El buen hijo - SACRIFICIO

Cuando tras montar en bici me volví a subir al coche, reparé en que no llevaba el móvil. Por hacer
caso de José Carlos y no meter la gamba con los SMS, de nuevo lo había dejado en silencio en el
maletero. Me resultaba doloroso estar comprobando cada poco que no sonaba, no es que yo no lo
oyera, es que sencillamente Corina nunca me iba a llamar. Ni para darme explicaciones, ni para
decirme lo único que yo anhelaba: que me echaba de menos, que quería volver a verme. Salí y lo
recuperé. Sí que tenía llamadas perdidas. Muchas. Pero no de Corina, de mi hermana Nuria.
—¿Dónde coño estabas?
—Montando en bici.
—¿Y estás sordo?
—Me lo había olvidado en el coche. ¿Qué pasa?
—¿Qué pasa? Que estás loco es lo que pasa.
Mi hermana, tan suave como siempre.
—Vente para urgencias del Gregorio Marañón, anda.
—Cuéntame qué pasa.
Uno puede imaginarse ciertas cosas y calcular cómo se comportará ante tal o cual
acontecimiento, pero el envejecimiento de tus padres es algo para lo que no te preparas. Te
sobreviene. Cuando ves a tus padres envejecer, cuando comprendes por primera vez que son frágiles y
que sus cuerpos no aguantarán todas las embestidas, algunas sí, pero no todas, y que no van a estar
siempre allí para parar los golpes, tus golpes, que habrá que volver las tornas y el cuidador ya no
cuidará más, sino que será el que deba ser cuidado para luego desaparecer, puedes sentir pánico. Quizá
mi caso sea más marcado porque, al morir mi padre joven, había desestimado absolutamente la idea
de que mi madre también pudiera morir antes de tiempo. Un progenitor, sí. Los dos, no.
Estadísticamente no. Ése era mi cálculo, mi cuenta con el destino. Y menos mi madre, que es
incombustible, que le fastidia que tú te acatarres porque ella jamás tiene ni una tosecita.
Se lo había advertido. Aquella mañana, antes de coger la bici, me estaba afeitando y oí el cerrojo
de la puerta chirriar. Me extrañó y me asomé al pasillo. Estaba en pelotas, así que me puse la toalla en
la cintura, no me dio tiempo a más, y la vi con la correa del perro en la mano.
—Mamá, ¡¿adónde te crees que vas?!
—A por el pan —me contestó con total calma, como si fuera la cosa más normal del mundo. El
perro salió del baño detrás de mí—. Ah, ahí está Parker. Ya podía yo buscarlo. Ponle el collar, anda.
—Que no, que no, que tú no vas a ningún lado. —Me interpuse entre el perro y ella.
—Voy a bajar a por el pan, que luego se acaba el de cúrcuma que le gusta a tu hermana.
—Pero ¿cómo vas a traer el pan? ¿Con qué mano? A mi hermana que le den.
Mi madre mostró su mano sana, la que no lleva en cabestrillo.
—Pues con esta mano. ¿Con qué mano quieres que lo traiga? Anda, ponle la correa a Parker, que
mira cómo está.
—Está estupendamente.
—No está estupendamente. Se mea vivo.
—¡¡¡Que lo voy a sacar yo ahora!!!
—Este perro tiene la vejiga pequeña, Vicente, no aguanta. Bueno, me marcho. Vamos, Parker.
Mi madre tiene poca paciencia, ya lo he dicho, y no pierde el tiempo en discutir. Dio media
vuelta y enfiló para la puerta. Tenía el abrigo puesto. Yo no sé cómo lo había logrado, pero mientras
yo me duchaba y daba vueltas a mis penas, ella había conspirado para ponerse ese abrigo sin mí.
Intenté hacerla entrar en razón.
—Mamá, Parker te pega un tirón, te caes y tenemos otro disgusto.
—No, señor. El perro a mí me hace caso.
—Anda, mamá, haz el favor.
Ya estábamos en el descansillo de la escalera. Ella había logrado hacerse con el perro, la correa,
el bolso, y tenía abierta la puerta del ascensor.
—¿Y cómo te has puesto el abrigo?
—Fátima.
—¿Has bajado a casa de Fátima? ¿Para que te ponga el abrigo? Pues sí que tienes ganas de salir.
Realmente, mi madre tenía que estar muy desesperada si había llamado a la puerta de nuestra
vecina. Muchas veces dice que, aunque no cree en Dios, imagina el infierno como una tarde infinita
con Fátima.
En esto un vecino gritó:
—¿Qué pasa con ese ascensooooor...?
Yo imploré a mi madre por última vez:
—Mamá.
Mi madre miraba a Parker.
—Se está orinando la criatura.
