|
V
«¿Qué importa que yo las vea en traje de mecánica, si ya sé que son damas, y muy requetedamas? -argumentó D. Francisco, que a cada nuevo incidente se iba desentumeciendo de aquel temor que le paralizaba-. Señorita Fidela, por muchos años... ¡Si está muy bien así!... Las buenas mozas no necesitan perfiles...».
-¡Oh!, perdone usted -dijo la Águila menor, toda vergonzosa y confusa-. Mi hermana es así: ¡hacerme salir en esta facha!... con unas botas viejas de mi hermano, este mandil... y sin peinarme.
-Soy de confianza y conmigo, ¡cuidado!, con Francisco Torquemada no se gastan cumplidos... ¿Y qué tal? ¿Usted buena? ¿Toda la familia buena? Lo que digo, la salud es lo primero, y en habiendo salud todo va bien. Pienso, de conformidad con ustedes, que no hay chinchorrería como el tener criadas, generalmente puercas, enredadoras, golosas, y [37] siempre, siempre, soliviantadas con los malditos novios.
A todas éstas, no le quitaba ojo a la cocinerita, que era una preciosa miniatura (4). Mucho más joven que su hermana, el tipo aristocrático presentaba en ella una variante harto común. Sus cabellos rubios, su color anémico, el delicado perfil, la nariz de caballete y un poquito larga, la boca limpia, el pecho de escasísimo bulto, el talle sutil, denunciaban a la señorita de estirpe, pura sangre, sin cruzamientos que vivifican, enclenque de nacimiento y desmedrada luego por una educación de esa. Todo esto y algo más se veía bajo aquel humilde empaque de fregona, que más bien parecía invención de chicos que juegan a las máscaras.
Como la pobre niña (no tan niña ya, pues frisaba en los veintisiete) no se había penetrado aún de aquel dogma de la desgracia que prescribe el desprecio de toda presunción, esfuerzo grande le costaba el presentarse en tal facha ante personas desconocidas. Tardó bastante en aplomarse delante de Torquemada, el cual, acá para inter nos, le pareció un solemne ganso.
«El señor -indicó la hermana mayor-, era grande amigo de doña Lupe».
-¡Pobrecita! ¡Qué cariño nos tomó! -dijo [38] Fidela, sentándose en la silla más próxima a la puerta, y escondiendo sus pies tan mal calzados-. Cuando Cruz trajo la noticia de que había muerto la pobre señora, sentí una aflicción... ¡Dios mío! Nos vimos más desamparadas en aquel instante, más solas... La última esperanza, el último cariño se nos iban también, y me pareció ver allá, allá lejos, una mano arrugadita que nos hacía... (doblando los dedos a estilo de despedida infantil) así, así...
«Pues esta -pensó el avaro, de admiración en admiración-, también se explica. ¡Ñales!, ¡qué par de picos de oro!».
-Pero Dios no nos desampara -afirmó Cruz denegando expresivamente con su dedo índice-, y dice que no, que no, que no nos quiere desamparar, aunque el mundo entero en ello se empeñe».
-Y cuando nos vemos más solas, más rodeadas de tinieblas, asoma un rayito de sol que va entrando, entrando, y...
«Esto va conmigo. Yo soy ese sol... dijo para su sayo Torquemada; y en alta voz-: Sí señoras; pienso lo mismo. La suerte protege al que trabaja... ¡Vaya, que esta señorita tan delicada meterse en el materialismo de una cocina!».
-Y lo peor es que no sirvo -dijo Fidela-. Gracias que esta me enseña... [39]
-¡Ah!, ¿la enseña doña Cruz?... ¡Qué bien!
-No, no quiere decir esto que yo aprenda... Empieza ella por no ser una eminencia ni mucho menos. Yo me aplico, eso sí; pero soy muy distraída, ¡y hago cada barbaridad...!
-Bueno, ¿y qué? -indicó la mayor en tono festivo-. Como no cocinamos para huéspedes exigentes, como esto no es hotel, y sólo tenemos que gustamos a nosotras mismas, cuantas faltas se cometan están de antemano perdonadas.
-Y una vez porque sale crudo, otras porque sale quemado, ello es que siempre tenemos diversión en la mesa.
-Y en fin, que nos resulta una salsa con que no contamos: la alegría.
