|
Tengo mi punto de vista sobre algunas cosas y como tal, como mío, lo expongo. En este tema no
quisiera recoger el sentir de los demás, siempre prudentes y generosos.
Estoy pensando en muchas de las visitas que honraron nuestra casa tras el regreso de Murguía,
con Luis Ignacio inmovilizado y con unas expectativas de recuperación ciertamente escasas, y, sobre
todo, después de que el chaval fue dado de alta hospitalaria y comenzó su recuperación dentro de estas
paredes.
Gente que no había asomado en años, de la que no habían tenido noticia concreta en mucho
tiempo, pareció recordar el camino de casa y se plantaba, una tarde sí y otra también, en el salón,
tomaba café o cerveza -en esta casa nunca ha habido ni cerveza ni Coca-cola, pero durante esos meses
hubo que traerlas en abundancia-, charlaba hasta el aburrimiento -por lo menos hasta el mío-, se
estancaba a la hora de terminar la visita, pero, sobre todo, estudiaba a Luis Ignacio de arriba abajo,
como quien contempla un ejemplar raro de la fauna circense, examinaba con detalle el largo costurón
del pestorejo, decía «qué bien, qué maravilla, esto es un milagro», volvía a contemplar el surco de la
operación y parecía dispuesta a sentarse a la mesa a la hora de la cena, a juzgar por la tranquilidad con
que se tomaba las cosas. Los mayores se excusaban, pedían perdón por atender al teléfono, se
alternaban en la atención a semejantes huéspedes. Los chicos escapaban en cuanto podían, nada más
saludar, o pedían disculpas porque no tenían más remedio que retirarse a estudiar, sin fuerzas -
escuchaba sus comentarios en la habitación- para soportar veladas tan absurdas y prolongadas.
Yo hacía lo que podía. A veces, viendo el agobio de Begoña madre -que era la más atada, pues, al
fin y al cabo el que manda tenía su trabajo por la mañana y algunos días clase por la tarde-, yo, digo,
asomaba mi andar lánguido y sensual por la puerta del salón, me situaba sobre la atalaya de uno de los
sillones verdes del tresillo de complemento, bostezaba descaradamente frente a la visita pertinaz y, si
Begoña madre no me lo recriminaba ni me daba la orden de marcha, insistía en los desplantes porque
me parecía la mejor manera de demostrar a la tal visita que era lo que se llama una pelmaza. Otra cosa
era cuando me indicaba, con gesto o de palabra, que abandonara el salón. Estaba claro que quería
decirme que se encontraba a gusto y que estaba dispuesta a seguir la cháchara.
Hice lo que pude por aliviar a la familia de pelmazos -que fueron bastantes- dentro de mis
escasas posibilidades. No iba, digo yo, a entrar en el salón hecho una fiera, con el látigo de piel de
camella que tiene el que manda colgado en su despacho y dispuesto al ataque… Así que tampoco fui
muy eficaz. Incluso a veces mi presencia y mis desplantes provocaron el efecto contrario al deseado,
porque siempre había alguna -eran casi siempre señoras, aunque no faltaron algunos caballeros- que
decía: «¡Qué mono!» y se entretenía haciéndome mimos, con lo cual, los pretextos para seguir dando
la vara se multiplicaban. Me acariciaban, me decían cosas estúpidas, así que no tenía más remedio que
esfumarme - ¡me daba una rabia!…- y esperaba, agazapado debajo de la mesa del comedor, a que se
largara la pelma de turno. Menos mal que algunas son alérgicas o, simplemente, tienen pánico a los
individuos de mi especie y, en cuanto me veían, perdían la compostura y salían dando gritos, al tiempo
que se excusaban de mala manera: «Bueno, chica, tengo que irme, que se me hace tarde».
Entonces, cuando se había cerrado la puerta del piso, me iba derecho al salón y me estrellaba con
todo mi cuerpo, a gusto y retozando, contra las piernas de Begoña madre. Y ella me hacía prolongadas
y profundas caricias, de las que a mí me gustan, y todo parecía una pequeña fiesta que, a ratos, me
hacía olvidar que aún estábamos en tiempo de desgracia. Y los chicos se iban asomando, atraídos por
el silencio y el alivio. Y decían: «Menos mal que se han ido» y cosas semejantes.
