El buen hijo - CHACRAS

Sonó mi móvil y sin mirar contesté.
—Vamos a ver cómo está Vincenzo, me he dicho, y te he llamado. ¿Cómo van las cosas? ¿Le
compras o no le compras la tienda a tu madre?
Lo que me sorprendió es que fuese justo ese día. Que Blanca reapareciese de improviso al día
siguiente de haberme pegado el gran batacazo con otra tía. Yo hubiera pagado por recibir una llamada
así hacía apenas unas semanas; sin embargo, ahora, entre que me fastidió y me dio pena. ¿Por qué me
llamaba? ¿Es que en las ondas del éter había percibido que me escapaba de su órbita? Detesto a las
mujeres que te quieren tener alrededor pero no te dan nada. No es que Blanca sea de ésas, ella es una
persona extraordinaria, lo digo siempre, pero aun así...
—Vente a tomar algo a mi casa —propuso—. Anda, y charlamos.
Cuando estás con una persona es fácil pensar: «No podemos estar juntos, esto se ha acabado.» Es
más difícil —normalmente es imposible— decir o pensar eso mismo cuando no estás físicamente con
ella, porque es un lujo que no te puedes permitir: pensar en estar sin ella cuando estás sin ella te
lacera. Eso me ocurría a veces con Blanca antes de nuestra ruptura. Cuando algunas de las últimas
tardes estaba a su lado, pensaba: «No podemos estar juntos.» Y no era porque lo nuestro no fuera a
ningún lado, que es algo que parece atormentar a las parejas, el destino hacia el que se dirigen. Ni creo
que haya que llegar a algún lado, a una configuración física precisa: una casa, dos niños, un perro, una
misma ciudad, por explicarlo esquemáticamente y que se entienda, ni creo que Blanca y yo no
pudiésemos querer las mismas cosas juntos. El problema era otro.
Entre Blanca y yo había baches, piedras, íbamos juntos, pero íbamos por una carretera mala, eso
es lo que pasaba. Hoy por hoy sigo sin entender por qué estaban ahí y por qué no lográbamos allanar el
firme y aquietar la sensación infernal que nos producía, creo que a los dos, saber que allí estaban esas
zanjas y badenes que nosotros no habíamos elegido, pero que nos hacían dar traspiés. Juro por Dios
que yo puse todo mi empeño en quitarlos, en suavizar mi parte al menos, pero no se podía.
—Al final acaba contigo. Agota estar siempre dando vueltas a lo mismo —decía Blanca—. ¿No
te das cuenta? Hablar constantemente de la relación es lo que nos pone mal.
Eso afirmaba. Y era verdad. Poco a poco, vernos nos ponía melancólicos. Después, llamarnos nos
ponía melancólicos. Y, por último, hasta pensar en el otro nos ponía melancólicos.
—Vicente... Mírame, Vicente.
Cuando estábamos mal me costaba mirarla. Sólo quería llorar y meterme en un agujero, a su lado,
eso sí, ni un centímetro más lejos.
—Escucha, amor. —Me llamaba amor cuando íbamos a dejarlo, creo que es bastante común, los
finales en realidad siempre son apasionados—. Se pueden hacer muchos esfuerzos, pero una relación
basada en el esfuerzo constante acaba siendo una relación en la que no eres tú mismo. Te conviertes en
una persona que finge, que disimula. Y eso agota. Esto no es para sufrir, esto es para pasarlo bien.
¿Entiendes?
Claro que la entendía, pero no pensaba decírselo. Porque ¿qué estaba yo sintiendo? Que ya
cualquier cosa me hacía saltar. Y que ella estaba lejos, y yo, vacío. Poco a poco se nos había
terminado la alegría.
—¿Qué te pasa, Vincenzo?
—Nada.
—¿En qué piensas?
—En nada. En que si vamos al cine luego.
Y es que no me pasaba nada, pero nada. Yo sólo pensaba en besarla y en acostarme con ella,
porque era el mejor sucedáneo de alegría que se me ocurría. Por un lado no quería sentir lo que sentía,
y por otro no podía hablar de lo que me pasaba, porque cuando estaba con Blanca dejaba de pasarme.
Me quedaba como paralizado por dentro, congelado. Ella debía de notarlo y se congelaba un poco
también. O se aburría conmigo, que es otra explicación mucho más sencilla y que requiere menos