-Que no se compra en ninguna tienda -dijo Torquemada, muy gozoso de haber comprendido la figura-. Justo y cabal. Que me den a mí esa salsa, y le meto el diente a todas las malas comidas de la cristiandad. Pero usted, señorita Fidela, dice que guisa mal por modestia... ¡Ah!, ya quisieran más de cuatro...
-No, no, lo hago malditamente. Y puede usted creerme -añadió con la expresión viva que era quizás la más visible semejanza que tenía con Cruz-, puede usted creerme que me gustaría cocinar bien; pero muchísimo. Sí, sí, el arte culinario paréceme un arte [40] digno del mayor respeto, y que debe estudiarse por principios y practicarse con seriedad.
-¡Como que debiera ser parte principal de la educación! -afirmó Cruz del Águila.
-Lo que digo -apuntó Torquemada-; debieran poner en las escuelas una clase de guisado... Y que las niñas, en vez de tanto piano y tanto bordado de zapatillas, aprendieran a poner bien un arroz a la vizcaína, o un atún a la marinera.
-Apruebo.
-Y yo.
-Con que... -murmuró el prestamista, golpeando con ambas manos los brazos del sillón, manera ruda y lacónica de expresar lo siguiente-: «Señoras mías, bastante tiempo hemos perdido en la parlamenta. Vamos ahora al negocio...».
-No, no, no venga usted con prisas -dijo la mayor, risueña, alardeando de una confianza que trastornó más al hombre-. ¿Qué tiene usted que hacer ahora? Nada. No le dejamos salir de aquí sin que conozca a nuestro hermano.
-Con sumísimo gusto... No faltaba más. Como prisa, no la hay, Es que no quisiera molestar...
-De ningún modo. [41]
Fidela fue la primera que se levantó, diciendo: «No puedo descuidarme. Dispénseme».
Y se fue presurosa, dejando a su hermana en situación conveniente para hacerle el panegírico.
«Es un ángel de Dios. Por la diferencia de edad, que no es menor de doce años, soy para ella, más que hermana mayor, una madre. Hija y madre somos, hermanas, amiguitas, pues el cariño que nos une no sólo es grande por lo intenso, Sr. D. Francisco, sino por la extensión... no sé si me explico...».
-Comprendido -indicó Torquemada, quedándose a obscuras.
-Quiero decir que la desgracia, la necesidad, la misma bravura con que Fidela y yo luchamos por la vida, ha dado a nuestro cariño ramificaciones...
-Ramificaciones... justo.
-Y por mucho que usted aguce su entendimiento, Sr. D. Francisco, ya tan agudo, no podrá tener idea de la bondad de mi hermana, de la dulzura de su carácter. ¡Y con qué mansedumbre cristiana se ha sometido a estas duras pruebas de nuestro infortunio! En la edad en que las jóvenes gustan de los placeres del mundo, ella vive resignada y contenta en esta pobreza, en esta obscuridad. Me parte el alma su abnegación, que parece una [42] forma de martirio. Crea usted que si a costa de sufrimientos mayores aún de los que llevo sobre mí, pudiera yo poner a mi pobre hermana en otra esfera, lo haría sin vacilar. Su modestia es para esta triste casa el único bien que quizás poseemos hoy; pero es también un sacrificio, consumado en silencio para que resulte más grande y meritorio, y, la verdad, quisiera yo compensar de algún modo este sacrificio... Pero... (confusa) no sé lo que digo... no puedo expresarme. Dispénseme si le doy un poquito de matraca. Mi cabeza es un continuo barajar de ideas. ¡Ay, la desgracia me obliga a discurrir tanto, pero tanto, que yo creo que me crece la cabeza, sí!... Tengo por seguro que con el ejercicio del pensar se desarrolla el cráneo por la hinchazón de todo el oleaje que hay dentro... (Riendo). Sí, sí... Y también es indudable que no tenemos derecho a marear a nuestros amigos... Dispénseme, y venga a ver a mi hermano.
Camino del cuarto del ciego, Torquemada no abrió el pico, ni nada hubiera podido decir aunque quisiera, porque la elocuencia de la noble señora le fascinaba, y la fascinación le volvía tonto, dispersando sus ideas por espacios desconocidos, e inutilizando para la expresión las poquitas que quedaban.