Tuve que ceder, porque además ocurría una cosa: yo había dormido un poco más de la cuenta, así
que en el fondo me convenía que mi madre sacara a Parker para poder largarme a montar en bici
cuanto antes.
—Pero el pan y punto. Ni yogures, ni pasteles, ni periódico, que los suplementos pesan mucho.
Mi madre al fin se metió en el ascensor.
—Vete para dentro, hombre, que mira qué pinta llevas.
Era cierto. Con espuma de afeitar en media cara, en pelota picada y sólo cubierto por una toalla a
la cintura, no estaba yo lo que se dice en la mejor situación para exhibirme en una escalera. Ése fue
nuestro diálogo. Después me marché tranquilamente con mi bici y al salir me crucé con Fátima en la
escalera, ya lo he contado.
—¿Le ha pasado algo a mamá?
Al teléfono con mi hermana, en el aparcamiento de la sierra, todo género de situaciones pasaron
por mi mente en ese momento. Pero, si podía elegir, elegía conocerlas y no, como podía haber hecho,
retrasar lo más posible el momento que lo cambia todo y en el que no podemos mirar para otro lado
porque la desgracia entra en nuestra vida y nos mira ella a nosotros. Elegí saber y al mismo tiempo, en
un tiempo que no se parece a nada porque es muy corto y es muy largo, rogué y rogué no sé muy bien
a quién con la esperanza de conjurar lo peor.
—La cadera está fisurada. Pero ella sí, está más o menos bien. Mira que dejarla bajar al perro...
Qué ocurrencia, Vicente.
Llegué al hospital vestido de ciclista, que no es, sinceramente, un atuendo que a los hombres nos
dignifique. Como la otra vez, llegaba el último. Me pareció que siempre llegaba tarde a los asuntos
importantes de mi familia. Durante el trayecto en coche me había repetido: «Verás como no es nada,
otros tantos meses de inmovilidad y estará como una rosa, es algo menor...» El hospital, como
siempre, tenía las urgencias saturadas. Tan atestada estaba la sala de espera y tan superados los
médicos, enfermeras y demás profesionales que nadie me llamó la atención cuando me escaqueé en el
control para dirigirme al pasillo entre maternidad y cardiología que me indicaba mi hermana por
teléfono. No había ni habitación ni box para mi madre, su lugar de recuperación era un corredor junto
a otros pacientes precariamente aparcados.
—La cadera esta vez, nada menos, y alguna fisura más en las costillas —fue el diagnóstico de
una traumatóloga que me parecía demasiado joven y demasiado bajita para saber tanto—. No es
infrecuente —explicaba— que, al tener una lesión que obliga a cargar el peso del cuerpo de un modo
desacostumbrado, se produzca un segundo tropiezo y una segunda lesión, y más en personas mayores
que ya andan flojitas de reflejos.
Pero mi hermana y yo (y quizá mi madre también) sabíamos que ése no era el caso. Mi madre se
había caído porque, tal y como yo había vaticinado, es decir, tal y como yo sabía que podía ocurrir y
no había hecho nada para remediar, el perro había tirado demasiado de ella. Yo había calculado mal,
yo me había equivocado.
—¿Quién está con los niños? —es lo primero que pregunté cuando estuvimos solos los tres;
bueno, solos entre las multitudes dolientes.
—En casa se ha quedado Fátima para cuando los vayan trayendo los padres.
—Por una vez en su vida es útil —apuntó mi madre con sorna, pero con una vocecita muy débil,
una vocecita que me pareció de otros tiempos, de una chica muy joven a la que yo nunca había
conocido.
—Hijo, Vicente, el perro...
—¿Dónde está Parker? —pregunté.
Tonto de mí, no había pensado en Parker. ¿Dónde demonios lo había encerrado mi hermana? Era
capaz de haberlo dejado en su coche sin abrir un poco la ventanilla, ni proporcionarle agua, ni nada. O,
peor, atado a una farola, expuesto a que lo robase cualquiera.
—Calla, mamá, que ya te han dicho que no te canses hablando, que te dolerán más las costillas —
interrumpió mi hermana. Y luego se dirigió a mí, pero sin mirarme siquiera—: Se ha escapado.
—¿Que se ha escapado? —Yo no entendía nada.
—Estábamos, Vicente, en la zona esa del parterre adonde le gusta ir —me explicó fatigosamente
