|
Desde que, dos días después del accidente de Luis Ignacio, dejamos Murguía, el teléfono de casa
estuvo sonando incansable a todas las horas del día y algunas, más de las debidas, de la noche. Así,
prácticamente, hasta las Navidades, es decir, hasta que volvimos, por vacaciones, al valle de Zuya. Tal
vez esté exagerando un poco, pero doy fe de que en esta casa nunca nos acostamos antes de las doce de
la noche y el teléfono sonaba habitualmente incluso después de esa hora.
El que manda llevaba bastante mal esas llamadas tardías. Es una cuestión de principios que ni
siquiera en aquellas circunstancias tan especiales aceptaba que se rompiera. Si no es algo realmente
muy urgente y necesario, si no se trata de una casa con la que hay total confianza y de la que se
conocen sus costumbres, si no es algo convenido -tácita o expresamente- entre los interlocutores, a
partir de las diez y media de la noche no se debe llamar a ninguna «casa decente». Es curioso
comprobar hasta qué punto lleva él sus convicciones. Tanto que, cuando el teléfono repicaba después
de las once -íntimamente parece que había cedido en media hora-, su rostro se violentaba con una
mueca de desagrado que, es verdad, desaparecía en cuanto comenzaba la conversación telefónica.
Estoy convencido de que, además de su rechazo habitual de esas llamadas tardías, su disgusto inicial
era fruto del mimo con que procuraba que Begoña madre pudiera descansar tras sus incansables
galopadas de casa al hospital y del hospital a casa durante el día. Lo digo porque yo mismo vi cómo
encerraba el teléfono de la mesita de noche de su habitación en el armario próximo, para que el timbre
no rompiera su sueño.
Otra cosa eran las visitas. Mientras el chaval estuvo en el centro médico, muchos amigos
acudieron a visitarlo. Sobre todo sus propios amigos. Fue una enorme y agradable sorpresa comprobar
cómo aquel muchacho, que casi nunca hablaba de sus amistades, las tenía abundantes y magníficas.
Compañeros de clase, gente, sobre todo, de su curso de Derecho en el CEU, colegas de Amnistía
Internacional, vecinos y amigos de toda la vida… Todos se afanaban por acompañarlo en sus horas
largas de sufrimiento, jugaban con él a las cartas cuando ya pudo, en silla de ruedas, bajar al zaguán
del hospital, le hacían mimos y bromas -sobre todo las chicas- para distraer su pena, se ofrecían de
corazón para los trámites académicos en vísperas del comienzo del curso.
También los amigos de la familia, de los mayores, estuvieron al quite desde el primer momento.
Eran menos, pero siempre asiduos. Algunos tuvieron que abandonar la habitación a los pocos minutos,
acosados por el desmayo que les producía ver aquel cuerpo tendido e inmóvil, con la cabeza atenazada
por los hierros de los que colgaban sacos de arena hasta casi el suelo… Yo no lo he visto,
naturalmente, pero lo de los pesos de arena anclados en los dos parietales fue, sin duda por lo
impresionante, el aspecto más comentado en las primeras semanas de su internamiento en el hospital.
Otros se despedían pronto para poder abandonarse a las lágrimas en el pasillo. Lo recordaban fuerte,
ancho de cuerpo y musculoso. Ahora veían un cuerpo sin movimiento, cada vez más espigado, y unos
ojos sumidos en un silencio que ni siquiera sus respuestas, siempre breves, conseguían romper.
El ambiente de aquella habitación colectiva, con seis camas y otros tantos enfermos medulares
impedidos, hacía la situación más tensa. David, Arturo y Manolo fueron los compañeros de desgracia
más duraderos. Los tres, afectados de tetraplejía, es decir, ninguno de ellos volverá a caminar. Tres
muchachos espléndidos que no superaban, ninguno de ellos, los veinte años y que habían consumido
definitivamente su capacidad de ser libres a la hora de desplazarse.
Después, en el transcurso de las largas semanas, fueron ingresando otros, también muy jóvenes,
cuya suerte no fue mejor que la de los veteranos. Un albañil polaco -¿cómo dijeron que se llamaba?-,
que estuvo poco tiempo por fortuna para él, con diagnóstico superable, y Lorenzo, y Luis, y
Constantino, de la desfallecida familia de los impedidos definitivos.