En la mejor habitación de la casa, un gabinetito [43] con mirador, hallábase Rafael del Águila, figura inmóvil y melancólica que tenía por peana un sillón negro. Hondísima impresión hizo en Torquemada la vista del joven sin vista, y la soberana tristeza de su noble aspecto, la resignación dulce y discreta de aquella imagen, a la cual no era posible acercarse sin cierto respeto religioso.
|
V
— Эка важность — будничное платье! Ведь я знаю, что вы благородные дамы, да еще какие дамы, — изрек дон Франсиско, мало-помалу оправляясь от смущения.— Сеньорита Фидела, клянусь вам... Вы и в этом платье хороши!.. Красивой женщине ни к чему наряды...
— Ах, извините, — сказала сконфуженная Агила-младшая. — Это все сестра. Заставила меня выйти в подобном виде: в старых башмаках брата, в переднике, непричесанной...
— Я ведь свой человек, и со мной, с Франсиско Торквемадой, нечего церемониться... Ну, как дела? Как поживаете? Семейство в добром здравии? По мне, здоровье — первое дело; кто здоров, тот и счастлив. Я с вами согласен: хуже нет докуки, чем прислугу держать; все они неряхи, обжоры, склочницы, и вечно проклятые ухажеры подзуживают их перечить хозяйке.
Разглагольствуя, Торквемада не спускал глаз с миловидной маленькой поварихи. Она была гораздо моложе сестры, но не уступала ей в благородстве лица и осанки., Белокурые волосы, бледность кожи, тонко очерченный профиль, чуть удлиненный нос с горбинкой, нежный рот, невысокая грудь и тонкий стан — все обличало в ней породу, голубую кровь без оздоровляющей примеси, кровь, вялую от рождения и ослабленную тепличным воспитанием. Убогий наряд не вязался с внешностью сеньориты: казалось, она облачилась в него ради забавы, играя в переодевания.
Бедная девушка, впрочем, уже не юная (ей было лет двадцать шесть), не успела еще вполне привыкнуть к нищете и не утратила чувства собственного достоинства; ей стоило больших усилий появиться при госте в затрапезном виде. Не сразу оправилась она от смущения перед Торквемадой, который показался ей, inter nos, изрядным невежей.
— Сеньор был большим другом доньи Лупе, — проговорила старшая сестра.
— Бедняжка! Как она нас любила! — подхватила Фидела, опускаясь на стул подле двери и старательно пряча скверно обутые ноги. — Когда Крус принесла нам весть о кончине доброй сеньоры, меня охватило такое горе... Боже мой! Мы сразу почувствовали себя еще более беззащитными и одинокими... Исчезла последняя надежда, единственное утешение... и мне показалось, будто чья-то морщинистая рука издали машет нам... — И Фидела, по-детски сложив пальцы, помахала рукой. — Вот так, вот так...
«Ну и ну, эта тоже из речистых, — в восхищении подумал скряга. — Чтоб их! Прямо златоусты обе!»
— Но бог не оставляет нас, — подняв к небу руки, промолвила Крус. — Он не покинет нас, ни за что не покинет, даже если на нас ополчатся все беды мира. И теперь, когда мы еще более одиноки и мрак вокруг нас еще непрогляднее, нам забрезжил луч солнца и светит, светит...
«Это она про меня. Я луч солнца», — подумал Торквемада, а вслух сказал:
— Да, сеньоры, я тоже так думаю. Провидение хранит тех, кто трудится... Подумать только — такая нежная сеньорита и возится на кухне!
— Всего печальней, что я ничего не умею, — возразила Фидела. — Хорошо еще, сестра меня учит...
— Ах! Донья Крус вас учит? Как это славно! — Да вот беда — ученье мне не впрок... Хоть Крус и говорит, что она сама не бог весть как готовит, однако мне далеко до нее... Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но я так рассеяна, то и дело все порчу.
— Ну, так что же, — весело перебила старшая. — Мы ведь не готовим для взыскательных гостей, у нас не гостиница, и угождаем мы только на себя самих. Если иной раз и промахнемся, заранее себе прощаем.
— Сегодня пригорит, завтра недожарится — все-таки развлечение в доме.
