El buen hijo - VOLVER A LOS DIECISIETE

Pasé una semana como alma en pena en la que fui consciente de que lo único que me debía
importar era sobrevivir, llegar a la noche y al sueño. Los niños me ayudaron mucho. Comprendí que
gracias a los fracasos sentimentales de mi hermana yo disfrutaba de una proximidad con mis tres
sobrinos que otras personas no tienen. Los niños te apegan a la tierra, vuelas menos y, cuando estás
como yo estuve esos días, es mejor no despegarte del suelo. Pero llegó el fin de semana y los niños se
fueron cada uno con su padre, cosa difícil de conseguir porque, por lo general, que encajen las agendas
de esos tres tíos es complicadísimo, y más cuando uno de ellos es argentino y sólo viene por la madre
patria cuando se le canta, como dicen los porteños. El viernes, mi casa se quedó silenciosa y yo sentí
el horror del vacío cernirse sobre mí. Diseñé un plan: el plan se llamaba coge la bicicleta. El domingo,
al bajar por la escalera con mi bici (en el ascensor no cabe) vestido completamente para la faena con
las gafas polarizadas y el casco y todo, me crucé con nuestra vecina Fátima, que echaba los siete
cerrojos de su puerta para ir a misa.
—Hola, Vicente, hermoso.
—Hola, Fátima.
—Oye, que si necesitas cualquier cosa con tu madre me lo pidas. La veo bien.
—Sí, ya sé que ha bajado antes a que le pusieras el abrigo. Es que yo estaba en el baño y ya sabes
lo impaciente que es.
—Para eso estamos las vecinas. A ver si esta tarde subo a verla y le hago un poco de compañía.
¿Un poco de compañía? Sonreí para mis adentros pensando en la cara de horror de mi madre
cuando sonase el timbre y apareciese Fátima. A veces tengo miedo de que un día pierda la paciencia
con ella y la atice. Sería gracioso de ver, pero desagradable.
—Sube, sube cuando quieras. Me voy, Fátima, que tengo un poco de prisa.
—No, si yo también tengo prisa, que voy a misa de once. Adiós, Vicente, guapo.
Es muy difícil pensar que nada tiene explicación, es duro asumir que los objetos están realmente
inanimados y que nuestra vida no tiene un sentido específico, un significado profundo; vamos, que
todo es azar y carecemos de alma. Fátima, seguramente, antes que aceptar una idea semejante prefiere
creer que Dios o la Virgen del Carmen o san Pedro bendito están entre cajas moviendo los hilos de
todo, incluidos los nuestros. Pero yo no lo logro, a mí Dios no me dice nada, y las religiones
organizadas, mucho menos. Será también parte del legado de esos militantes del PCE que me criaron.
Pero, aunque no crea en Dios, sí que creo en las almas. No en las almas que van al cielo o penan en el
infierno y a cuyo mantenimiento la gente como Fátima dedica una misa a la semana y una novena de
vez en cuando. No. Creo en otro tipo de alma. Si no creyera en las almas, en lo invisible, no me
enfadaría con la vida, con los objetos, con esos hilos que mueven imperceptiblemente las cosas y
hacen que la tostada siempre caiga boca abajo o que te quedes sin café en la tienda el día que más lo
necesitas, según una especie de orden o de intención que va más allá de la corporeidad de las cosas.
Creo en el rastro que los humanos dejamos en los objetos que tocamos, creo en la huella que unas
personas imprimimos en otras, a veces positiva, a veces negativa, en ocasiones porque nos conocemos
y otras sin conocernos de nada a través de una canción o un libro o una pluma bien diseñada y grata a
la mano. Ésa era el alma por la que mi padre en el sueño me había preguntado, ésa y ninguna otra.
Con mi bici me planté en la sierra. Hoy no me valía con un pequeño recorrido por la Casa de
Campo. ¿No tenía yo alma de caracol? Pues, hala, hasta las últimas consecuencias: La Pedriza, la ruta
de las Zetas, el nombre lo dice todo. El diccionario dice que errar es equivocarse y también perderse.
Así me veía yo. Deambulando por La Pedriza, equivocado y perdido, intuyendo que con Corina iba por
un camino que era bueno, florido y soleado, pero que en algún momento, sin saber cómo, me había
desviado y nunca más retomaría el sendero. Pedaleaba y me atormentaba reconstruyendo los hechos,