tiempo y menos espacio. Yo entonces me responsabilizaba de esa falta de alegría, de todas las piedras
y del aburrimiento, pero ahora me pregunto si no había algo también en ella que nos llevaba a ese
frenazo en seco cada vez que nos juntábamos.
—Tú eres un tipo estupendo y yo te quiero mucho, pero... Vicente, es mejor que lo dejemos.
Anda, Vincenzo, no pongas esa cara.
Yo ahora lo explico todo muy fácilmente, pero en su momento no era así. No quería que se
acabara. No podía alejarme de ella. Estaba en la pelea. En pelear por quitar las chinas y solventar los
socavones del camino. Unas veces, a mano. Otras, más drásticamente, con soluciones que me
permitieran fulminar nuestros problemas de una sentada, como con un rayo láser, capacidad que jamás
he tenido, por supuesto, ya ves qué majadería. Y lo de los baches no es una metáfora ocurrente que yo
ahora traigo aquí a colación porque me haya dado por contar todo esto. No, señora. Es una forma de
llamar a las ideas, pensamientos, prejuicios, recuerdos mal digeridos que se interponían entre nosotros
y que no sabíamos ni expresar ni superar ni alejar. Lo comprendí esa mañana de lunes en que me
llamó. Nunca antes, ni cuando salíamos juntos ni después de la ruptura, lo había entendido, porque
sólo me torturaba con mi incapacidad para interesarla y retenerla. Ahora ya no había sentimientos
apasionados, ya no estaba mezclado con ella y podía analizar las cosas fríamente, desde la distancia,
pero con afecto. Esa tarde, tras cerrar la tienda, fui a su encuentro.
—Anda, que tienes el cuerpo más rígido que un armario... Vamos, mueve ese chacra. Que, si no,
no lo abrirás nunca, Vicente.
No sé a qué chacra se refería. El cuarto. El quinto. No entiendo de eso. Bailábamos en un club
brasileño que ha descubierto ella desde que no nos vemos y que le encanta. Yo intentaba seguir el
ritmo, que se me metiera dentro para no pensar en él, que es como dicen que hay que hacerlo, pero no
pensaba en otra cosa que en el compás, y lo perdía. Y es que en España a los hombres, por mucho que
nos guste la música, como es mi caso, no se nos educa para agitar el chacra, con lo cual me resbala un
poco lo que diga Blanca sobre este punto, porque mi mal es un mal compartido y social. No obstante,
durante nuestra relación, Blanca podía hacerme sentir una nulidad con este tema del baile y mi mala
coordinación. Insistía en que practicáramos todo tipo de danzas digamos étnicas, como el flamenco,
que a ella le gusta mucho y a mí me gustaba escucharlo con ella, pero de ahí a convertirme en un
aficionado y distinguir unos fandangos de unas seguidillas hay un trecho. Un trecho que no me
interesa particularmente recorrer. Bueno, cuando estaba con ella sí. Me interesaba ella y todo lo que a
ella le interesara también, porque me decía cosas sobre su ser, como si el flamenco le perteneciera,
como si Morente o Carmen Linares hablaran de ella y me revelaran fórmulas secretas para retenerla,
para aproximarme a su alma, a esa parte inaccesible que yo a veces atisbaba y hubiera querido
arrebatar como el diablo. Pero el diablo no soy yo. El diablo, cuando arrebata una alma, huye. Sabe
que, con ese cargamento, es obligado correr. Porque esa alma, en seguida, va a querer volver a su
cuerpo, o bien el cuerpo va a reclamar su alma, como Corina había querido volver a su vida familiar y
no quedarse prendida de mí. Yo no era el diablo, yo no escondía, cuanto más lejos mejor, las almas
robadas a la carrera. Creo yo que a eso se refiere la expresión, pero puedo estar equivocado. Ése es uno
de mis defectos, mi mala comprensión de algunos conceptos. Y a estas alturas yo ya sabía que ésa era
una gran carencia: mi falta de agilidad y de astucia. Quiera o no, siempre me dejo todas las cartas al
descubierto.
Bailamos, bebimos, sobre todo yo bebí bastante, y al final conseguí no pensar en el compás y
