|
XIV
-¡Cuando yo te digo que Donoso es un ángel bajado del cielo! ¡Qué hombre, qué santo! -prosiguió la dama, sentándose con Rafael en un madero, que en el mejor sitio del corralón había-. Verás: la opinión de nuestro fiel amigo fue que debíamos sacrificar el enlace con Torquemada por conservar la paz en la familia... Así lo acordamos. Pero ya habían tramado entre él y D. Francisco algo que este llevó prontamente de la idea a la práctica, y cuando D. José acudió a proponerle la suspensión definitiva de las negociaciones matrimoniales, ya era tarde.
-¿Pues qué ocurría? [257]
-Torquemada había hecho algo que nos cogía a todos como en una trampa. Imposible escaparnos ya, imposible salir de su poder. Estamos cogidos, hermanito; nada podemos ya contra él.
-¿Pero qué ha hecho ese infame? -gritó Rafael fuera de sí, levantándose y esgrimiendo el bastón.
-Sosiégate -replicó la dama, obligándole a sentarse-. ¡Lo que ha hecho! Pero qué, ¿crees que es malo? Al contrario, hijo mío: por bueno, por excesivamente bueno, el acto suyo es... no sé cómo decírtelo, es como una soga que nos echa al cuello, incapacitándonos ya para tener voluntad que no sea la voluntad suya.
-¿Pero qué es? Sépalo yo -dijo el ciego con febril impaciencia-. Juzgaré por mí mismo ese acto, y si resulta como dices... No, tú estás alucinada, y quieres alucinarme a mí. No me fío de tus entusiasmos. ¿Qué ha hecho ese majagranzas que pudiera inducirme a no despreciarle como le desprecio?
-Verás... Ten calma. Tan bien sabes tú como yo que nuestras fincas del Salto y la Alberquilla, en la sierra de Córdoba, fueron embargadas judicialmente. No pudo rematarlas el sindicato de acreedores, porque estaban afectadas a una fianza que al Estado tuvo que [258] dar papá. El dichoso Estado, mientras no se aclarase su derecho a constituirse en dueño de ellas (y ese es uno de los pleitos que sostenemos), no podía privarnos de nuestra propiedad, pero sí del usufructo... Embargadas las fincas, el juez las dio en administración a...
-A Pepe Romero -apuntó el ciego vivamente, quitándole la palabra de la boca-, el marido de nuestra prima Pilar...
-Que reside en ellas dándose vida de princesa. ¡Ah, qué mujer! Sin duda por haber recibido de papá tantos beneficios, ella y el rufián de su marido nos odian. ¿Qué les hemos hecho?
-Les hemos hecho ricos. ¿Te parece poco?
-Y no han sido para auxiliarnos en nuestra miseria. La crueldad, el cinismo, la ingratitud de esa gente son lo que más ha contribuido a quitarme la fe en todas las cosas, lo que me induce a creer que la humanidad es un inmenso rebaño de fieras. ¡Ay!, en esta vida de sufrimientos inauditos, pienso que Dios me permite odiar. El rencor, que en casos comunes es un pecado, en el caso mío no lo es, no puede serlo... La venganza, ruin sentimiento en circunstancias normales, ahora... me resulta casi una virtud... Esa mujer que lleva nuestro nombre y nos ha ultrajado en nuestra desgracia, ese Romerillo indecente [259] que se ha enriquecido con negocios sucios, más propios de chalanes que de caballeros, viven sobre nuestra propiedad, disfrutan de ella. Han intrigado en Madrid para que el Consejo sentenciase en contra de la testamentaría del Águila, porque su anhelo es que sean subastadas las fincas...
-Para rematarlas y quedarse con ellas.
-¡Ah!... pero les ha salido mal la cuenta a ese par de traficantes, de raza de gitanos sin duda... Créelo porque yo te lo digo... Pilar es peor que él, es uno de esos monstruos que causan espanto, y hacen creer que la hembra de Satanás anda por estos mundos...
-Pero vamos al caso. ¿Qué...?