repasando cada una de mis acciones, intentando recordar para detectar el error cada una de las
palabras que había pronunciado ante ella. Mezclaba lo dicho con lo no dicho. Sobre todo lo no dicho y
lo dicho mal. Porque daba por hecho que había un error. Pero mayúsculo, gigante. Tenía la certeza de
que con Corina todo podía haber fluido de otra manera, aunque estuviera casada, aunque tuviera dos
hijos, aunque me hubiera mentido, si no hubiera sido por el traspié que yo había dado. Sólo veía la
sombra ominosa de mi incompetencia llenándolo todo de desasosiego. Crucé un merendero. En una
mesa profusamente ocupada, un grupo de excursionistas celebraba un cumpleaños. Alguien rasgaba
una guitarra y cantaba:
—Volver a los diecisiete después de vivir un siglo es como descifrar signos sin ser sabio
competente...
Conocía la canción. En una época, cuando yo era muy pero muy pequeño, mi madre la escuchaba
en la versión de Rosa León. El repertorio de Víctor Jara y Violeta Parra arrasaba entre los progres de
los setenta, que habían participado, como mis padres y muchos otros de las artes gráficas, en la
clandestinidad antifranquista.
—Volver a ser de repente tan frágil como un segundo, volver a sentir profundo como un niño
frente a Dios...
Empecé a canturrear los versos, como una letanía que, sin poder oponerme, me arrastraba en su
emoción.
—Eso es lo que siento yo en este instante fecundo...
Uf, venía de tan atrás, hacía tantísimos años que no oía esta melodía. Pero ¿por qué esa emoción?
¿Qué tenía yo que ver con Violeta Parra? Aparte de la memoria familiar, nada tenía yo en común con
Violeta. Para empezar, ella era una mujer. Había nacido a principios del siglo XX y había tenido una
vida aventurera y agitada que culminó con su suicidio a los cincuenta años, en 1967, mucho antes de
que yo naciera. ¿Qué era Violeta Parra para mí? Una persona libre, pero una persona a la vez que me
transmitía cierta ferocidad. ¿Por qué pensaba en ella ahora? Después de vivir un siglo. Esto lo
entendía. Yo me sentía así. Descifrar signos sin ser sabio competente. También lo entendía. Yo veía
tantos signos últimamente y quería y a la vez no sabía cómo interpretarlos... Algo estaba pasando en
mi vida, pero ¿qué? Esperaba instrucciones. Frágil como un segundo. Como un niño frente a Dios.
Vaya con Violeta Parra. ¿Era por eso por lo que yo estaba tan triste? ¿Por lo que me levantaba con
dificultad por las mañanas, el ánimo por los suelos y la nostalgia de lo que nunca será, de lo que pudo
haber sido y se aleja de ti? ¿Tenía que ver con Corina, concretamente con sus manos en mis hombros,
en mi costado, en mi nuca, con sus labios tan suaves, con ese beso revolucionario en el coche? Pero
eso no era posible, no con esa intensidad. ¡Si yo apenas la conocía desde hacía unas semanas! ¿Cómo
podía faltarme tanto algo que había tenido tan poco? Bueno, en realidad, que no había tenido casi
nada. Pedaleaba y pensaba si cada pérdida me renovaba otras pérdidas anteriores, si esta tristeza de
esta mañana era en realidad la tristeza de muchas otras mañanas pasadas, algunas lejanísimas, tanto
que yo no las reconocía ni podía ponerles nombre. Yo lo mezclo todo, me dije, lo mezclo todo, así no
se tiene dirección, no se puede llevar la contabilidad de nada porque eres como esa gente que
simplemente va echando las facturas y los tickets y los albaranes y todo ahí, en una caja de cartón, me
decía. Como la gente que va por la vida sin cartera, con los billetes y las tarjetas de crédito y las llaves
y la calderilla y un botón que se les ha caído, todo suelto y revuelto en los bolsillos. Eso no es llevar
una contabilidad, eso es un desbarajuste, un laberinto.
Me vi como un ser humano en un proceso involutivo. Todo lo que sabía comprendí que no valía
para nada, y me di cuenta también de que en muchísimo tiempo no había adquirido conocimientos ni
verdades nuevas. Ese ser que era yo se desplazaba convincentemente en bici por el mundo, pero... Pero
no tenía ni idea de nada. Ni de cómo se trata a una mujer, ni de cómo se transmite un sentimiento
amoroso, ni de cómo acercarse a una madre o alejarse de ella, ni de cómo pedir un trabajo, ni de cómo