llevarlo. Según Blanca, me hice con la pista. Cuando cerraron el tugurio, porque no era más que una
pequeña y avejentada discoteca con buena música y buenas caipiriñas, nos fuimos a su casa y
dormimos juntos. Si hicimos el amor no lo recuerdo bien, porque tampoco tuvo importancia. Lo que sí
recuerdo es que nos besamos y sus besos, que antes tanto me gustaban, fueron decepcionantes porque
no eran los de Corina. Buscaba, pero no encontraba nada en ellos. No tenían emoción y sólo me hacían
extrañar más a mi amor rumano. Deseé ser el tipo de persona que puede separar su sexualidad de sus
sentimientos, que tiene una actitud más gimnástica hacia el sexo, pero nunca he sido así. Mi cuerpo no
tiene una vida ajena a la mía y no pude disfrutar de la perspectiva del sexo con Blanca. Ya era tarde
para nosotros. Habíamos regresado hacía tanto tiempo de ese país compartido que se nos había
caducado el visado. Fue agradable, no obstante, despertar abrazado a ella y ducharme con un dolor de
cabeza monumental en su estupenda ducha de presión, porque todo en su piso tan coqueto, tan
cuidado, era de primera y funcionaba de maravilla. Como ella.
Mientras me tomaba un Espidifen en la barra de su cocina americana con vistas al salóncomedor-
taller (el piso era pequeño, pero ya digo que tiene de todo y, como a Blanca le gusta hacer
bisutería, pues dispone de su rincón para las artes aplicadas), me soltó la verdadera razón por la que
me había llamado:
—Me marcho, Vincenzo. Me voy de España. Cierro la casa y me voy a vivir fuera.
Me quedé de piedra. La noticia me impactaba mucho más de lo que la indiferencia con la que en
la noche mi cuerpo había recibido al suyo me hubiera permitido predecir. Pero así son los cuerpos y
las mentes, campan a sus anchas.
—¿Dónde?
—A Inglaterra. A la casa matriz de mi empresa. Salió una vacante y..., bueno, nada me ata aquí.
Mi hermano sabes que es enfermero y hace ya un par de años que se fue para allá con su mujer. Les va
bien. Quiero probar cosas nuevas antes de volverme demasiado vieja y demasiado cómoda.
Inglaterra. Justamente Inglaterra. El destino que yo había olvidado, el de los escenarios de las
canciones que tanto habían significado para mí. Inglaterra. Con su té, su fish and chips, sus autobuses
de dos pisos, sus fábricas, su volante a la derecha, sus mineros en pie de guerra, sus pintas de cerveza.
Aunque yo hubiera dejado de pensar en ella, la isla mítica que yo una vez, siglos atrás, admiré seguía
existiendo, y otras personas daban el paso, se atrevían a tomarla. Tenía razón Blanca. El tiempo
pasaba. Ella era mayor que yo. Una mujer de cuarenta y tantos, ¿cuántas oportunidades tiene de
cambio? Me sentí huérfano. Sentí que no quería que se fuera. Que me gustaba pensar en ella y que,
aunque ya no estuviera enamorado, dentro de mí contaba con ella.
—No pongas esa cara. —Blanca se daba cuenta de lo que sucedía. Igual se me habían empañado
los ojos sin que me percatara, me ocurre a veces—. Inglaterra está aquí al lado. Hay muchos vuelos
baratos.
Esas cosas se dicen y luego no se hacen, pensé. ¿Cuántas veces había viajado yo a Inglaterra en
estos años? Ninguna. A pesar de haberlo deseado tanto, ninguna. Blanca me leyó el pensamiento, o en
el fondo pensaba lo mismo, y continuó con las mentiras piadosas:
—Verás como nos vemos más que aquí. Con la cosa de estar lejos nos escribiremos a menudo y
hablaremos por Skype. Es divertido.
No, pensé, tú tendrás nuevos amigos, nuevos amores, nuevos espacios por los que te moverás:
una oficina, un supermercado, una tintorería, la tiendecita de vinos, la farmacia, un gimnasio, otra
gasolinera, un restaurante indio favorito... Y yo no encajaré en ese decorado. Me olvidarás. Pero no se
lo dije. Le dije:
—Claro.
—Son las ocho y cuarto —dijo con suavidad—. Llego tarde a la ofi.
—¿Y cuándo...?