-Verás. Ahora puedo decir que ha llegado la hora de la justicia. No puedes figurarte la alegría que me llena el alma. Dios me permite ser rencorosa, y lo que es peor, vengativa. ¡Qué placer, qué inefable dicha, hermano mío! ¡Pisotear a esa canalla..., echarlos de nuestra casa y de nuestras tierras, sin consideración alguna, como a perros, como a villanos salteadores...! ¡Ay, Rafael, tú no entiendes estas pequeñeces; eres demasiado angelical para comprenderlas! La venganza sañuda es un sentimiento que rara vez encuentras hoy fuera de las clases bajas de la sociedad... Pues en mí rebulle, ¡y de qué modo! Verdad [260] que también es un sentimiento feudal, y en nosotros, de sangre noble, revive ese sentimiento, que viene a ser la justicia, la justicia brutal, como en aquellos tiempos podía ser, como en los nuestros también debe serlo, por insuficiencia de las leyes.
Púsose en pie la noble dama, y en verdad que era una figura hermosa y trágica. Hirió el suelo con su pie dos o tres veces, aplastando en figuración a sus enemigos, ¡y por Dios que si hubieran estado allí no les dejara hueso sano!
«Ya, ya entiendo -dijo Rafael asustado-. No necesito más explicaciones. Esperas rescatar el Salto y la Alberquilla. Donoso y Torquemada han convenido hacerlo así, para que puedas confundir a los Romeros... Ya, ya lo veo todo bien claro: el D. Francisco rescatará las fincas poniendo en manos de la Hacienda una cantidad igual a la fianza... Pues, por lo que recuerdo, tiene que ir aprontando millón y medio de reales... si es que en efecto se propone...».
-No se propone hacerlo -dijo Cruz radiante-. Lo ha hecho ya.
-¡Ya!
La estupefacción paralizó a Rafael por breve rato, privándole del uso de la palabra.
«Ahora tú me dirás si después de esto, es [261] digno y decente en nosotros plantarnos delante de ese señor y decirle: Pues... de aquello no hay nada».
Pausa que duró... sabe Dios cuánto. «¿Pero en qué forma se ha hecho la liberación de las fincas? -preguntó al fin el ciego-. Falta ese detalle... Si quedan a su nombre, no veo...».
-No: las fincas son nuestras... El depósito está hecho a nuestro nombre. Ahora dime si es posible que...
Después de accionar un rato en silencio, Rafael se levantó súbitamente, dio algunos pasos agitando el bastón, y dijo: «Eso no es verdad».
-¡Que yo te engaño!
-Repito que eso no puede ser como tú lo cuentas.
-¡Que yo miento!
-No, no digo que mientas. Pero sabes, como nadie, desfigurar las cosas, dorarlas cuando son muy feas, confitarlas cuando son amargas.
-He dicho la verdad. Créela o no. Y ahora te pregunto: «¿Podemos poner en la calle a ese hombre? ¿Tu dignidad, tus ideas sobre el honor de la familia me aconsejan que le despida?...».
-No sé, no sé -murmuró el ciego, girando [262] sobre sí, y haciendo molinete con los dos brazos por encima de la cabeza-. Yo me vuelvo loco... Vete; déjame. Haced lo que queráis...
-¿Reconoces que no podemos retirar nuestra palabra, ni renunciar al casamiento?
-Lo reconozco, siempre que sea verdad lo que me has dicho... Pero no lo es; no puede serlo. El corazón me dice que me engañas... con buena intención sin duda. ¡Ah!, tienes tú mucho talento... más que yo, más que toda la familia... Hay que sucumbir ante ti, y dejarte hacer lo que quieras.
-¿Vendrás a casa? -dijo Cruz balbuciente, porque el gozo triunfal que inundaba su alma le entorpecía la voz.
-Eso no... Déjame aquí. Vete tú. Estoy bien en este corral de gallinas, donde me podré pasear, sin que nadie me lleve del brazo, a todas las horas del día.
Cruz no quiso insistir por el momento. Había obtenido la victoria con su admirable táctica. No le argüía la conciencia por haber mentido, pues Rafael era una criatura, y había que adormecerle, como a los niños llorones, con historias bonitas. El cuento infantil empleado hábilmente por la dama no era verdad sino a medias, porque al pactar Donoso y Torquemada el rescate de las fincas de Córdoba, establecieron que esto debía [263] verificarse después del casamiento. Pero Cruz, en su afán de llegar pronto al objetivo, como diría el novio, no sintió escrúpulos de conciencia por alterar la fecha del suceso feliz, tratándose de emplearlo como argumento con que vencer la tenacidad de su hermano. ¡Decir que Torquemada había hecho ya lo que, según formal convenio, haría después! ¿Qué importaba esta leve alteración del orden de los acontecimientos, si con ello conseguía eliminar el horrible estorbo que impedía la salvación de la familia?