mi madre—, y vio una pelota rodando y tú sabes cómo es con las pelotas, salió detrás y me caí y no
pude ir a por él. Lo llamé, pero no me hizo caso. Yo creo que no me oía.
—Bueno, mamá, ya basta. Es un perro. Tú ahora descansa —intervino mi hermana.
—Pero ¿cómo? No entiendo —balbuceé—. Se fue detrás de la pelota y...
—Y mamá, que es mucho más importante que tu animal, estaba tirada en el suelo sin poder
moverse, y vino la gente, gente desconocida porque tú a saber dónde estabas...
—Haciendo deporte, te lo he dicho. ¿No ves qué pintas llevo? —la interrumpí. Ella ignoró mi
defensa y continuó con sus acusaciones, ahora sí, mirándome a los ojos con rencor, un sentimiento
muy suyo:
—... mamá estaba sola y, gracias a Dios, alguien llamó al Samur y se la llevaron.
«¡Gracias a Dios!» ¿Qué clase de expresión era ésa? ¿Desde cuándo la usaba mi hermana? Sólo la
había metido para dar más dramatismo a la situación, para, como una actriz antigua y falsa, como la
manipuladora que era, hacerme sentir todavía peor. Pero no me dio la gana sentirme peor.
—Ya, ¿y Parker dónde está?
Pronuncié su nombre y me entró una gran náusea. Me entró un espantoso desasosiego. Mi perro.
¿Dónde estaba mi perro? Quería verlo en ese instante. Tenerlo en ese momento en mis manos, sentir
sus orejas suaves, tocar la estrella de pelo de su nuca, mirar sus ojos húmedos y sus patas de calcetines
blancos.
—No lo sé, hijo, no lo sé. —A mi madre se le saltaban las lágrimas, y no era por lo que le dolían
la cadera ni las costillas ni el hombro.
—Bueno, mamá, no te preocupes —le dije, mientras mi hermana me contemplaba con ojos
homicidas como si yo con mis propias manos hubiera infligido este sufrimiento a mi madre—.
Aparecerá. Parker es inteligente. Conoce bien el trayecto del parque a casa. Volverá.
Dije eso, pero no lo creía. No sé por qué no lo creía. Pensaba: mi perro ha muerto para que se
salve mi madre. Pensé que la vida me hace cuentas, sumas y restas, negocia conmigo, y mi perro, en
una de ésas, por mi descuido, por mi frivolidad, porque sólo pienso en Corina y en follar, ha pagado
mis deudas.
—Y si no vuelve es lo mismo —sentenció mi hermana con su mala sombra habitual—. No sé
para qué tenéis perro. No da más que problemas. Te advierto una cosa: como lo hayan llevado a la
perrera, lo sacrifican.
—Cállate. —No pude decir más, me temblaba la voz—. Cállate, Nuria.
Se calló. No quería mirar a mi hermana, porque sentía la ira apoderarse de mí y le hubiera
asestado un guantazo en esa cara suya, siempre descontenta cuando está con nosotros. Miré a mi
madre, tendida en aquella cama alta con barandillas, y le cogí la mano: con su pelo gris despeinado,
cada día más ralo, sus bolsas en los ojos, sus manchas en la piel, poco a poco se convertía en el topito
indefenso que tan bien había descrito mi sobrino. Mientras yo estaba compadeciéndome de mí mismo
en la sierra, el topito ciego había errado el camino de nuevo. Vale que por fortuna no era muy grave,
pero quería decir que envejecía, que se fugaba. Al igual que mi perro hoy, esa mujer mayor que era mi
madre un día desaparecería de mi vida. Pensé en Parker, en cómo sería no verlo nunca más.
Necesitaba salir del hospital, quería correr a buscarlo. Sentía ganas de vomitar, de expulsar aquel
pensamiento tan espantoso, pero tenía que aguantarme. Notaba un vacío punzante en el pecho, una
angustia que no había sentido desde la muerte de mi padre. Sentía miedo; es más, sentía pánico. Como
los niños aquellos de La Pedriza, los pequeños scouts, ante el miedo necesitaba actuar, moverme. No
podía soportar por más tiempo ese pasillo angosto:
—Mamá, tengo que irme. Tengo que encontrar a Parker.
—Claro, hijo, claro.
Y lo hice otra vez. Me agaché, igual que las dos hermanas, y la besé. Y me gustó hacerlo, sentirla
cerca de nuevo, y sé que a ella también. A mi hermana ni la miré. Salí del hospital, esta vez sí, no
como el alma amedrentada y morosa del caracol, sino como alma que lleva el diablo, el alma inocente,
leal, alegre, imperturbable y arrebatada de mi perro.