—Este viernes —contestó, ya poniéndose el abrigo.
Me levanté del taburete y le di un abrazo. Si la hubiera abrazado más tiempo, creo que hubiera
llorado, pero ella se anticipó:
—No es una despedida, Vincenzo. Es sólo hasta luego.
Se separó, sonrió y me dio un beso en los labios.
—Quédate el tiempo que quieras. Tiras de la puerta y ya está. Quiero verte allí el primero.
Advertido estás. Goodbye, my darling.
Y salió.
Ni siquiera me había dado tiempo a contarle lo de Corina, ni que lo de comprarle la tienda a mi
madre no pitaba, ni lo de mi hermana y los niños viviendo con nosotros, ni...
En el metro, de camino a la tienda, con mi camisa sucia y arrugada del día anterior, pensé lo
siguiente: poco antes de que muriera mi padre, Santiago Auserón dejó Radio Futura y empezó a
llamarse Juan Perro. Sacó unos discos de música cubana que tuvieron mucho éxito y que no están
entre mis favoritos. Ya he mencionado mi problema con los ritmos caribeño-tropicales. No puedo ni
con los boleros, no te digo ya el perreo o la salsa. Lo interesante, y a lo que iba, es que Auserón dejó
Radio Futura y se juntó con Kiko Veneno, y por mediación de esa amistad a éste le salió un disco que
se llama Échate un cantecito que yo escuché hasta que se saltaron los cachitos de cromo. Cuando mi
padre murió me dio todavía más fuerte por escuchar música, era lo único que me aliviaba el dolor,
pero esto no viene ahora al caso. Lo que viene al caso es que en el metro pensé: yo quiero que me
ocurra eso, que un amigo como Santiago Auserón (o, mejor, una mujer como Blanca) me ayude a
sacar lo mejor de mí mismo y a tirar por un camino que es mi camino, el que yo llevo, pero mejorado,
que alcance a más gente. El paso de Kiko Veneno de sus discos anteriores, más ásperos, a Échate un
cantecito, un disco redondo, es un tránsito suave, natural, hecho junto a un compañero. Eso quería yo
para mí, un cambio suave como el que diseñaba en mi cabeza con la compra de la tienda, la relación
con Corina y la progresiva transformación de mi persona. Pero ¿quién era mi Juan Perro? O sea, mi
Santiago Auserón. ¿Blanca? Blanca se iba. ¿José Carlos? No, José Carlos es muy buen tío, pero está
demasiado ocupado con sus cosas. Y, además, en realidad estaba tan varado como yo repitiendo
semana tras semana las mismas rutinas en esa relación sentimental que no iba ni para adelante ni para
atrás y obsesionado con su trabajo. ¿Corina? Ya ves tú Corina. No. Yo estaba solo. Yo no tenía ese
amigo que viene en tu auxilio, que te enseña un camino y que te da un empujón.
Esa noche paseé a Parker y me acosté temprano. Mis sobrinos todavía renegaban en el baño
mientras se lavaban los dientes y negociaban para que mi hermana les dejara ver algún programa
nocturno en la tele. Acostado en mi cama no tenía ganas de leer, miré al techo. Era el mismo techo de
la misma habitación en la que mis padres me instalaron de niño. La habitación ha ido cambiando,
claro. La silla giratoria, el escritorio, los libros en la estantería, el color de las paredes cuyo papel
pintado arranqué hace siglos, los estores que sustituyeron a las cortinas, el edredón que sustituyó a la
colcha de cretona, todo era distinto. Hasta esa mañana pensaba que también yo había cambiado, que el
tiempo había hecho su trabajo, pero esa noche no estaba tan seguro. Me levanté y abrí el armario de
los vinilos. Lo saqué. Encendí el equipo de música y coloqué la aguja con delicadeza en su surco. La
melodía empezó a sonar con sus perfectos arreglos:
—Otra noche más que no duermo, otra noche más que se pierde. Suena alegremente un piano
viejo tras la puerta verde.
Tumbado junto a mi cama, Parker me miraba muy atento con sus ojos bien negros y bien
húmedos. Sentí una vaharada de amor por él que me rebosaba del pecho. Le sonreí, pero no pude
evitar compartir con él mi pregunta: ¿qué pintamos aquí?