Volvió Donoso con la noticia de haber dictado las disposiciones convenientes para el traslado de la cama y demás ajuar de la alcoba del ciego. Después que charlaron los tres un rato de cosas extrañas al grave asunto que a todos los inquietaba, Cruz espió un momento en que Rafael se enredó en discusiones con Valiente sobre la pirotecnia, y llevando a su amigo detrás del más grande montón de basura y paja que en el corralón había, le echó esta rociada:
«Deme la enhorabuena, Sr. D. José. Lo he convencido. Él no querrá volver a casa; pero su oposición no es, no puede ser ya tan furiosa como era. ¿Que qué le he dicho? ¡Ah, figúrese usted si en este atroz conflicto pondré yo en prensa mi pobre entendimiento [264] para sacar ideas! Creo que Dios me ilumina. Ha sido una inspiración que tuve en el momento de entrar aquí. Ya le contaré a usted cuando estemos más despacio... Y ahora, lo que importa es activar... eso todo lo posible, no vaya a surgir alguna complicación».
-No lo quiera Dios. Crea usted que a impaciencia no le gana nadie. Hace un rato me lo decía: por él mañana mismo.
-Tanto como mañana no; pero nos pasamos de gazmoños alejando tanto la fecha. De aquí al 4 de Agosto pueden ocurrir muchas cosas, y...
-Pues acerquemos la fecha.
-Sí, acerquémosla. Lo que ha de ser, que sea pronto.
-La semana que entra...
-¡Oh!, no tanto.
-Pues la otra.
-Eso me parece muy tarde... Tiene usted razón: la semana próxima. ¿Qué es hoy?
-Viernes.
-Pues el sábado de la semana entrante.
-Corriente. Dígaselo usted... propóngaselo como cosa suya.
-Pues no se pondrá poco contento. Ya le digo a usted: por él... mañana. Y volviendo a nuestro joven disidente, ¿cree usted que no nos dará ningún disgusto? [265]
-Espero que no. Su deseo de instalarse aquí nos viene ahora que ni de molde. Bernardina nos inspira confianza absoluta: le cuidará como nosotras mismas. Vendremos Fidela y yo, alternando, a hacerle compañía, y además, yo me encargo de mandar acá al bueno de Melchorito algunas tardes para que le cante óperas...
-Muy bien... Pero... y aquí entra lo grave. ¿Sabe que sus hermanas se mudan a la calle de Silva?
-No lo sabe. Pero lo sabrá. ¿Qué? ¿Teme usted que no quiera entrar en aquella casa?
-¡Me lo temo, como hay Dios!
-Entrará... Respondo de que entrará -afirmó la dama; y le temblaba horrorosamente el labio inferior, cual si quisiera desprenderse de su noble faz.
|
XIV
— Доносо! Да ведь это ангел небесный. Какой человек, прямо святой! — продолжала сеньора, присаживаясь подле Рафаэля на бревно: больше во дворе негде было сесть. — Сам посуди: по мнению нашего верного друга, ради мира в семье стоит пожертвовать союзом с Торквемадой... На том мы и порешили. Но еще раньше Доносо и дон Франсиско задумали некий план, который Торквемада поспешил привести в исполнение. И вот, когда дон Хосе отправился к нему, чтобы сообщить об окончательном нашем отказе, было уже поздно.
— Что же произошло?
— Торквемада успел предпринять такие шаги... Связал нас по рукам и ногам. Невозможно теперь уклониться, невозможно выйти из-под его власти. Мы пойманы, братец; мы бессильны перед ним.
—Но что же он сделал, этот мерзавец? — воскликнул вне себя Рафаэль, вскочив на ноги и размахивая палкой, точно шпагой.
— Успокойся,— ответила сеньора, силой усаживая его. — Что он сделал! Ты думаешь, он дурной человек? Наоборот, он совершил добрый, очень добрый поступок... Но не знаю, как объяснить тебе: своей добротой он словно набросил нам петлю на шею. И теперь мы ни в чем не можем отказать ему.
— Но что именно? Скажи наконец, — воскликнул слепой в лихорадочном нетерпении. — Я сам оценю его поступок, и если ты права... Нет, ты ошибаешься, ты хочешь ввести меня в заблуждение. Не доверяю я твоим восторгам. Что мог сделать этот осел, чтобы я перестал презирать его?