Por supuesto, estoy ridiculizando a esa gente que acudía al olor y a la visión de lo terrible. Los
amigos, los de siempre, incluso aquellos que no se ven con frecuencia, con los que, tal vez, se habla de
pascuas a ramos, todos ellos fueron siempre bienvenidos y estuvieron desde el primer momento al
quite y sin agobios: «Llámame si necesitas algo», «¿qué te hago?», «mándame a los chicos, que
vengan a comer, a dormir, tengo camas», «¿por qué no habláis con el doctor X de mi parte?», «tengo
un íntimo amigo…», «¿te puedo hacer la compra?», ofertas que se repetían desde la amistad, sin
agobio, naturalmente. Hacían su llamada diaria y, durante el tiempo en que hicieron vida de hospital,
estuvieron al quite en las cosas de administración diaria. Y cuando el chaval volvió a casa, andando
con sus pies contra el pronóstico unánime de los médicos -las muletas quedaron en el coche-,
siguieron templando su disposición con la naturalidad de siempre y el sentimiento sincero por lo
sucedido. Claro que los amigos nunca agobian -como dice el que manda-; tienen la voz de terciopelo y
un corazón grande como el mundo, en el que todo cabe, incluida la angustia, esa angustia que,
contenida, llenó esta casa durante muchos meses. Por más que la marea sólo la percibíamos los que
estábamos al cabo de la calle en materia de sentimientos, sobre todo yo -y lo digo sin vanidad
estúpida-, que soy quien mejor detecta cómo palpita el corazón de cada uno de los miembros de la
familia.
A veces me pregunto qué sería de ella sin mí, es decir, si yo no hubiera entrado, un día, a formar
parte de su vida. Creo que mi presencia en esta casa ha sido importante para ir formando el carácter de
los chicos, incluso para suavizar algunas aristas en las relaciones de los mayores. De lo que estoy
seguro, en todo caso, es de que la vida de la familia no hubiera sido la misma. Mi ausencia, cuando se
dé, marcará un cierto sentimiento de mutilación en el grupo familiar. «El día que se muera lo…», le
he oído decir a Begoña madre. Y es que, pese a mis travesuras, mi presencia pertenece a su vida
cotidiana; soy un recurso para sus pequeñas tristezas y sintonizo con sus sentimientos sin necesidad de
esforzarme. Lo he podido comprobar, sobre todo durante los meses en los que Luis Ignacio ha sido el
indiscutible y lamentable protagonista.
|
У меня имеется свой взгляд на некоторые вещи, а раз так, то я его выражаю. Что касается Луиса, мне не хотелось приплетать чувства чужих людей, всегда сдержанных и великодушных.
Я говорю о множестве гостей, которые своим присутствием “оказали честь” нашей семье после того, как мы вернулись из Мургии с парализованным Луисом Игнасио, с призрачными надеждами и робкими ожиданиями его выздоровления. Особенно много их стало после того, как парень был выписан из больницы и начал путь к выздоравлению дома.
Люди, не появлявшиеся у нас годами и долгое время не дававшие о себе знать, похоже, вспомнили дорогу в этот дом и оказались каким-то вечерком, а то и не одним, в гостиной, попивая кофеек или пивко. В этом доме отродясь не водилось ни пива, ни кока-колы, но на протяжении этих месяцев, приходилось таскать его в изрядных количествах. Люди потягивали пивко, болтали, нагоняя тоску, по крайней мере, на меня, и засиживались до последнего. Они тщательно изучали Луиса Игнасио сверху вниз, рассматривая его так, словно он был редким экземпляром дрессированного циркового животного. Они досконально изучали его длинный шрам на затылке, приговаривая “как хорошо, чудесно, это просто чудо”, снова и снова разглядывая рубец от операции. Похоже было, они собирались усесться за стол поужинать, посудачить и вынести свой вердикт с тем же самым спокойствием и безразличием, с каким они воспринимали эту беду. Старшие извинялись, прося прощения за то, что вынуждены отвечать на телефонные звонки, по очереди уделяя внимание подобного рода непрошенным гостям. Ребята удирали из комнаты сразу же, как только могли, едва поприветствовав визитеров и извинившись перед ними, ссылаясь на учебу. У них не было иного способа улизнуть и не было сил выносить эти длинные занудные посиделки.
Я делал все, что мог. Иногда я видел подавленное состояние Бегонии-матери, которая больше всех была связана по рукам и ногам. Ведь у того, кто всем заправляет, в конце концов, была его работа в классе по утрам, а иными днями и по вечерам. Вот я и говорю, что тогда я появлялся из-за двери гостиной своей вальяжной и чувственной походкой, располагался на спинке одного из кресел зеленого мебельного гарнитура, нагло зевая перед скучным визитером. Если Бегония-мать не укоряла меня и не приказывала убраться восвояси подобру-поздорову, я упорно продолжал дерзить, поскольку это казалось мне самым лучшим способом продемонстрировать свое отношение к этому гостю, который и в самом деле был, что называется, первостатейным занудой. Совсем другое дело, если она жестом или словом показывала мне, чтобы я покинул гостиную. Очевидно, что ей по вкусу собеседник, и она готова продолжать болтовню.