Прозвучал вызов мобильника, и я ответил, не глядя.

- “Посмотрим, как там Винсенсо”, – сказала я себе и, вот, позвонила. Как дела? Ты покупаешь мамин магазин или нет?

Меня удивило, что Бланка позвонила именно сегодня; она снова появилась на горизонте аккурат на следующий день после того, как я потерпел неудачу с другой женщиной. Я многое бы отдал, чтобы Бланка позвонила мне вот так несколько недель назад, а теперь ее звонок и злил меня, и вызывал к ней жалость. Почему она мне позвонила? Неужели почуяла по космическим волнам, что я сошел с ее орбиты? Я ненавижу женщин, желающих держать тебя рядом с собой, ничего не давая взамен. Бланка была не из таких, она незаурядная женщина, я всегда это говорю, но даже так...

- Приходи ко мне домой, – предложил я, – выпьем чего-нибудь, там и поговорим. Приходи.

Покуда ты с человеком, так легко думать “мы не можем быть вместе, все закончилось”. И так трудно, обычно невозможно, сказать или подумать то же самое, когда физически ты не с ним, потому что это непозволительная роскошь – думать о том, что ты не с ним, когда это на самом деле так, это очень мучительно. Временами такая мысль приходила мне в голову еще до нашего разрыва с Бланкой. “Мы не можем быть вместе”, – иногда думал я, находясь рядом с Бланкой в наши последние вечера. Я и не был с ней, потому что ни с одной, ни с другой стороны у нас не было ничего нашего, общего. Есть нечто, что кажется парам мучительным и скучным, это судьба, к которой они идут. Я даже не помышлял, что должен был прибиться к какой-то стороне, добраться до определенной физической конфигурации: дом, двое детей, собака, тот же самый город, а чтобы стало понятней, объясню в общих чертах – я даже не думал о том, что мы с Бланкой могли хотеть совершенно разных вещей. Это уже другой вопрос.

Случилось так, что между мной и Бланкой были камни, рытвины и ухабы. Мы шли вместе, но шли по плохой дороге. Я все еще не понимаю, почему на нашем пути были камни, и почему нам не удалось выровнять грунтовую дорожку, смягчив возникавшие у нас адские ощущения. Полагаю, мы оба понимали, что на нашем пути были канавы и промоины, которые мы не выбирали, но они заставляли нас спотыкаться. Богом клянусь, что я приложил все свое желание, чтобы убрать с дороги все препятствия и сгладить острые углы, по крайней мере, со своей стороны, но у меня не получилось.

- Я окончательно порвала с тобой и устала пережевывать одно и то же, – вздохнула в трубку Бланка. – Ты что, не понимаешь? Постоянные разговоры о наших отношениях не идут нам на пользу, а только вредят.

Это была правда, в которой я убедился. Мало-помалу нас вгоняли в тоску сначала наши встречи, потом телефонные звонки, а под занавес даже мысли о другом повергали нас в уныние.

- Висенте... посмотри на меня, Висенте.

Когда нам было плохо, я, обычно, смотрел на нее. Мне хотелось залезть к ней под бочок и только плакать.

- Послушай, любимый. – Бланка называла меня любимым, когда мы собирались распрощаться. В жизни конец отношений всегда страстный, думаю, это обычное явление. – Можно прикладывать множество усилий, но отношения базируются на постоянных усилиях и стараниях, а ты не такой. Ты становишься лицемерным притворщиком, а это утомляет. Отношения даны не для мучений, а для счастья. Понимаешь?

Конечно, я понимал Бланку, но не собирался отвечать. Что я чувствовал? Что я мог ответить? Что любое дело, за какое бы я ни взялся, лопалось, как мыльный пузырь? Что она далеко, а я один и опустошен? Что понемногу закончилась наша хмельная радость?

- Винсенсо, что с тобой? У тебя что-то случилось?

- Ничего.

- О чем ты думаешь?

- Да так, ни о чем. Не сходить ли нам в кино.

Со мной ничего не происходило, ровным счетом ничего. Я думал только о том, чтобы целовать ее и затащить в постель, потому что это было лучшим заменителем радости, пришедшем мне в голову. С одной стороны, я не хотел чувствовать то, что чувствовал, а с другой, не мог рассказать бывшей о том, что со мной происходило, потому что, находясь рядом с Бланкой, я переставал переживать. Все во мне словно замирало, и я становился будто замороженный. Должно быть, Бланка замечала это, потому что тоже леденела. А может, ей было скучно со мной. Это является другим объяснением, более простым и требующим меньше времени. В то время я винил себя за недостаток радости, за все камни, за скуку, но теперь я задаюсь вопросом, не было ли и в Бланке тоже чего-то такого, что резко затормаживало нас всякий раз, когда мы были вместе.

- Ты замечательный человек, и я очень тебя люблю, но... Все-таки лучше, что мы расс тались, Висенте. Ну же, Винсенсо, не делай такое лицо.