— Вот увидишь... Потерпи немного. Ты знаешь не хуже меня, что на наши имения дель Сальто и Альбер-килья близ Кордовы наложен секвестр по суду. Кредиторы не смогли оттягать их, так как эта недвижимость заложена в опекунском совете и на нее претендует казна. А пока государство — будь оно неладно! — не докажет полностью своих прав (это ведь и есть одна из наших тяжб), оно не может лишить нас нашей собственности. Но право пользования... Поскольку на имения наложен секвестр, суд отдал опеку над ними...
— Пепе Ромеро, — живо сказал слепой, перебивая сестру, — мужу нашей кузины Пилар...
— Которая и живет там как принцесса. Ах, что за женщина! Она и этот негодяй — ее муж — кругом обязаны нашему отцу, а нас просто ненавидят. Ну что мы им сделали?
— Мы обогатили их. Разве этого мало?
— Они и не подумали поддержать нас в наших бедствиях. Их жестокость, цинизм, неблагодарность больше всего разрушили мою веру в человека и доказали мне, что люди — это огромная стая хищных зверей. Ах! Среди неслыханных страданий бог — я это знаю — позволяет мне ненавидеть. В обычных обстоятельствах злопамятность — великий грех, но тут она допустима. Мстительность — низкое чувство; но для меня теперь она почти добродетель... Эта, женщина, носящая наше имя, надсмеялась над нашим горем. Ее негодяй муж разбогател на грязных сделках, достойных скорее барышника, чем дворянина. И они живут в нашем поместье, пользуются нашим добром! Они плетут интриги в Мадриде, добиваются, чтобы Государственный совет опротестовал завещание отца и назначил оба имения к продаже с торгов.
— И на торгах они хотят присвоить их!
— Но у этих торгашей, достойных быть потомками цыган, ничего не вышло... Можешь мне поверить... Пилар еще гнуснее своего мужа, она просто исчадие ада. Должно быть, в ее образе сподвижница самого сатаны бродит по свету...
— Но вернемся же к делу. Что...
— Сейчас узнаешь. Теперь я могу сказать: час возмездия пробил. Ты себе не представляешь, какое ликование наполняет мою душу. Бог позволяет мне быть злопамятной и даже мстительной. Какая радость, невероятная удача, мой дорогой! Расправиться с этими мерзавцами, вышвырнуть их из нашего дома и с наших земель без всякой жалости, как собак, как гнусных мошенников!.. Ах, Рафаэль, тебе не понять этих низменных побуждений: ты — олицетворение ангельской чистоты. Яростная мстительность редко встречается ныне за пределами низших классов общества... Но во мне она так и кипит! Правда, это чувство передалось нам, отпрыскам благородного дома, по наследству. Нашим предкам феодалам оно заменяло правосудие, но ведь и в наше время нельзя положиться только на закон.
Крус встала. Ее благородный облик и вправду был трагичен и прекрасен. Она топнула ногой, мысленно попирая своих недругов. Клянусь богом, попадись они ей, от них живого места не осталось бы.
— Понимаю, понимаю, — проговорил испуганный Рафаэль.— Можешь больше не объяснять. Ты задумала выкупить Сальто и Альберкилью. Доносо с Торквемадой договорились действовать так, чтобы ты смогла восторжествовать над Ромеро... Я все отлично понял: дон Фран-сиско вернет министерству финансов ссуду и проценты и выкупит оба имения... Но насколько я понимаю, ему придется выложить сразу полтора миллиона реалов... Неужели он действительно предлагает...
— Он не предлагает, — сказала Крус, сияя. — Он уже сделал это.
— Сделал!
Пораженный Рафаэль на миг онемел от изумления.
— Теперь скажи, достойно ли, прилично ли после этого объявить ему: «Знаете, мы передумали...»
Воцарилось молчание — бог знает сколько оно продолжалось.
— Но каким образом осуществился выкуп имений?— спросил, наконец, слепой. — Мне неясно... Если они перешли на его имяг то…
— Нет: они наши... Вклад сделан от нашего имени. Ну, можем ли мы теперь...
Помолчав немного, Рафаэль внезапно встал, сделал несколько шагов, возбужденно размахивая палкой, и произнес: «Нет, это все неправда».
— Выходит, я тебя обманываю!
— Я повторяю, что все это не так, как ты рассказываешь.
— Стало быть, я лгу!
— Нет, этого я не говорю. Но ты, как никто, умеешь представить дело в искаженном свете: приукрасить его, позолотить, если оно безобразно, подсластить, если оно горько.