— В конце концов, получается такая приправа, на которую мы и не рассчитывали, — веселье.
— А его не купишь в лавке, — сказал Торквемада, очень довольный, что понял остроту. — Совершенно справедливо. Да с этой приправой я на самую дрянную еду соглашусь! Но вы, сеньорита Фидела, скромничаете. Уж не так-то худо вы стряпаете... Многим хотелось бы так...
— Нет, нет, я и в самом деле прескверно готовлю, — добавила Фидела с живостью, в которой только и сказывалось ее сходство с Крус. — Поверьте, мне бы очень хотелось делать это получше. Да, кулинарное искусство кажется мне достойным всяческого уважения; его стоило бы изучать основательно, со всею серьезностью.
— И считать важнейшей частью образования, — добавила донья Крус.
— Вот и я говорю, — подтвердил Торквемада, — в школах надо бы завести кулинарные классы. И чтобы девочки вместо нудного бренчания на фортепиано да вышивания домашних туфель учились бы готовить рис по-бискайски или тунца по-матросски.
— Верно.
— По-моему, тоже.
— Ну... — пробормотал процентщик и по своей грубой привычке хлопнул ладонями по ручкам кресла, что должно было означать: «Сеньоры мои, довольно уже мы с вами болтаем. Теперь к делу».
— Нет, нет, не торопитесь, — сказала старшая, улыбаясь с тем выражением доверия, которое особенно льстило Торквемаде. — Что у вас за дела? Пустяки! Мы вас не отпустим, пока не познакомим с братом.
— С превеликим удовольствием... Еще бы. Спешить-то я не спешу. Надоедать вам не хотел...
— Ну, что вы!
Фидела поднялась первая со словами: «Извините меня. Мне надо вернуться на кухню».
И она торопливо вышла. А Крус, оставшись с Торквемадой, принялась нахваливать ему младшую сестру.
— Сущий ангел божий, эта Фидела. Между нами ведь большая разница в возрасте — почти двенадцать лет,— так что я, скорее мать ей, чем старшая сестра. Мы с нею мать и дочь, сестры, подруги; любовь, объединяющая нас, не только сильна, сеньор дон Франсиско, не только глубока, но и всеобъемлюща. Не знаю, поняли ли вы меня...
— Как же, понял, — сказал Торквемада, теряясь в догадках.
— Невзгоды, нужда, мужество, с которым Фидела и я боремся с жизнью, придали нашей привязанности новые черты...
— Черты... ну, конечно...
— Доброта и мягкость ее характера просто непостижимы, сеньор... Какие тяжкие испытания вынесла она с покорностью поистине христианской! В том возрасте, когда девушки ищут светских развлечений, она живет смиренно и безропотно, в нищете, в безвестности. Ее самоотверженность — прямо подвижничество — разрывает мне сердце. Поверите ли, если бы я могла ценой страданий, еще больших, чем те, что я вытерпела, создать бедняжке другую жизнь, я не колеблясь, пошла бы на это. Ее кротость — единственное благо нашего печального дома. За эту жертву, приносимую в молчании (отчего она только дороже и достойнее), я бы хотела как-нибудь вознаградить ее... Но, — смутилась Крус, — я и сама не знаю, что говорю... Как бы это объяснить... Простите, ежели докучаю вам своей болтовней. В голове у меня такая каша... Ах, иной раз просто ум мутится от всех забот и мыслей. Право, чем больше думаешь, тем хуже; кажется, что голова пухнет! (Она засмеялась.) Да, да... Но, однако, не стоит надоедать друзьям... Извините меня и пойдемте навестим моего брата.
Они направились к комнате слепого. Торквемада не открывал рта, да если бы и хотел что-нибудь сказать, то, верно, не смог бы: красноречие благородной сеньоры так его обворожило, что почти все его мысли разлетелись неведомо куда, а на оставшихся он, одурев, никак не мог сосредоточиться.
В лучшей комнате дома — кабинете с балконом — неподвижно сидел в кресле Рафаэль дель Агила, точно застывшее на черном пьедестале печальное изваяние. До глубины души поразил Торквемаду вид слепого юноши: возвышенная грусть его благородного лица, кроткого и смиренного, напоминала икону, невольно внушающую чувство набожного почтения.
|