Sus historias, por lo que oí contar en casa, eran simples y terribles a la vez. David, estudiante de
Farmacia en Madrid, acude a las fiestas de su ciudad manchega. Al regresar, consumido el dinero,
hace autostop y tiene la desgracia de ser recogido por un conductor saturado de alcohol. No le da
tiempo ni a pedir que se detenga; el accidente pone fin a su escapada festiva. No estoy seguro, pero me
parece haber escuchado que al conductor apenas le quedan señales de la desgracia, que se cebó sólo en
David.
Arturo, gallego de Arbo, tierra de la buena lamprea, atropellado cuando cruzaba, con pleno
derecho, por un paso de peatones en una calle ancha de Madrid; lanzado a treinta metros de distancia
por la feroz embestida, aún decía, con gracia: «Me recogieron con cucharilla». Su voz, oscurecida,
tableteante, salía como chorro de viento, gutural, espasmódica. Había ingresado cuatro meses atrás.
Había perdido la voz y hasta la cuenta de las operaciones, pero ninguna de ellas, desde luego, había
sido de cáncer. Fuerte, entero, animoso, con un gran apetito, Arturo era el objeto constante de las
bromas -crueles, a veces, para quien no estuviera metido en el ambiente- de sus compañeros. Sobre
todo, de David. Cuando Luis Ignacio ya estaba en casa y sólo volvía al hospital para revisiones, le oí
decir una vez que Arturo, operado de nuevo, había recobrado la voz. «Lo más gracioso», comentaba el
chaval, «es que tiene un enorme acento gallego.»
Manolo es una criatura encantadora. Manchego como David, en vísperas del verano, una tarde
calurosa, se fue a la piscinay se lanzó de cabeza. El nivel del agua era menor del que supusoy su
cabeza chocó brutalmente contra el fondo de cemento. Sus cervicales quedaron destrozadas y, lo que
es peor, la médula seccionada. Todos se hacían lenguas del encanto de Manolo, de su sencillez, de su
sentido del humor, de su alegría… La alegría de una vida condenada a ser transportado en una silla de
ruedas.
Lorenzo, naturaly vecino de las tierras del Bierzo leonés -«señor de Bembibre» le llamaba el que
manda, que para eso es literato-, descendía una mañana en bicicleta por una empinada cuesta de su
pueblo, Bembibre, cuando se dio cuenta de que se había quedado sin frenos. No pudo evitar la caída,
con tan mala fortuna… Parece mentira, ¿verdad? A Lorenzo, además, se le complicó todo con una
flebitisy con charcos en los pulmones. No sé muy bien, porque sólo hablo de oídas, pero eso me
pareció entender.
El otro Luis, el grande, que entró bastante después, y que en las primeras semanas se hizo
insoportable a todo el mundo -después cambió mucho, creo- es un estudiante de Alcalá, muy cerca de
Madrid, que fue arrollado y estrellado contra una pared por un autobús de pasajeros. La primera visión
de su aspecto era, por lo visto, impresionante. Fue -pobre- la nota discordante durante algún tiempo.
Grande y recio de carácter, sorprendía su protesta constante en un clima de sostenida cordialidad del
resto de los enfermos, pese a ser insuficiente para ocultar las lágrimas, los suspiros y la gran tristeza
que invadía aquella habitación de medulares.
Constantino fue el último en llegar, y no recuerdo muy bien cual había sido el trance de su
desgracia; creo que un accidente de coche cerca de nuestra casa, seguramente camino de El Pardo.
Constantino, que muchos llamaban Tino, era el caso más normal.
En las primeras semanas de estancia de Luis Ignacio, los que salían a pasear y hasta llegaban a la
plataforma exterior del hospital, ayudados siempre, eran David y Arturo. También Manolo, pero le
costaba más abandonar la siesta y se fatigaba muy pronto. Cuando ganó un poco más de fuerza,
resultaba impresionante verlo, junto con David y Arturo, lanzarse a la carrera -de sillas- por el pasillo
de la tercera planta, la suya, gastarse bromas, atropellar a las enfermeras, con las que, al parecer,
tenían sus más y sus menos, siempre en un clima de divertida confianza.