Когда после поездки на велосипеде я снова сел в машину, то заметил, что не захватил с собой мобильник. Чтобы не строчить впустую СМС-ки, прислушавшись к доброму совету Хосе Карлоса, я снова оставил молчащий телефон в багажнике. Мне было очень больно ежеминутно убеждаться в том, что мобильник не звонил. Дело не в том, что я не слышал звонка, просто Корина вовсе не собиралась мне звонить. Ни для того, чтобы объясниться, ни для того, чтобы сказать единственное, что я желал услышать всей душой – что она скучала по мне и хотела бы вновь встретиться со мной. Я вышел и снова достал мобильник. В телефоне были пропущенные звонки, причем много, но не от Корины, а от сестрицы Нурии.

- Какого черта! Куда ты запропастился?

- Катался на велосипеде.

- И при этом оглох?

- Я забыл телефон в машине. А в чем дело?

- В чем дело? Ты сошел с ума, вот в чем дело. – Сестрица, как всегда, необычайно ласкова. – Приезжай в больницу Грегорио Мараньона, быстрее.

- Скажи, наконец, что происходит!

Человек может представить определенные вещи и оценить, как он себя поведет в том или ином случае, но старость родителей это нечто такое, к чему ты не готовишься. Она подстерегает тебя неожиданно. Ты можешь запаниковать, видя, как стареют твои родители, и впервые осознав, насколько они слабы. Их тела не выдержат все удары, лишь какие-то, но не все. Родители не будут здесь вечно, чтобы сдерживать твои удары, они больше не смогут опекать тебя, теперь уже ты должен опекать их, воздав им сторицей. Они должны быть окружены твоей заботой, чтобы потом исчезнуть навсегда. В моем случае это, вероятно, было более очевидным. Отец умер молодым, и я напрочь отвергал мысль о том, что мама тоже может умереть раньше времени. Один из родителей – может, но не двое. По статистике не может. Таков был мой расчет и мои счеты с судьбой. Тем более что мою дюжую маму злило, если ты простужался, потому что сама она никогда ни разу не кашлянула, о чем и говорила. Тем утром, прежде чем взять велосипед, я брился и услышал скрежет дверного замка. Я несказанно удивился, и поскольку был, в чем мать родила, то быстро обернул вокруг пояса полотенце (на большее времени не было) и выглянул в коридор, где увидел маму с собачьим поводком в руке.