ser sincero, ni de cómo ser amigo, ni hermano, ni nada. Esto no sería tan grave si uno estuviera
dispuesto a aprender; yo lo estaba, lo que no creía es que pudiera, porque ¿cómo se aprende? ¿Dónde
se aprende? ¿Quién te enseña? Yo no avanzaba, simplemente me arrastraba lentamente por mi vida
como un pobre caracol sin opciones. Dejé la bici. La angustia me impedía seguir. Me refugié tras una
de esas peñas de roca granítica de la sierra madrileña y saqué mi exigua merienda. Yo, Don Cocinitas,
no había tenido ganas ni de preparármela bien. La miré. Miré el escuálido bocata de pan Bimbo, que
nunca me ha gustado, los frutos secos, y no me dieron ganas de comérmelos. Las lágrimas se me
saltaban.
—Se aprende de los mayores.
—Ya.
—Los niños aprenden por imitación.
—Ajá...
Me asusté. ¿Quién hablaba? ¿Me hablaba a mí? Si era así, ¿cómo podía saber lo que yo estaba
pensando? ¿O es que yo estaba pensando en voz alta y, en mi trastorno, no me había percatado? Miré a
mi alrededor. No había nadie a la vista.
—Porque los niños, cuando no saben cómo comportarse, sienten miedo.
Quienquiera que fuese pronunciaba palabras que quizá, ya no podía estar seguro de nada, eran
justamente las palabras que yo necesitaba en ese momento. A menos que se me estuviese yendo la
cabeza y, en mi obsesión, me empezara a parecer que todo el mundo hablaba de lo mismo: de mí.
Guardé el bocata en la mochila y me incorporé. No quería que quienquiera que fuese me pillara allí, en
cuclillas, llorando, y tampoco quería dejar de escuchar el resto de la conversación. Atisbé por el otro
lado de la peña a un grupo de pequeños scouts que subía resignadamente la loma junto con dos
mujeres jóvenes. Me parecieron niños muy pequeños.
—¿Miedo? —repuso la que parecía inferior en la jerarquía, una monitora o pionera en prácticas,
como se llamen en su jerga.
—Miedo, sí —confirmó la jefecilla, que llevaba la voz cantante—. ¡Martín, Lucas y Candela...!
No os despistéis, que en seguida llegamos y tomaremos el bocata...
Claro. Miedo era lo que yo sentía, lo que me acompañaba en ese momento. Me había
acostumbrado de tal manera a ese miedo que ya no le daba ese nombre, su materia se había convertido
en mi materia y vivía en mi piel y en mi musculatura, que se habían adaptado a él como un traje de
neopreno. Escuché. Para que no pareciese que estaba fisgoneando, me puse a revisar la presión de las
ruedas, saqué la bomba y seguí escuchando a la mujer aquella.
—Y la única manera que tienen los niños de alejar ese miedo, ese malestar, es haciendo cosas,
moviéndose. Y para eso buscan referentes, así que, a falta de otra cosa, copian lo que hacen los
mayores. Aprenden imitándonos en lo bueno y en lo malo. Que fumamos, fuman. Que gritamos,
gritan. Porque no todo lo que hacemos los adultos está bien, ¿verdad?
La diferencia entre esos niños y yo era nula. Yo, como ellos, imitaba. La diferencia entre la
salvaje y libre Violeta Parra y yo, en cambio, era enorme. Violeta habla de un instante fecundo. Yo no
estaba en ningún instante fecundo. Yo estaba solo encima de una peña de granito de la sierra
castellana rodeado de niños que todavía no habían cometido ningún error, aunque, al pensar en las
vidas que se extendían frente a ellos y en las deformidades que podían desarrollar esos senderos tan
llanitos, me daba una pena enorme por ellos. No, yo más bien podía suscribir ese otro verso: «Mi paso
retrocedido cuando el de ustedes avanza.» Eso era más mío: me quedaba atrás. Era tan tonto que el
único cambio que se me ocurría era ser dueño de una papelería en lugar de empleado. Ya ves tú.
Volver a los diecisiete. Extirpar ese malestar. Alguien tenía que quitármelo, y yo creía que ese alguien
era precisamente Corina. Que sólo ella podía reparar el dolor o la inquietud que había causado. Pero
¿qué lo había causado? Como siempre, mi incapacidad para comprender los lenguajes. Ni el lenguaje
de mí mismo, el que emitía, ni el de ella. Todo para mí era un idioma extranjero sin posibilidad de
diccionario con el que orientarme. Del laberinto al treinta. De nuevo en la casilla de salida.