Cuando se les unió Luis Ignacio, tras largas semanas de estirón de columna, una operación de
más de cinco horas y difíciles ensayos de equilibrio con la cama, alzándose poco a poco hasta casi la
vertical, ya estaba el cuarteto en marcha y empezaron las partidas de cartas en el vestíbulo de la puerta
principal. Fue entonces cuando Luis Ignacio contó a sus amigos lo que había sucedido aquella noche
del ocho al nueve de septiembre que el que manda llama siempre «la noche del milagro».
Es una historia simple en su dramatismo. Había salido de la casa de Murguía para despedirse de
los amigos, pues al día siguiente terminaban las vacaciones y debía volver a Madrid. Habían estado
tomando algo fresco en Arlobi, donde siempre. Eran cerca de las dos y media de la mañana. Alguien
dijo que había verbena en un pueblo próximo. Él se negó a ir, quería volver a casa y acostarse, al día
siguiente había que madrugar para el viaje. Alguien -seguramente el mismo de antes- insistió y dijo
que era sólo asomarse, ver qué ambiente había, el regreso iba a ser cosa de poco…
Fue precisamente al regreso, en una curva no muy bien trazada, por lo que he oído decir a Begoña
madre cuando no tiene más remedio que contarlo. El coche no la tomó bien, se fue de frente, perdió
pie en la cuneta y se tumbó de espaldas, sobre el capó. Unos amigos que venían detrás acudieron en
seguida en ayuda de los accidentados. Eran cinco dentro del coche roto: el conductor, otro chico a su
lado, Luis Ignacio atrás, en medio, y dos chicas que lo flanqueaban. Las chicas no sufrieron más que
golpes y arañazos, según creo. El conductor se fracturó una clavícula o algo por el estilo; su
acompañante recibió serias lesiones en el rostro que afectaron, sobre todo, al ojo izquierdo, todavía
hoy en fase de recuperación nada fácil, por lo que he oído reiteradamente en casa, pues sus padres son
muy amigos de los mayores. Luis Ignacio se dio cuenta, en seguida, de que no podía mover sus
piernas.
Cuando, aquella noche, tras el patético timbrazo de la prima Ana, el que manda salió disparado
hacia Vitoria, todos sabíamos ya que la cosa era muy grave. Lo sabíamos o lo intuíamos. Unas horas
más tarde, tras un examen radiológico, el neurólogo y el traumatólogo de guardia confirmaron al que
manda el diagnóstico temido: sección medular, fractura de dos cervicales…
Se lo dijeron en el pasillo, a bocajarro, brutalmente. Le he oído decir mil veces que nunca lo
creyó del todo. Con la complicidad de la enfermera, había entrado varias veces en la UCI y, mientras
trataba de dar ánimos a Luis Ignacio, había acariciado las plantas de sus pies. «Me haces cosquillas en
el pie izquierdo… Ahora en el derecho», decía el chaval.
- Sí, como el coche que se queda sin gasolina -rebatía uno de los médicos, el primero en dar el
diagnóstico-, que aún avanza trescientos metros por la inercia.
El que manda callaba y, en cuanto la ocasión le era propicia, volvía a entrar en la UCI. «En el pie
derecho», acusaba Luis Ignacio entre resignado y divertido. -Ahora en el… en el derecho también».
Y el que manda -comentaba mucho más tarde gozosamente- salía de la UCI enfrentando el
diagnóstico con el milagro, cosa difícil pero esperanzada porque, como decía él, lo único que puede
con lo primero es lo segundo, por encima de la evidencia.
- Sí, sí -remataba-, el coche que se queda sin gasolina pero sigue caminando por la inercia…
- De todos modos -comentaba un día-, por encima de mi esperanza y de la respuesta a mis
cosquillas que la sostenían, estaba la seguridad del diagnóstico de los médicos, que no admitían
ninguna duda sobre el carácter irreversible de la lesión y que, veinticuatro horas después del accidente
todavía hablaban de la conveniencia de llevar a Luis Ignacio a un centro de irrecuperables donde, por
lo menos, ayudado por una prótesis, podría aprender a balancearse…
¿Puede extrañar a alguien que el que manda, siempre que habla de aquella noche -y lo hace pocas
veces- la llame «la noche del milagro»?
La noche del milagro… Según y cómo, claro. Yo, desde la retaguardia, nunca la vi de esa manera.