- Мама, куда ты собираешься идти?

- За хлебом, – невозмутимо ответила она, словно это было для нее самым обычным на свете делом. Пес выбежал из ванной следом за мной. – Так Паркер здесь, а я-то его обыскалась. Давай, надень на него ошейник.

- Ну уж нет! Никуда ты не пойдешь. – Я встал между ней и собакой.

- Я спущусь за хлебом, а то имбирный, который так любит твоя сестра, заканчивается.

- Как ты собираешься нести хлеб? В какой руке? Моей сестрицы, что ли?

- Вот этой самой рукой. – Мама гордо продемонстрировала мне здоровую, незабинтованную руку. – А какой еще рукой ты хочешь, чтобы я тащила? Ну ладно, надевай на Паркера ошейник, вон, посмотри на него, какой он.

- У него все прекрасно.

- Ничего не прекрасно, живо лужу наделает.

- Сейчас я сам его выведу!

- У этой собаки маленький мочевой пузырь, Висенте, он не может терпеть. Ладно, я пошла. Паркер, идем.

У моей мамы, как я уже говорил, маловато терпения и она не тратит время на споры и пререкания. Она была уже в пальто, поэтому попросту развернулась и направилась к двери. Не знаю, право, как ей удалось, но пока я принимал душ, терзаясь и жалея себя, она умудрилась без моей помощи натянуть пальто. Я постарался образумить ее:

- Мама, Паркер рванет на улицу и поволочет тебя за собой, ты упадешь, и у нас снова будут неприятности.

- Ничего подобного, мой мальчик, песик меня слушается.

- Послушай, мама, сделай милость... – Мы уже были на лестничной клетке. Маме удалось справиться с собакой, поводком и сумкой. Дверь лифта уже была открыта. – Как ты надела пальто?

- Фатима, – коротко ответила она.

- Ты спускалась домой к Фатиме? Зачем, чтобы она надела на тебя пальто? Ах да, конечно, ты же жаждешь с ней встреч.

На самом деле мама была в отчаянии, если позвонила в дверь нашей соседки. Она много раз говорила и говорит, что хоть и не верит в бога, но отлично представляет себе преисподнюю в виде нескончаемого вечера с Фатимой.

Тут какой-то сосед громко прокричал:

- Да что там такое с этим лифтом?..

- Мама, – взмолился я в последний раз.

Мама покосилась на Паркера:

- Сейчас малыш напрудит.

Мне пришлось уступить. К тому же я проспал чуть больше запланированного, и, в сущности, мне было на руку, что мама вывела Паркера. Так у меня была возможность как можно раньше сесть на велосипед и смотаться в горы.

- Но только хлеб, и больше никаких тяжестей. Ни йогуртов, ни пирожных, ни газет и журналов.

Мама, наконец-то, вошла в лифт и изрекла:

- Ступай в квартиру, детка, ты только посмотри, в каком ты виде.

И правда – половина лица в пене для бритья, чуть ли не нагишом, едва прикрытый полотенцем, обернутым вокруг пояса. Как говорится, я был не в лучшем виде, чтобы красоваться на лестнице. Вот и поговорили. Потом я спокойно шел себе с велосипедом по лестнице и столкнулся с Фатимой. Но об этом я уже рассказывал.

- Что-то с мамой?

Я находился в горах, на автостоянке, и разговаривал по телефону с сестрой, мысленно прокручивая в голове всевозможные ситуации. Если бы я мог выбирать, то предпочел бы ознакомиться со всеми обстоятельствами и, насколько возможно, задержать непосредственно тот миг, который все менял, чтобы все шло по-другому, потому что несчастье входит в нашу жизнь и смотрит на нас. Я выбрал знание, но в то же самое время в этот ни на что не похожий коротенький и необычайно длинный миг я горячо молился, не понимая толком кому, в надежде избежать самого худшего.