Целую неделю я бессознательно бродил как неприкаянный с единственной мыслью в голове – как пережить нескончаемо долгий день, дождаться наступления ночи и забыться сном. Дети во многом мне помогали. Я понял, что, благодаря сестринским любовным неудачам, я получал удовольствие от близости трех своих племянников, чего нет у других людей. Дети спускают тебя с небес на землю, ты меньше паришь в облаках и крепче стоишь на тверди земной, а в такие дни, какие выдались у меня, лучше вообще не отрываться от земли. Наступили выходные, и все дети разъехались кто куда, каждый со своим отцом – вещь, добиться которой совсем непросто, поскольку, как правило, выходные в рабочих графиках всех троих папаш, совпадают крайне редко, особенно, если учесть, что один из парней –  аргентинец, и приезжает сюда из родной страны только тогда, когда ему заблагорассудится, как говорят жители Буэнос-Айреса. В пятницу в доме стало тихо, и я ощутил ужас пустоты, нависшей надо мной. Покумекав, я разработал план под названием “сядь на велосипед”. В воскресенье, одевшись сообразно намеченному плану, в солнцезащитных очках и шлеме я спускался по лестнице с велосипедом в руках. В лифт велосипед не помещался. По пути я столкнулся с нашей соседкой Фатимой; она как раз запирала дверь своей квартиры на семь замков, чтобы направиться к мессе.