По мере своих хилых возможностей я делал все, что смог, чтобы разрядить вереницу этих зануд, коих было предостаточно. Говорю же вам, я вовсе не собирался входить в гостиную рассвирепевшим, словно зверь, с ремнем из верблюжьей кожи, висящим в кабинете того, кто всем заправляет, и готовым к атаке... Так что, я тоже был не шибко-то деятелен и полезен. Порой мое присутствие и дерзкие выходки даже приводили к обратному, нежелательному результату, поскольку всегда находился кто-то (почти всегда это были дамы, впрочем хватало и джентльменов), кто восклицал: “Ах, какой милый, ну просто лапочка!” и развлекался, лаская и тиская меня под любыми предлогами, лишь бы продолжать приставать ко мне и надоедать своими телячьими нежностями. Они гладили меня, сюсюкая разные глупости, так что у меня не было иного выхода, кроме как испариться. Как же я был зол! Я прятался под столом в столовой и, притаившись, ждал, кипя от гнева, когда же смоется, убравшись восвояси, эта очередная зануда. Гораздо лучше, если кто-то страдает аллергией или просто впадает в панику от представителей моего племени. Такие, едва завидев меня, теряли всякую сдержанность и, крича, выскакивали вон, в то же время неловко оправдываясь: “Ладно, милочка, я должна идти, уже поздно и мне пора”.
Когда дверь квартиры закрывалась, я направлялся прямиком в гостиную и с удовольствием со всего размаху прыгал на ноги Бегонии матери. Она долго и нежно ласкала меня. - Боже, как мне нравятся ее ласки! - и все казалось маленьким праздником, так что на какое-то время я даже забывал о случившемся несчастье и о том, что сейчас мы находимся в полосе невезения. Показывались и ребята, привлеченные тишиной, и говорили с облегчением: “Отлично, что они ушли”. Такие вот дела.
Конечно, я смеюсь над этими людьми, которые, учуяв запах беды, слетелись, как мухи на мед, поглазеть на этот ужас. Друзья, настоящие друзья, даже те, с которыми и виделись-то раз в год по обещанию, и разговаривали редко, все они были желанными гостями и с первой минуты были готовы прийти на помощь, не докучая: “Позвони мне, если что-нибудь нужно”, “чем я могу помочь?”, “Присылайте ко мне ребят, пусть они придут поесть и поспать, кровати у меня есть”, “почему бы вам не поговорить с доктором Х по моей рекомендации?”, “у меня есть один близкий друг...”, “я могу сходить за продуктами”. Все это предлагалось по дружбе, от души и, естественно, без назойливости. Они звонили каждый день на протяжении всего времени, проведенного в больнице, ежедневно были готовы помочь в решении административных вопросов. И когда парень вернулся домой, ковыляя на своих ногах (вопреки единогласному прогнозу врачей, костыли остались в машине), друзья искренне продолжали успокаивать его после всего случившегося. Ясно, что друзья никогда не надоедают, как говорит тот, кто всем заправляет. У них мягкий, бархатный голос и огромное, как вселенная, сердце, в котором умещается вся вложенная тоска, тоска, наполнявшая этот дом на протяжении многих месяцев. Как бы на нас ни накатывало, только мы подсознательно чувствуем наше отношение друг к другу, особенно я. Я говорю так не из глупого тщеславия, просто я лучше других улавливаю биение сердца каждого из членов семьи.
Иногда я задаю себе вопрос, как бы им жилось без меня, ну, если бы я не вошел однажды в их дом, став частью их жизни. Думаю, мое присутствие в этом доме было важным и сыграло свою роль в формировании характера детей, смягчив какие-то острые грани в оношениях старших. Как бы то ни было, я уверен, без меня жизнь семьи была бы другой. Уверен, мое отсутствие, когда это произойдет, привнесет в семейство чувство неполноценности. “Тот день, когда Ио умрет, это... ”, - услышал я однажды слова Бегонии-матери. Дело в том, что несмотря на все мои шалости и проказы, я постоянно присутствую в их повседневной жизни, являясь лекарством от их маленьких печалей. Я настраиваюсь на волну их чувств и ощущений без особенных усилий. Я смог это проверить и доказать во время тех месяцев, что Луис Игнасио играл бесспорно печальную главную роль.
hecho una fiera - злой, рассвирепевший
dar la vara (=cansar y aburrir a alguien, normalmente con algo repetitivo) – надоедать, утомлять одним и тем же
estar al cabo de la calle (estar al cabo) — разг: быть в курсе дел
|