- Трещина в бедре, а так сама она более-менее нормально. Ну и дела, Висенте. Вот что значит, дать ей спуститься погулять с собакой...

Я приехал в больницу прямо в одежде велосипедиста, которая, честно говоря, является не бог весть каким нарядом и отнюдь не облагораживает человека. Как всегда я приехал последним. Мне показалось, что я вечно опаздывал к важным семейным делам. В машине, по дороге в больницу, я сам себе твердил: “Вот увидишь, ничего страшного, ну полежит несколько месяцев без движения и будет как огурчик, это все мелочи...” В неотложке, как всегда, пациентов было хоть отбавляй. Приемная была забита до отказа. Медсестры, врачи и остальной персонал были настолько замотаны, что никто из них не обратил на меня никакого внимания, когда я прошмыгнул мимо поста, чтобы направиться по коридору между родильной и кардиологической палатами, как указала мне по телефону сестра. В палате места для мамы не нашлось, и она временно лежала в коридоре вместе с другими пациентами.

- В этот раз не что иное, как трещина в бедре и еще в ребре, – таков был диагноз травматолога, который показался мне очень молодым и не слишком опытным и толковым в своем деле. – Ваш случай не редкость, – пояснил он, – травмы, полученные в результате несчастного случая под весом собственного тела – обычное явление. Второй сильный удар, и вторая травма. Большей частью это происходит с пожилыми людьми, которые передвигаются уже не так твердо и уверенно. Однако мы с сестрой, да и мама, пожалуй, тоже, знали, что походка здесь ни при чем. Как я и предсказывал, точнее, знал, что такое могло случиться, мама упала, потому что пес слишком сильно потянул ее за собой. Знать-то я знал, но ничего не сделал, чтобы предотвратить падение. Я просчитался.

- А кто с детьми? – первое, что я спросил, когда мы оказались только втроем, вернее, втроем среди множества больных.

- Дома осталась Фатима, она посидит с ними, когда отцы приведут детей.

- Впервые в жизни она оказалась полезной, – ехидно заметила мама таким слабеньким и тихим голоском, что он показался мне голосом совсем молоденькой девушки, которую я никогда не знал, девушки из других времен. – Висенте, сынок, собака...

- Где Паркер? – спросил я.

Какой же я дурак, я не подумал о Паркере. Где сестра его закрыла, черт побери? Она запросто могла оставить его в своей машине, даже не приоткрыв окошко и не оставив ему ни воды, ничего. Или, хуже того, привязать к фонарю, где любой мог его украсть.

- Мама, помолчи, тебе уже сказали, чтобы ты не утомляла себя разговорами, иначе разболятся ребра, – вмешалась сестра и подошла ко мне, даже не глядя на меня. – Он сбежал.

- Как это сбежал? – Я ничего не понимал.

- Мы гуляли в парке, у цветников, Висенте, там, где ему нравится, – вымученно начала объяснять мама, – и он увидел катившийся мяч. Ты же знаешь, как Паркер относится к мячам. Он рванул за мячом, я упала и не смогла пойти за ним. Я позвала его, а он не обратил внимания. Думаю, Паркер меня не услышал.

- Все, мама, хватит. Паркер – собака. А теперь давай отдыхай, – снова вмешалась сестра.

- Но как? Ничего не понимаю, – пробормотал я. – Он погнался за мячом и...

- И мама, которая намного важнее твоей псины, упала на землю и не могла пошевелиться. А мимо проходили люди, совершенно незнакомые, кстати, потому что ты шлялся черт знает где...

- Я тебе уже сказал, что занимался спортом. Ты что не видишь, в каком я виде? – прервал я сестру, но она проигнорировала мою самозащиту и продолжила свои обвинения, на этот раз глядя мне прямо в глаза со свойственной ей злостью:

- … мама была одна, и, слава богу, кто-то позвонил в скорую, и они приехали...