- Здравствуй, Висенте, раскрасавец.

- Доброе утро, Фатима.

- Послушай, если тебе с мамой что-нибудь нужно, ты только попроси. Я вижу, она поправляется.

- Я знаю, что она уже спустилась, я даже пальто на нее не надел. Я как раз был в ванной, а она, ну ты же знаешь, как она нетерпелива.

- На то и существуют соседи. Посмотрим, может сегодня вечером я поднимусь проведать ее и составлю ненадолго компанию.

Компанию ненадолго? Я улыбнулся своим мыслям, представив ужас на лице матери, когда прозвонит дверной звонок и появится Фатима. Иногда я даже боюсь, что однажды терпение у мамы лопнет, и она отвесит соседке смачного пинка, а то и побьет. Посмотреть на это было бы забавно, но неприятно.

- Поднимайся-поднимайся, когда захочешь. А сейчас я ухожу, Фатима, я спешу.

- Так ведь и я тороплюсь. Я иду к одиннадцати часам на мессу. До свидания, Висенте, до свидания, милок.

Тяжело думать, что ничему нет объяснения, трудно принять, что предметы действительно бездыханны, и что наша жизнь не имеет особенного чувства и глубокого значения; получается, что все не более чем слепой случай, и у нас нет души. Фатима, естественно, прежде чем согласится с подобной идеей, предпочтет думать, что сам Бог или Пресвятая Дева Кармен, или Благословенный Святой Петр сидят среди коробок, дергая нас за всевозможные ниточки. Однако я до такого не дорос, и слово “бог” мне ни о чем не говорит, а созданные религии тем паче. Это касается и части коммунистических заветов, на которых меня растили. Но хоть я и не верю в бога, но верю в души. Не в те, что отправляются на небеса или мучаются в аду, и о каких пекутся люди типа Фатимы, еженедельно отстаивающие мессу и время от времени заказывающие службу на помин души. Нет, я верю в иного рода души. Если бы я не верил в души, во что-то невидимое, я не злился бы на жизнь, на какие-то вещи, на эти незримые ниточки, которые согласно распорядку или намерению, выходящему за пределы материальности вещей, незаметно управляют вышеупомянутыми вещами, делая так, что бутерброд всегда падает маслом вниз, или же ты остаешься в магазине без кофе именно в тот день, когда он тебе больше всего необходим. Я верю в следы, которые люди оставляют на вещах, которых они касались, и в душах других людей, иногда положительные, иногда отрицательные. Верю в случайности, потому что в одних случаях мы знакомимся, в других нет, благодаря песне, книге или написанной красивым почерком рекламке в руке. Такой была душа при помощи которой отец расспрашивал меня обо всем во сне. Такой, и только такой.

На велосипеде я добрался до вершины горы. Небольшая поездка по Каса де Кампо сегодня

меня не устраивала. [Каса де Кампо – самый большой парк Мадрида] Разве не имел я душу улитки? Тогда жми до последней цели – вершины Педриза на маршруте Зетас, говорящее название. [Зетас – велосипедный круговой маршрут по горному массиву Сьерра-де-Гвадаррама в районе Мадрида. Начальная и конечная точка маршрута гора Педриза (Каменная стена), длина 52км с перепадом высот 1542м] В словаре говорится, что глагол ошибаться означает не только допущенную ошибку, но и заблуждение, растерянность. Именно таким я себя и видел – едущим на велосипеде по Педризе, допустившим ошибку и потерянным, интуитивно чувствующим, что с Кориной я шел по прекрасной, цветущей, солнечной дороге, но в какой-то момент, непонятно как, свернул с нее и больше никогда не ступлю на нее снова. Я крутил педали и изводил себя, мысленно прокручивая все поступки и дела, просматривая каждое свое действие, стараясь вспомнить каждое сказанное мною слово, чтобы найти свою оплошность. В моей голове все перепуталось: и то, что я сказал, и что не говорил, в первую очередь, что не говорил и что сказал плохого. Я считал, что моя ошибка была ужасной, просто чудовищной. Я был убежден – не оступись я, и с Кориной все могло быть по-другому, даже если она была замужем, имела двоих детей, лгала мне. Я преисполнился тревоги, видя во всем лишь роковую тень своей некомпетентности. По дороге мне попалась закусочная. В глубине ее за дальним столиком сидела группа экскурсантов, отмечая чей-то день рождения. Кто-то пел под гитарный перебор:

Вернуться в семнадцать лет, прожив сто лет, это все равно, что расшифровывать символы, не умея этого делать...