Para mí, han sido largas noches de tiniebla, viendo el ir y el venir de la esperanza en los ojos de los
chicos y, también, cómo no, de los mayores. Siempre atento a la reacción de su mirada, me llegaba el
eco de las noticias sobre la marcha de la enfermedad de Luis Ignacio como un reflejo de sus
inquietudes de cada momento. Hablo de Madrid, no de Murguía, porque los dos días primeros, los de
allá, pasaron en un ir y venir de lágrimas y llantos ante lo que parecía irremediable. Ni siquiera me
acuerdo del viaje de regreso, que fue muy extraño. El mismo día del accidente -de eso sí tengo
memoria- se vinieron Javier, la prima Mónica y Begoña chica. Conducía ésta última, porque los dos
primeros debían examinarse de algo que tenían pendiente del curso anterior. El que manda le preguntó
a Begoña chica si se sentía con fuerzas para conducir o si prefería regresar en tren o en autobús. Ella
dijo que estaba preparada y que todo iría bien. Creo que este gesto de valentía, con los ojos aún
enrojecidos por el llanto, fue el punto de arranque de la superación de la desgracia.
Al día siguiente, debimos de volver los demás, siguiendo, creo, el rastro de la ambulancia que
trasladó a Luis Ignacio desde Vitoria a La Paz, de Madrid. Aquí, en La Paz, contra todo pronóstico y
burlando los primeros horrendos diagnósticos del hospital de Vitoria, fue donde comenzó a producirse
el milagro que el que manda sitúa en la noche misma del accidente. A no ser, claro -y ahora caigo- que
el milagro sea, precisamente, lo que pudo haber sido y no fue el accidente.
|
Через два дня после несчастного случая с Луисом Игнасио мы покинули Мургию. Домашний телефон, неустанно звонил целыми днями, а иногда еще и по ночам. И так практически до самого Рождества, а вернее, до тех пор, пока мы не вернулись на рождественские праздники в долину Зуя. Возможно, я несколько преувеличиваю, но, уверяю вас, что в этом доме никто из нас не ложился спать раньше двенадцати, и телефон обычно трещал даже позднее этого.
Тот, кто всем заправляет, достаточно плохо переносил эти ночные звонки. Он не допускал, что можно звонить так поздно даже при таких особых обстоятельствах. Это было делом принципа. Если нет чего-то действительно очень срочного и неотложного, если речь не идет об очень близкой семье, привычки которой известны, если между собеседниками нет какой-то негласной или очевидной договоренности, то, начиная с половины одиннадцатого, не следует звонить ни в один “порядочный дом”. Интересно узнать, до какой степени он верен своим убеждениям. Когда он отвечал на телефонный звонок после одиннадцати, – по моему мнению правило нарушено на полчаса, – на лице его отражалось недовольство, которое, правда, исчезало сразу же, как только он начинал разговор.
Я уверен, что, помимо обычного неприятия этих ночных звонков, его изначальное недовольство было плодом нежности и заботы о жене. Он так старался, чтобы Бегония-мать могла бы отдохнуть после своих неустанных метаний целый день из дома в больницу, из больницы домой. Я говорю это, потому что видел сам, как он убрал телефон с ночного столика в их комнате и закрыл его поблизости в шкафу, чтобы звонок не нарушил ее сон.
Другое дело – посещения. Пока парнишка находился в медицинском центре, повидаться с ним приходило множество друзей. Особенно его собственных друзей. Было большущей и приятной неожиданностью узнать, что у этого парня, который почти никогда не рассказывал о своих приятелях, было море замечательных друзей. Одноклассники, те, кто учится вместе с ним на курсах Права при Университете, соратники по “Движению за права человека во всем мире”, соседи и просто закадычные друзья по жизни… Все старались помочь Луису Игнасио скоротать его долгие, мучительные часы страданий, перекидывались с ним картишки, когда он смог спускаться в инвалидном кресле в больничный вестибюль. Они были ласковы с ним, шутили, особенно девчонки, чтобы хоть немного отвлечь его от боли. Они от чистого сердца предлагали ему свою помощь в улаживании формальностей накануне начала учебы на курсах.