Это сейчас я с легкостью все объясняю, но в свое время это было не так. Мне не хотелось, чтобы все заканчивалось. Я не мог расстаться с Бланкой и пребывал в напряжении, убирая камни с дороги и засыпая рытвины. Иногда вручную, иногда быстро принимая решения, позволявшие мне за один присест как лазерным лучом испепелить все наши проблемы. Ты, конечно, понимаешь, что все это вздор, и никаких таких лазерных способностей у меня отродясь не было. А рытвины – не шутливая метафора, которую я привожу сейчас здесь для примера, потому что мне приспичило рассказать все это. Нет, сеньора. Это способ озвучить неосознанные идеи, мысли, предубеждения, воспоминания, стоявшие между нами, которые мы не могли ни выразить, ни преодолеть, ни отогнать. Я понял это, когда Бланка позвонила мне сегодня утром, в понедельник. Никогда прежде я этого не понимал, ни когда мы встречались, ни после разрыва, потому что меня терзала только моя неспособность заинтресовать Бланку и вернуть ее. Теперь у меня уже не было прежних пылких чувств к ней, я не был связан с Бланкой и мог на расстоянии трезво и спокойно, но с симпатией, анализировать вещи. Сегодня вечером, после закрытия магазина, я встречался с Бланкой.

- Давай же, двигайся, у тебя тело тверже стального сейфа... Давай, открой эту чакру. Если ты не станешь шевелиться, Висенте, ты ее никогда не откроешь. [прим: чакра – в практике индуизма –  центр силы и сознания, по которым протекает жизненная энергия]

Понятия не имею, какую чакру она бы предпочла. Четвертую. Пятую. Я в этом не разбираюсь. Мы танцевали в бразильском клубе, который она нашла, когда мы еще не встречались, и который очень ей нравился. Я старался следовать ритму, и чтобы не думать о нем пытался слиться с музыкой, пропустить ее через себя. Говорят, что так и нужно делать, но я думал только о ритме и, в итоге, терял его. Но как бы мы, испанцы, не любили музыку, она не учит нас активировать чакры. Тем самым, меня ничуть не интересовало, что говорила Бланка на эту тему, поскольку эту свою беду я разделял вместе со всеми. Тем не менее, за время наших отношений Бланка могла заставить меня  почувствовать себя полным нулем в области танцев и ощутить полную раскоординированность движений. Она настаивала, чтобы мы практиковались во всем наборе, так называемых, национальных танцев, типа фламенко, который она просто обожает. А мне нравилось слушать музыку вместе с ней, и с этого момента я на какое-то время увлекся всем этим и даже отличал фанданго от сегидильи. [прим: фанданго – испанский народный танец, исполняемый под пение в сопровождении гитары и кастаньет; сегидилья – испанский народный танец, исполняемый под пение в сопровождении гитары и кастаньет]. Тогда меня не особенно интересовал ход времени, вернее, интересовал, когда она была со мной. Меня интересовала сама Бланка и все, что было интересно ей, потому что в танце она говорила мне что-то о себе так, словно фламенко принадлежал ей, словно Моренте или Кармен Линарес рассказывали о ней в песнях, раскрывая мне секретные формулы, как же снова обрести ее, как приблизиться к ее неприступной душе, в которую я, порой, заглядывал, и мне, как дьяволу, хотелось забрать ее. [прим: Энрике Моренте – испанский певец, исполнитель фламенко; Кармен Линарес (Кармен Пачете Родригес) – испанская певица, исполнительница широчайшего спектра фламенко и национальных песен] Но я не дьявол. Лукавый, похитив душу, удирает прочь. Он знает, что вынужден бежать с этим грузом, как можно быстрее, потому что душа захочет немедля вернуться в свое тело, или тело станет требовать свою душу. Так и Корина захотела вернуться к своей семейной жизни и не связываться со мной. Да, я не был дьяволом и не прятал как можно дальше украденные на бегу души. Думаю, это связано с излишним проявлением моих чувств, но я могу и ошибаться. Я плохо разбираюсь в каких-то вещах, и это один из моих недостатков, причем крупных. Сейчас я понимал, что мне не хватало хитрости и изворотливости. Вольно или невольно, желая того или нет, но я всегда держу карты открытыми.

Мы танцуем и пьем, в особенности я. В конце концов, я изрядно накачался, так что мне удалось не