Я знал эту песню. Когда я был совсем маленьким, мама слушала ее в исполнении Розы Леон. Репертуар Виктора Хары и Виолеты Парра был необычайно популярен среди прогрессистов семидесятых, принимавших участие в антифранкистском движении, как мои родители и многие другие люди, причастные к книгоиздательству. [Роза Леон – испанская певица; Виолета Парра – чилийская певица, ездила по всей стране, собирая народные песни, покончила с собой, расставшись с возлюбленным; Виктор Хара – чилийский певец, политический активист, член компартии Чили, был убит путчистами во время военного переворота в 1973г. Песни всех троих зачастую имели острую социальную направленность]

Неожиданно снова стать таким хрупким и недолговечным, как секунда, снова чувствовать глубину, как ребенок перед богом...

Я начал напевать стихи как молитву, не в силах сдержаться. Песня вела меня за собой, пробуждая эмоции.

Именно это я чувствую сейчас, в этот многообещающий миг...

Я столько лет не слышал эту песню, и теперь мелодия выплывала из далекого далека. Но откуда столько эмоций? Что общего было у меня с Виолетой Парра? Да ничего, за исключением семейных воспоминаний. Начнем с того, что она была женщиной, родилась в самом начале ХХ века, вела бурную жизнь, полную приключений, и покончила с собой в возрасте пятидесяти лет в 1967 году, задолго до моего рождения. Кем была для меня Виолета Парра? Посторонним человеком, и в то же самое время, она вселяла в меня что-то хищное. Почему я думал о ней сейчас? “Прожив сто лет”. Это я понимал, потому что чувствовал себя точно так же. “Расшифровывать символы, не умея этого делать”. Это я тоже понимал. В последнее время я видел столько знаков, что хотел бы, но, порой, не мог расшифровать их значение... В моей жизни что-то происходило, но что? Я ожидал указаний. “Хрупким и недолговечным как секунда... Как ребенок перед богом”. Я ехал в сопровождении Виолеты Парра. Может, оттого, что мне было очень грустно? Что по утрам я с трудом вставал с постели, безучастный ко всему, тоскуя о том, что ушло безвозвратно, что могло бы быть, но никогда не будет? Может, оттого, что связывало меня с Кориной? У нас с ней было наше, общее, а именно, ее руки на моих плечах, на боку, на затылке; ее такие мягкие, нежные губы и тот бунтарский поцелуй в машине. Но столь глубокое чувство было невозможным, ведь я был знаком с ней всего несколько недель! Как мне могло так сильно не хватать ее, если я был с ней так недолго, и так мало имел? В сущности, я почти ничего не имел. Крутя педали, я думал что каждя новая потеря сменяла предыдущие, и, может, теперешняя утренняя грусть была грустью о многих прошлых утрах, таких неразличимо далеких, что я даже не мог назвать их по именам. У меня нет четкого направления, строгой отчетности, я смешиваю все в беспорядочную кучу. “Ты как те люди, что просто складывают накладные, счета, билеты, чеки в одну картонную коробку, – мысленно говорил я себе, – и идут по жизни без кошелька, с билетиками, кредитной карточкой, ключами и перепавшей им мелочью в почти пустых карманах”. Безотчетность означает хаос, лабиринт.

Я увидел себя человеческим существом в стадии инволюционной меланхолии. [прим:

инволюционная меланхолия – болезнь, характеризующаяся подавленным настроением. тревогой, страхом, растерянностью] Я понял, что все мои знания были ни на что не годны, а новых знаний я уже давно не получал. Я был человеком, уверенно едущим по свету на велосипеде, но… Но я ничего не знал. Не знал, как вести себя с женщиной, как сказать ей о своей любви, как приблизиться к матери или отдалиться от нее, как принимать людей на работу, как быть честным. Я даже не знал, как быть другом, братом. Я вообще ничего не знал. Это было бы не так тяжело, если человек готов учиться. Я был готов, но не думал, что смогу научиться. Как научиться? Где? Кто тебя научит? Я не двигался вперед, просто еле-еле тащился по жизни как несчастная, бесправная улитка. Я слез с велосипеда. Тоска мешала мне ехать дальше. Я спрятался за одной из гранитных скал в цепи мадридских горных хребтов и достал свой скудный паек. Я, шеф-повар, не имел ни малейшего желания приготовить себе что-то стóящее. Я посмотрел на еду и увидел жалкий бутерброд с хлебом “бимбо”, который я всегда терпеть не мог и сухофрукты. У меня пропало желание есть; на глаза навернулись слезы.