Также и друзья семьи, друзья взрослых, с самой первой минуты были очень внимательны и предупредительны. Их было меньше, но приходили они чаще. Некоторые из них вынуждены были покинуть палату через несколько минут в полуобморочном состоянии, вызванном тем, что они увидели: неподвижно распростертое тело с головой, охваченной железяками, с которых почти до самого пола свисали мешки с песком… Я этого, естественно, не видел, но грузы с песком, прикрепленные железками к теменным костям, безусловно, производили впечатление. Это очень бурно обсуждалось в самые первые недели пребывания Луиса Игнасио в больнице. Другие быстро выбежали в коридор, чтобы суметь там выплакаться. Они помнили сильное, плотно сбитое, мускулистое тело. Теперь же они видели перед собой неподвижное тело, с каждым разом все более похудевшее, и глаза, погруженные в тишину, которую не могли нарушить даже его всегда краткие ответы.
Обстановка в этой палате с шестью койками и другими парализованными тяжелобольными с повреждениями мозга была крайне напряженной. Давид, Артуро и Маноло, его сотоварищи по несчастью, находились в еще более тяжелом состоянии. У них троих была тетраплегия, и говорят, что никто из них не сможет в дальнейшем снова ходить. Трое отличных парней, ни одному из которых еще не исполнилось и двадцати лет, окончательно лишившиеся способности свободно передвигаться.
Затем, на протяжении долгих недель, поступали и другие, тоже очень молодые, чья участь была не лучше судьбины стариков. Каменщик-поляк (как же его звали-то? ведь говорили), который, к счастью для него, пролежал недолго, его болезнь была излечима.
Еще Лоренсо, Луис и Константино, и без того происходивший из семьи инвалидов. Их истории, как я услышал из рассказов дома, были и самые обычные, и ужасающие одновременно. Давид , студент Мадридского ФармакологическогоУниверситета, едет на праздники в свой город в провинции Ла-Манча. Возвращаясь, он истратил все деньги и добирался “автостопом”. На свою беду Давид был подобран пьяным водителем, который даже не дал ему времени попросить остановиться. Несчастный случай положил конец его праздничному побегу. Не уверен, но кажется, я слышал, что водитель отделался едва заметными синяками и ушибами, а вот Давиду досталось по полной.
Артуро, галисийца из Арбо, земли благословенных славненьких миног, сбили, когда он с полным правом переходил по пешеходному переходу одну из широких улиц Мадрида. Ужасным ударом его отбросило метров на тридцать, хотя он и съюморил: “Меня как ложкой откинуло”. Он выдавливал слова из горла толчками, и его голос шелестел, как ветер. Он поступил в больницу четыре месяца назад. Он потерял голос, потерял счет операциям, но ни одна из них, разумеется, не была по удалению рака. Сильный, стойкий, живой, с хорошим аппетитом, Артуро был постоянным объектом шуток его товарищей. На взгляд тех, кто не находился в этой атмосфере, эти шутки, порой, казались безжалостными и жестокими. Особенно шутки Давида. Когда Луиса Игнасио уже перевели домой и в больницу он ходил только на осмотр, то я слышал, что он рассказывал, что к Артуру, снова прооперированному, вернулся голос. “Самое привлекательное, – комментировал парень, – то, что у него сильный галисийский акцент”.
Маноло – это просто восхитительное создание. Он – житель Ла Манчи, как и Давид, поздней весной в один из знойных вечеров нырнул в бассейн. Уровень воды был ниже положенного, и он очень сильно ударился головой о цементное дно. У него оказались сломанными шейные позвонки, и что хуже всего, поврежден спинной мозг. Все отлично отзывались об этом замечательном Маноло, о его легком характере, чувстве юмора, его веселости. Это веселость человека, осужденного провести всю свою жизнь, прикованным к инвалидной коляске.
Лоренцо, уроженец земель Эль-Бьерсо провинции Леон - “сеньор Бембибре”, как литературно называет его тот, кто всем заправляет, — утром спускался под горку на велосипеде в своем городке Бембибре, когда понял, что отказали тормоза. На свою беду он не смог предотвратить падения. Похоже на обман, не так ли? У Лоренцо, кроме того, все осложнилось флебитом и жидкостью в легких. Я плохо в этом разбираюсь, поэтому говорю то, что понял из услышанного.
