе. Я до сих пор вижу ее осунувшееся лицо в мягкой полумгле, колышущейся на ветру, залетевшем в комнату из сада через слегка натянутые жалюзи.
Эти дети расстраивают меня. Они знают, что их мать переживает, в то время, как они, не смотря на это, по ночам не спеша развлекаются по полной программе, не делая ровным счетом ничего, чтобы успокоить ее тревоги и вывести из отчаяния. Наоборот, этим летом, совсем недавно, в начале августа, они задержались дольше обычного на празднике в честь виторианской Девы Марии Бланки и вернулись на автобусе уже в девять утра. Задерживаются они и сейчас, так и будет вплоть до праздника Святого Мигеля в конце сентября. А ведь должны были хоть немножко мать пожалеть…
Вобщем, как говорится, лето не было особенно спокойным ни для Бегонии-матери, ни для меня. Как я уже говорил мне тоже пришлось терпеть эти неустанные уходы-приходы ребят, и мои страдания были не только из-за этих вышеупомянутых ночных страхов, но также и из-за волнения, которое я разделяю вместе со взвинченной матерью, хоть она этого и не замечала. И я не испытываю ни малейшего неудобства, рассказывая об этом, потому что это на самом деле так. Все ее страхи были и моими страхами тоже.
Поэтому я повторяю, что возвращение в Мадрид было благом, снова вернувшим нам тишину и покой. Сейчас, когда несмотря на летние дни почти наступила осень, но еще не началась бессмысленная свистопляска столичной жизни, в доме существует определенное спокойствие. Долгие часы тишины, особенно по вечерам я разделяю, с тем, кто всем заправляет. Он кажется приклеенным к стулу своего кабинета. Я его понимаю. Дело в том, что он борется со временем. Он должен сдать какую-то неприятную работу, которую никак не мог закончить к своему вящему удовольствию. Тогда он водружается на стул, и кажется, что он шевелит только руками, руками и немножко головой. То же самое когда он поворачивается к столу, чтобы писать на этой громадной машине, которая ежесекундно строчит, как пулемет.
Вот тебе раз, поскольку я рассказываю о нем, должен сказать, что в последнее время нахожу, что он стал гораздо ласковее со мной. Я заметил в нем уже в те редкие дни, когда он сопровождал нас на отдыхе, большую мягкость, светлую любовь и привязанность к моей скромной персоне. Он забирался на низкую стенку, отделяющую сад от дороги, ведущей в Биториано, а затем шел вверх к чудесной часовенке Пресвятой Девы Марии Ороанской, подрезая запущенную матерью зеленую изгородь, растущую безо всякого предела почти каждый год. Или же снаружи забора, очищал кюветы от высокой травы, почти что скрывающей его. Отец, потный и усталый, проводил так долгое время,словно его отдых был предназначен именно для того, чтобы истощить силы. Жизнь Реал Клуба едва ли имела с ним что-то общее. По утрам, в это время его друзья собирались вокруг бассейна, по вечерам – в бильярдной, чтобы поболтать. Он же приходил точно ко времени, чтобы пропустить стаканчик аперитива, или разделить с друзьями неизбежный ужин.
Я подходил к месту его работы, и во время перерыва, к которому вынуждала его усталость, или во время его хождений в поисках инструмента к гаражу и обратно, у него всегда находились для меня жест, ласка, или нежные слова, сказанные мимоходом, хотя бы это самое “привет, глупый кот”. Но тон, каким он говорил со мной был пропитан нежностью и любовью.
Только я видел его напряжение и частое раздражение в отношениях с Бегонией-дочерью. Он никак не понимает ее внезапной жизни наперекор старшим. Без сомнения это происходит оттого, что он думает, что дочь уже стала взрослой, и ждет от нее большего сотрудничества, в отличие от парней. Особенно он не выносит, если она использует совместную семейную жизнь исключительно в своих собственных интересах. Он считает, что машина, деньги, телефон, прочие коммунальные услуги, все это без отдачи находится в полном распоряжении ее причуд и капризов, а взамен – почти ничего. По его мнению - ничего. Я слышал много раз короткие, напряженные диалоги, которые он вел с дочерью:
- Не может быть, просто невозможно, чтобы ты была такой эгоисткой.
- Я уже закончила учебу. Я что, не могу повеселиться?
- Но жизнь в семье имеет свои правила. Ты не можешь подниматься к обеду и утихомиривать свою совесть, помогая накрывать стол, или вытирая посуду. Необходимо выполнять какие-то поручения, помогать, чтобы твоя мать и тети могли чуть раньше сходить в бассейн. Они тоже закончили учебный год в заботах и трудах более тяжелых, чем твоя учеба. И они тоже имеют право отдохнуть и развлечься даже немного больше нас.
Дело в том, что он никогда не отличался длинными, скучными речами, но идеи были занудны. Я, потративший гораздо меньше красноречия в своей жизни, обладаю искусством облекать нравоучения и проповеди в красивые слова.
В смысле красивости слов я больший классик, чем ребята. Не было случая, но теперь он представился. Родители на бумаге защищают слова песен своего времени.
“Послушай”, – возможно, скажет мне тот, кто всем заправляет, – “ведь наше время такое”. Конечно же, я имею в виду песни двадцатипятилетней давности, которые, по сути дела, они сами же и сочиняли. Я говорю, что я с ними, потому что должен признать, что самая красивая песня та, что “стала частью моей души”, которую исполняет каталонка Серрат (Монсеррат Кабалье), а не эта “эй, пацан, задыми косячок, давай, курни марихуану, ведь на этой тусовке нужно быть крутым”, – которую поет группа, называющая себя кем-то вроде похотливых горлопанов.
Но относительно отношений отца с малышкой Бегонией могу сказать, что они не очень-то хорошие. Однажды я услышал их разговор:
- Я всегда старался показать, что великодушие и доброта – самое большое богатство, которым может обладать человек. Но, боюсь, что мне не удалось доказать это тебе.
И была в его словах большая грусть и искренность, которую, скорее всего, малышка Бегония не могла понять. А если и понимала, то в этом случае, это было одно и то же, потому что никогда не создавалось впечатления, что она пытается изменить свои привычки.
mañana de niebla, tarde de paseo – испанская пословица, приблиз. «туман падает — к вёдру»
Estar para el arrasre o dejar a alguien para el arrasre: utilizada para expresar agotamiento moral o físico. - моральное, или физическое истощение
echar de menos - недосчитаться, тосковать, скучать(о ком-л.), ощущать недостаток (кого-либо)
de perlas - как нельзя лучше
Гастейс - баскское название г. Витория
Semana Grande (Aste Nagusia), Великая Неделя в Бильбао - главный праздник Бильбао, ежегодно проводящийся в течении 9 дней, начиная с субботы после 15 августа в праздник Успения Пресвятой Богородицы
Blanca de Vitoria – праздник в честь Девы Марии Бланка, проводящиеся ежегодно в Витории с 4 по 9 августа
la sin hueso – болтливый язык
desfondar (en competiciones deportivas, hacer perder las fuerzas) – терять силы
|