“Слава богу!” Что означало это выражение? И с каких это пор моя сестра выражается подобным

образом? Нурия сказала так исключительно для того, чтобы придать побольше драматизма сложившемуся положению и заставить меня чувствовать себя еще хуже. Она вела себя как состарившаяся бездарная актриса, как манипулятор, каким она, собственно говоря, и являлась. Только мне не захотелось испытать худшие чувства.

- Так где Паркер? – Я назвал пса по имени, и мне стало дурно. Меня обуяло страшное волнение,

даже ужас. Мой пес. Где мой пес? В этот миг мне захотелось увидеть его, держать в своих руках его уши и чувствовать их мягкость, коснуться звездочки на шерстке его загривка, посмотреть в его влажные глаза и разглядывать его лапы с белыми носочками.

- Не знаю, сынок, не знаю, – из глаз матери хлынули слезы, и не оттого, что у нее болело бедро,

ребра или плечо.

- Ладно, мама, не волнуйся, – сказал я ей, пока сестра сверлила меня своим убийственным

взглядом, как будто это я своими собственными руками причинил матери ужасную боль. – Он появится. Паркер умный пес, и отлично знает дорогу из парка домой. Он вернется.

Я сказал это, но не верил сказанному. Не знаю почему, но не верил. Я думал: мой пес погиб, чтобы

спасти мою мать. И еще я подумал, что жизнь предъявляет мне счета, приходы и расходы, она торгуется со мной, и пес фигурирует в одном из счетов из-за моей небрежности и легкомыслия, потому что я думаю только о Корине и сексе с ней, а теперь я сполна оплатил свои долги.

- А если не вернется, все одно, – изрекла сестра со своей обычной мрачной вульгарностью. – Не

понимаю, зачем вам собака. От нее одни проблемы. Вот что я тебе скажу: если его отвезли на живодерню, то каюк.

- Замолчи, – только и смог выдавить я, у меня дрожал голос. – Замолчи, Нурия.

Она умолкла. Меня охватил безудержный гнев. Я не хотел смотреть на сестру и видеть ее вечно

недовольное лицо, когда она вместе с нами. Я посмотрел на маму, лежащую на высокой больничной кровати с боковыми ограждениями, и взял ее за руку. Со своими седыми растрепанными волосами, с каждым днем все более редеющими, мешками под глазами, пигментными пятнами на коже она постепенно превращалась в беззащитного кротенка, которого так хорошо описал мой племянник. Пока я сострадал самому себе в горах, маленький слепой кротенок снова ошибся дорожкой. К счастью, эта ошибка оказалась не слишком серьезной, но она означала, что кротенок стареет и убегает. В равной степени как и мой пес сегодня, эта старенькая женщина, которая доводилась мне матерью, когда-нибудь исчезнет, уйдет навсегда из моей жизни. Я подумал о Паркере: каково это будет – никогда больше не увидеть его. Мне нужно было выбраться из больницы, я хотел бежать разыскивать пса. Я почувствовал приступ дурноты, мне хотелось исторгнуть из себя эту ужасающе страшную мысль, но приходилось сдерживаться. Я отметил колющую пустоту в груди, тоску, которую не испытывал со дня смерти моего отца. Я чувствовал страх, вернее даже нечто большее – панику. Как тем детям, маленьким скаутам, с горы Педриза мне нужно действовать перед лицом страха, двигаться. Я не мог и дальше терпеть этот узкий, тесный коридор.

- Я должен идти, мама. Нужно найти Паркера.

- Конечно, сынок, конечно.

И я сделал это снова. Я наклонился к маме, в точности как те две сестры, и поцеловал ее. Мне

нравилось целовать ее, снова чувствовать ее близость, и я знаю, что ей это тоже нравилось. На сестру я даже не взглянул. Я вышел из больницы. На этот раз не как душа испуганной, медлительной улитки, а как душа, влекомая самим дьяволом, как безгрешная, верная, беспечная, невозмутимо-неудержимая душа моей собаки.

incombustible – здесь: человек, которого не затрагивают какие-либо проблемы, в данном случае, болезни

SAMUR (Servicio de Asistencia Municipal de Urgencia y Rescate) – служба скорой помощи