Еще один Луис, большой, поступил гораздо позднее и в самые первые недели для всех был просто невыносим. Думаю, что потом он сильно изменился. Луис — студент из Алкалы, это совсем рядом с Мадридом. Когда он ехал, то врезался в бок пассажирского автобуса. Первый взгляд на его внешний вид, очевидно, производил большое впечатление. Какое-то время бедняга выбивался из общего настроения. Излишне сильный и жеский по характеру, он постоянно выражал свой протест, находясь в атмосфере теплоты, сердечности и взаимной поддержки со стороны оставшихся больных. Но, тем не менее сил у него было недостаточно, чтобы сдержать слезы, вздохи, печаль и тоску, охватившую эту “тяжелую” палату.
Константино поступил последним, и я плохо помню, какой несчастный случай привел его на больничную койку. Думаю, что это была автомобильная авария неподалеку от нашего дома, и конечно же на дороге, ведущей в Эль-Пардо. У Константино, которого многие называли Тино, был самый заурядный случай.
В первые недели пребывания Луиса Игнасио в больнице Давид и Артуро, которые уже могли передвигаться и даже выходили на прогулку на улицу, всегда ему помогали. Помогал и Маноло, но ему приходилось тяжелее, и он очень быстро уставал. Когда у него появилось больше сил, оказалось просто потрясающим видеть его вместе с Давидом и Артуро, устраивающим заезд на креслах по коридору третьего этажа. Этот его заезд заканчивался шутками, наездом на медсестер, с которыми у него были доверительные отношения, с кем-то больше, с кем-то меньше.
Луис Игнасио присоединился к ним после долгих недель растяжки позвоночника, после более чем пятичасовой операции и тяжелых, мучительных испытаний, когда он должен был лежать на кровати с подвешенным грузом, постепенно приподнимаясь все выше почти до вертикального положения. Теперь они передвигались уже вчетвером и начали играть в карты в вестибюле главного входа. Тогда же Луис Игнасио рассказал своим друзьям о том, что произошло той ночью с восьмого на девятое сентября, которую тот, кто всем заправляет, всегда называет “ночью чуда”.
Эта история проста в своем драматизме. Луис Игнасио вышел из дома в Мургии, чтобы попрощаться с друзьями, поскольку каникулы заканчивались и на следующий день он должен был возвращаться в Мадрид. Они выпили чего-то прохладительного в Арлоби, как и всегда. Было около половины третьего утра. Кто-то сказал, что в ближайшем городишке праздник. Луис Игнасио отказался идти, он хотел вернуться домой и лечь спать, поскольку на следующий день нужно было рано вставать и отправляться в путь. Но все тот же вышеупомянутый кто-то настоял на своем: “Только заглянуть, посмотреть что почем, и через небольшое время уйдем”.
Все произошло именно тогда, когда он возвращался. На одном плохо спроектированном повороте, как я услышал из разговора с Бегонией-матерью, на который она все-таки его вынудила. Машина плохо вписалась в поворот, ее занесло, и она завалилась капотом в кювет. Друзья, ехавшие следом, без промедления кинулись на помощь пострадавшим. В разбившейся машине было пять человек: водитель, один парень, сидевший рядом с ним, Луис Игнасио на заднем сиденье посредине и две девчонки по обеим стороны от него. Девушки не сильно пострадали, как я думаю, они отделались ушибами и царапинами. Водитель сломал себе ключицу или что-то в этом роде. Его приятель получил серьезные травмы лица, особенно это касается левого глаза, он все еще до конца не поправился, и поправляется с трудом. А поскольку его родители являются большими друзьями старших, я слышал об этом в доме неоднократно. Луис Игнасио сразу же понял, что не мог пошевелить ногами.
Когда той ночью после трезвона в дверь кузины Аны, тот, кто всем заправляет, помчался в Виторию, все уже знали, что дело очень серьезное. Знали или предчувствовали. Несколько часов спустя после рентгенологического обследования дежурные невролог и травматолог сообщили тому, кто всем заправляет, окончательный диагноз: перелом двух позвонков шейного отдела…
Они сказали об этом отцу в коридоре сразу в лоб, без подготовки. Я слышал, как он тысячу раз говорил о том, что никогда полностью в это не верил. В сопровождении медсестры он несколько раз входил в отделение интенсивной терапии и старался подбодрить Луиса Игнасио, поглаживая ступни его ног. “Ты щекочешь мне левую ногу… А сейчас правую”, – говорил паренек.
- Да, как машина, оставшаяся без бензина, еще проезжает вперед триста метров по инерции, – не соглашался один из врачей, поставивший диагноз самым первым.