— Я сказала правду. Хочешь верь, хочешь нет. И я спрашиваю тебя: можем ли мы выставить за дверь этого человека? Неужели ты, с твоими высокими представлениями о чести и достоинстве, посоветуешь мне прогнать его?
— Не знаю, не знаю, — пробормотал слепой, стиснув голову руками и беспомощно вертясь на одном месте как волчок. — Я с ума сойду... Уйди, оставь меня. Поступайте как знаете
. — Ты признаешь, что мы не вправе взять назад данное слово и расстроить брак?
— Признаю, если только все, рассказанное тобой, правда. Но это неправда, этого не может быть. Сердце подсказывает мне, что ты меня обманываешь... Разумеется, без злого умысла. Ах! Ты очень умна... умнее меня, да и всех нас... Остается только подчиниться и предоставить тебе свободу действий.
— А домой ты вернешься? — запинаясь, спросила Крус: от невыразимой радости, переполнившей ее сердце, голос ее прерывался.
— Нет, нет... Оставь меня здесь. Иди. Мне хорошо в этом птичнике; я могу гулять здесь когда захочу, и никто меня не трогает.
Крус решила не настаивать. Ее рассчитанная тактика одержала победу. Она обманула брата, но совесть не терзала ее: ведь Рафаэль — точно малый ребенок, которого надо утешать сказкой, чтобы он не плакал. Наивная история, умело преподнесенная сеньорой, была лишь полуправдой: Доносо и Торквемада действительно договорились о выкупе имений под Кордовой, но это должно было произойти после бракосочетания. В стремлении поскорее достигнуть конечной цели, как выразился бы жених, то есть решающим доводом сломить упорство брата, Крус, передвинув дату счастливого события, не испытывала угрызений совести. Сказать, будто Торквемада уже выполнил то, что ему все равно предетоит вскоре совершить! Право же, это незначительное искажение событий допустимо, раз оно устраняет грозное препятствие на пути к спасению семьи!
Распорядившись доставить кровать и другие вещи слепого, Доносо вернулся. Втроем они некоторое время беседовали о посторонних предметах, не касаясь важного дела, которое так всех тревожило; затем Крус, улучив минуту, когда Рафаэль затеял с Бальенте спор о пиротехнике, отошла со своим другом за большую кучу мусора и выпалила одним духом:
— Поздравьте меня, сеньор дон Хосе. Я его уломала. Он, правда, не хочет вернуться домой, но он уже не так яростно сопротивляется, как прежде. Что я ему сказала? Ах, судите сами, могла ли я в таком жестоком затруднении найти удачные доводы? Нет, это бог меня надоумил. Когда я вошла, меня словно осенило вдохновение. Я потом расскажу вам, когда мы немного успокоимся... А теперь самое важное — торопить... Торопить все это насколько возможно: как бы опять не возникла помеха.
— Не дай бог. Поверьте, он сам сгорает от нетерпения. Совсем недавно он сказал: «По мне — хоть завтра».
— Ну, завтра не годится, но лицемерить и нарочно оттягивать тоже ни к чему. До четвертого августа многое может случиться и...
— Назначим пораньше.
— Да, давайте-ка раньше. Чему суждено быть — пусть свершится скорее.
— На той неделе...
— О нет.
— Тогда на следующей.
— А это слишком поздно... Вы правы: на той неделе. Какой сегодня день?
— Пятница.
— Ну, назначим на следующую субботу.
— Решено. Только объявите об этом вы, скажите от своего имени. То-то дон Франсиско будет доволен! Я ведь уж говорил вам: он готов хоть завтра. Ну, а наш молодой человек, переставший упрямиться... Уверены ли вы, что он не причинит нам никаких неожиданных хлопот?
— Надеюсь, что нет. Его новая прихоть нам теперь как нельзя более кстати. На Бернардину вполне можно положиться: она присмотрит за ним не хуже нас самих. Мы с Фиделой будем по очереди навещать его, и, кроме того, я попрошу доброго Мельчорито иногда заходить сюда по вечерам и развлекать его пением.
— Прекрасно... Но... и здесь-то начинается самое важное: знает ли он о вашем переезде на улицу де Сильва?
— Нет еще, но скоро узнает. Вы боитесь, что он не захочет войти в тот дом?
— Боюсь, видит бог!
— Хочет или не хочет, но войдет. Я за это ручаюсь,— заверила его дама; ее нижняя губа дрожала так сильно, что казалось, вот-вот оторвется.
|