- Учись у старших.

- Так.

- Дети учатся, подражая старшим.

- Понятно…

Я испугался. Кто это сказал? Я разговаривал сам с собой? Верно, так и было. Кто мог знать, о чем я

думал? А может я был так расстроен, что думал вслух, сам того не замечая? Я огляделся по сторонам. Вокруг никого не было видно.

- Потому что дети чувствуют страх, когда не знают, как себя вести.

Я ни в чем не мог быть уверен, но,видимо, кто бы то ни был произносил эти слова, и именно эти

слова были мне необходимы в эту минуту. Разве что они звучали в моей голове, накрепко засев в моих мыслях. Мне начинало казаться, что весь мир говорит об одном и том же – обо мне. Я убрал бутерброд обратно в рюкзачок и встал. Я не хотел, чтобы кто-то, идущий сюда, застал меня здесь сидящим на корточках и плачущим. К тому же мне хотелось дослушать разговор. Осторожно выглянув из-за скалы, я увидел с другой ее стороны группу ребятишек-скаутов, чинно взбиравшихся по склону горы в сопровождении двух девушек. Детишки показались мне очень маленькими.

- Страх? – переспросила та, что, похоже, была младшей по званию, руководитель или младший скаут-инструктор,  как называют ее на скаутском сленге.

- Да, страх, – подтвердила начальница с голосом певицы. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не сбейтесь с пути, сейчас мы придем и съедим бутерброд...

Все ясно. Вот что я чувствовал в этот момент – страх, он сопровождал меня. Я настолько привык к нему, что уже не называл его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему как к неопреновой одежде. Я навострил уши. Чтобы не показалось, что я подслушиваю, я стал проверять давление в шинах, достал насос и продолжал слушать ту девушку.

- У детей единственный способ избавиться от страха и тревоги, это двигаться, делать что-нибудь, поэтому они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, они подражают старшим. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Мы, взрослые, не все делаем хорошо, так ведь?

Разница между мной и детьми была равна нулю. Я ничем от них не отличался, я тоже подражал как и они. Разница между необузданной и свободной Виолетой Парра и мной, наоборот, была неизмеримо огромной. Виолета пела о многообещающем миге, у меня не было никакого многообещающего мига. Я находился один, на вершине гранитной скалы кастильского горного хребта, окруженный детьми, которые пока еще не совершили ни одной ошибки. Мне стало мучительно больно за них при мысли о жизни, которая расстилалась перед ними, такими чистыми, непритворными путниками, и о серьезных ошибках, которые они могли допустить на жизненной стезе. Нет, я, скорее, мог согласиться с другой строчкой: “Я делаю шаг назад, когда вы шагаете вперед.” Это мне больше подходило – я оставался позади. Подумать только! Как глупо: единственная перемена, пришедшая мне в голову, – вместо продавца стать владельцем магазинчика канцтоваров. Вернуть меня в семнадцать лет, избавить от этой тревоги, досады, недовольства. Кто-то должен был это сделать, и этим кем-то оказалась как раз Корина. Только она одна могла смягчить ту боль и беспокойство, причиной которых являлась. Но чем была вызвана эта тревога? Как всегда, моей неспособностью понимать языки: ни свой собственный, на котором говорю, ни ее. Для меня все было иностранным языком, к которому не было словаря, чтобы в нем разобраться. Лабиринтом тридцатилетних, и я снова был в его начальной точке.

cuando se le canta (Аргентина) – когда заблагорассудится, когда захочется

arrasar (=tener un éxito extraordinario) – здесь: иметь оглушительный успех, быть очень популярным

ánimo por los suelos – состояние апатии, безучастность ко всему

deformidad (= error grueso) – здесь: серьезная ошибка