Тот, кто всем заправляет, молчал и при каждом удобном случае снова приходил в реанимацию. “В правой ноге, – сообщал Луис Игнасио полурадостно-полусмиренно. – А теперь в… опять в правой”.
Тот, кто всем заправляет, гораздо позднее с удовольствием рассказывал, что он выходил из реанимации, не смиряясь с диагнозом, надеясь на чудо. Это было непросто, но, по его словам, единственное, что он мог сделать, это надеяться на чудо, вопреки очевидности.
- Да, да – в довершение говорил он – машина, которая осталась без бензина, но продолжает катиться по инерции…
- В любом случае, – пояснил он однажды, – несмотря на мою надежду и в ответ на мою щекотку, питавшую эту самую надежду, врачи с уверенностью ставили диагноз, не оставляющий никаких сомнений о необратимом характере травмы. И сутки спустя после происшествия они еще говорили о целесообразности перевода Луиса Игнасио в отделение для инвалидов, где ему, по крайней мере помогут с протезами, и он сможет научиться на них передвигаться…
Кому-то может показаться странным, что тот, кто всем заправляет, всегда говоря о той ночи, Хотя и делает он это редко, называет ее “ночь чуда”. Ночь чуда… Ему видней. Я, наоборот, никогда не воспринимал эту ночь подобным образом. Для меня это были долгие, мглистые ночи, я видел уходящую и приходящую надежду в глазах ребят и, конечно же, взрослых. Я всегда чутко реагирую на их взгляды, ведь через них до меня долетают отзвуки новостей о течении болезни Луиса Игнасио, как отражение его постоянных сомнений и тревог. Я говорю о Мадриде, не о Мургии,потому что два первых тамошних дня прошли в почти непрерывных слезах. Случившаяся беда казалась непоправимой, и все, едва перестав плакать, принимались рыдать снова. Очень странно, но я даже не помню, как мы ехали обратно. Припоминаю, что в тот самый день, когда произошла авария, уезжали Хавьер, кузина Моника и малышка Бегония, поскольку Хавьер и Моника должны были сдавать экзамен, подчищая хвосты с прошлого курса. Машину вела малышка. И тот, кто всем заправляет еще спросил ее, в состоянии ли она сесть за руль или хочет вернуться на поезде или автобусе. Она ответила, что готова вести машину, и что все будет хорошо. Глаза Бегонии-дочери были покрасневшими от слез, но я уверен, что этот смелый поступок был точкой отсчета в преодолении несчастья.
На следующий день должны были вернуться все остальные, следуя за машиной скорой помощи, которая перевозила Луиса Игнасио из Витории в мадридскую больницу “Ла Пас”. Именно здесь, в больнице “Ла Пас”, вопреки всем прогнозам, насмехаясь над самыми первыми ужасающими диагнозами, поставленными в больнице Витории, и начало происходить чудо, которое тот, кто всем заправляет относит к ночи самой аварии. Как тому не быть! Теперь я отчетливо понимаю, конечно, это было чудо, то, что могло стать, но не стало бедой.
estar al quite (= Estar preparado o estar atento) – здесь: быть внимательным, предупредительным
tetraplejía – тетраплегия, частичный, или полный паралич рук и ног, вызванный повреждением спинного мозга
Arbo - Арбо (Понтеведра) – муниципалитет в Испании, входит в провинцию Понтеведра в составе автономного сообщества Галисия. Муниципалитет находится в составе района Параданта
hacerse lenguas (=alabar, hablar muy bien de ello) – хвалить, хорошо отзываться о ком-то
Бембибре – муниципалитет в провинции Леон в районе Эль-Бьерсо в Испании
флебит – острое воспаление венозной стенки в силу ряда различных причин
Эль-Пардо – город в Испании, в Новой Кастилии, в провинции Мадрид, на р. Мансанарес, в горах Монте-Пардо. Около 3 тыс. жителей. Одна из резиденций испанских королей
Вербена – популярный праздник с музыкой и танцами под открытым небом накануне какого- либо праздненства
Витория – город на севере Испании, административная столица провинции Алава и автономного сообщества Страна Басков
a bocajarro (=de improviso, sin preparación alguna) – сразу, без предварительной подготовки
UCI (unidad de cuidados intensivos) – отделение интенсивной терапии, реанимация
|