думать о ритме и не обращать на него внимание. По словам Бланки я приспособился к фонограмме. Когда эту развалюху (а это была не более чем древняя, маленькая дискотека с хорошей музыкой и славным кайпиринья [прим: кайпиринья – бразильский алкогольный коктейль, который готовится из кашасы, лайма, льда и тростникового сахара]) стали закрывать, мы с Бланкой пошли к ней домой и спали вместе. Я очень смутно помню и не скажу точно, занимались ли мы любовью, поскольку не придавал этому никакого значения. Я помню только, что мы целовались, и поцелуи Бланки, которые прежде так нравились мне, теперь меня разочаровали, потому что это были не Коринины поцелуи. Я искал, но ничего не находил в них. Они были равнодушно-бесчувственными, в них не было ни страсти, ни любви; эти поцелуи заставляли меня лишь еще больше тосковать о моей румынской возлюбленной. Я хотел быть человеком, который может отделить секс от любви, рассматривая его, скорее, как некое гимнастическое упражнение, но я никогда не был таким человеком. Мое тело не имеет иной жизни, отличной от моей, поэтому я не испытывал удовольствия от перспективы секса с Бланкой. Теперь для нас все было слишком поздно. Мы возвращались к тому времени в нашей общей стране, срок действия визы в которой уже истек. Тем не менее, было приятно проснуться в объятиях Бланки, и с жуткой головной болью с похмелья принять душ в ее ванной, стоя под напористыми струями воды, потому что все в ее квартирке было превосходным, таким милым, аккуратненьким, и к тому же, чудесно работало. Словом, все было под стать ей самой.

Я доставал себе таблетку “Эспидифена” из американской барной стойки на кухне, надо заметить,

претендующей также на звание гостиной, столовой и мастерской. Квартирка была маленькой, но, как я уже говорил, в ней было все. Самой же Бланке по душе мастерить украшения, поэтому она обустроила себе на кухне уголок прикладного искусства. Так вот, не успел я принять таблетку, как Бланка выпалила истинную причину ее вчерашнего звонка:

- Я уезжаю, Винсенсо. Я уезжаю из Испании. Я закрываю свою квартиру и буду жить в другой

стране.

Я окаменел. Это известие ошеломило меня сильнее чем безразличие к ее телу, которое испытало

мое тело сегодня ночью, как и следовало ожидать. Таковы наши тела и разум; они отличются сами по себе.

- Куда? – выдохнул я.

- В Англию. В головную компанию моей фирмы. Там освободилось место, и… да что там, здесь

меня ничто не держит, я ни к чему не привязана. Ты же знаешь, что мой брат болен, и уже пару лет как уехал туда вместе с мамой. У них все хорошо. Вот и я хочу попробовать что-то новое, прежде чем стану слишком старой и падкой на удобства домоседкой.

Англия. Надо же, именно Англия. Судьба… Место, о котором я постепенно забывал, где

происходило действие песен, которые так много значили для меня. Англия. С ее чаем, fishandchips(рыбой с жареным картофелем), ее двухэтажными автобусами, ее фабриками, правосторонним движением, ее шахтерами в шаге от войны, ее пинтами пива. Я и думать забыл об Англии, этом легендарном острове, которым я восхищался когда-то, целые века тому назад, и вот теперь другие люди осмеливаются сделать шаг, чтобы завоевать его. Бланка была права. Время шло неумолимо, а она была старше меня. Сколько шансов на перемены есть у женщины за сорок? Я почувствовал себя осиротевшим; мне не хотелось, чтобы Бланка уезжала. Мне нравилось думать о ней. Хоть я уже и не был в нее влюблен, но мысленно я разговаривал с ней.

- Ну же, Винсенсо, не делай такое лицо, – Бланка понимала. что со мной творилось. Незаметно для

меня самого мои глаза затуманились, такое иногда со мной бывает. – Англия – вот она, совсем рядом, и есть целая куча совсем недорогих авиарейсов.

“Такие вещи говорятся, но не делаются,” – подумал я. Сколько раз за эти годы я летал в Англию?

Ни разу. Несмотря на свое огромное желание – ни разу! Бланка прочла мои мысли, а может, она просто думала о том же, и продолжила свою сердобольную ложь:

- Вот увидишь, там мы будем встречаться чаще, чем здесь. По крайней мере, находясь друг от

друга на расстоянии, мы будем переписываться и общаться по скайпу. Это же так весело.

“ Нет, – подумал я, – у тебя будут новые друзья, новая любовь, новые места, по которым ты

будешь ходить: офис, супермаркет, химчистка, винный магазинчик, аптека, спортзал, бензоколонка, любимый индийский ресторанчик… Я не впишусь в эти декорации, и ты меня забудешь”. Но я не стал говорить свои мысли Бланке, вместо этого я подтвердил:

- Конечно, само собой.

- Уже четверть девятого, – нежно промурлыкала она, – я опаздываю на работу.

- Когда?..

- В эту пятницу, – ответила Бланка, надевая пальто.

Я встал со стула и обнял свою бывшую. Если бы я обнимал ее чуть дольше, то, кажется,

расплакался бы, но, очевидно, Бланка предвидела такой вариант:

- Эй, Винсенсо, это не окончательное прощание, это всего лишь прощание до новой встречи. –

Бланка слегка отстранилась от меня, улыбнулась и поцеловала в губы. – У тебя впереди масса времени, сколько хочешь. Потянешь за дверь, и ты уже там. Учти, ты – первый, с кем я хочу там встретиться. Goodbye, mydarling (Пока, до встречи, милый). – И вышла за дверь.

Я даже не успел рассказать ей ни о Корине, ни о том, что покупка маминого магазина накрылась

могучей шляпой, ни о сестре с ее детьми, живущей теперь с нами, ни…

По дороге в магазин, стоя в метро в мятой и несвежей вчерашней рубашке, я подумал, что

незадолго до смерти моего отца Сантьяго Аусерон ушел из группы “ Radio Futura” и стал называть себя Хуан Перро. Я достал несколько дисков кубинской музыки, которые имели большой успех, но не входили в число моих любимых. Я ведь уже упоминал о своей проблеме с ритмами тропиков и карибов. Я не могу станцевать даже болеро, не говоря уж о перрео или сальсе. Самое интересное заключалось в том, что уйдя из “Radio Futura”, Аусерон объединился с Кико Венено, и, благодаря этой дружбе, в свет вышел диск под названием “Échate un cantecito”, который я прослушал еще до того как его выпустили на кассетах. Сразу после смерти отца, я стал с еще бóльшим рвением слушать музыку. Она единственная смягчала и приглушала боль, но это не имеет к делу никакого отношения. А дело, собственно, в том, что в метро я подумал, что мне хочется, чтобы мой друг, как Сантьяго Аусерон (а лучше женщина, такая как Бланка), помогли мне выудить из самого себя все самое лучшее и идти своим путем, тем, которым я иду, но лучшим, чтобы стать таким, как большинство людей. Кико Венено сделал шаг от своих предыдущих, более резких, дисков к имевшему большой успех диску “Échate un cantecito”, этакий плавный, естественный переход, который он проделал со своим товарищем. Я хотел бы того же для себя – спокойной, размеренной, упорядоченной перемены, сложившейся в моей голове: покупка магазина, отношения с Кориной, мое постепенное преобразование. Вот только кто будет моим Хуаном Перро или Сантьяго Аусероном? Бланка? Она уезжает. Хосе Карлос? Он славный малый, но слишком занят своими делами. К тому же, на самом деле он был таким же обалдевшим как и я от повседневной рутины и помешанным на работе. Неделю за неделей он топтался на месте в своих любовных отношениях, не делая ни единого шага ни вперед, ни назад. Корина? Корина, прикинь. Нет, не Корина. Я был один. У меня не было друга, который придет мне на помощь, укажет дорогу и подтолкнет вперед.

Сегодня вечером я погулял с Паркером и рано лег в постель. Племянники еще чистили зубы в ванной, решительно отказываясь ложиться спать и препираясь с сестрой, чтобы она дала им посмотреть какую-нибудь вечернюю телепрограмму. Читать мне не хотелось, и я лежал в кровати, тупо глядя в потолок. Эту комнату родители обустроили для меня, когда я был еще ребенком. Та же самая комната, и тот же самый потолок. Конечно, сама комната имела теперь другой вид: письменный стол, вращающееся кресло, книги в этажерке; поменялся цвет стен, потому что те пестрые, цветастые обои я содрал сто лет назад; детские занавески заменили на шторы, а стеганое одеяло – на кретоновое покрывало. Словом, все было другим. До сегодняшнего утра я думал, что тоже менялся, что время делало свое дело, но сейчас, вечером, я уже не был так уверен в этом. Я поднялся, открыл ящик с виниловыми пластинками и достал из него одну. Затем я включил проигрыватель и с величайшей осторожностью опустил иглу проигрывателя на бороздку пластинки. Зазвучала чудесная мелодия со всеми ее переливами: “Еще одна ночь, когда я не сплю, еще одна ночь, когда я в растерянности... Весело звучит старый рояль за зеленой дверью...”

Лежа рядом с моей кроватью, Паркер внимательно смотрел на меня своими влажными черными глазами. Я почувствовал к нему необычайный прилив любви и нежности. Они буквально переполняли мою грудь. Я улыбнулся псу и, не сумев сдержаться, задал ему вопрос: “И что мы из себя здесь представляем?”