|
V
-Sosiégate... Te diré todo -replicó Fidela, un poquitín asustada, colgándose de sus hombros para hacerle sentar-. Tiempo hacía que no te enfadabas así.
-Es que desde ayer estoy como un arma cargada a pelo. Me tocan, y me disparo... No sé qué es esto... un presentimiento horrible, un temor... Dime: en este cambio feliz que nos espera, ¿ha tenido algo que ver D. José Donoso?
-Puede que sí: no te lo aseguro.
-¿Y D. Francisco Torquemada?
Pausa. Silencio grave, durante el cual, el [171] vuelo de una mosca sonaba como si el espacio fuera un gran cristal, rayado por el diamante.
«¿No respondes? ¿Estás ahí?» -dijo el ciego con ansiedad vivísima.
-Aquí estoy.
-Dame tu mano... A ver.
-Pues siéntate y ten juicio.
Rafael se sentó, y su hermana le besó la frente, dejándose atraer por él, que le tiraba del brazo.
«Paréceme que lloras (tentándole la cara). Sí... tu cara está mojada. Fidela, ¿qué es esto? Respóndeme a la pregunta que te hice. En ese cambio, en ese... no sé cómo decirlo..., ¿figura de algún modo, como causa, como agente principal, ese amigo de casa, ese hombre ordinario que ahora estudia para persona decente?».
-Y si figurara, ¿qué? -contestó la joven después de hacerse repetir tres veces la pregunta.
-No digas más. ¡Me estás matando! -exclamó el ciego, apartándola de sí-. Vete, déjame solo... No creas que me coge de nuevas la noticia. Hace días que me andaba por dentro una sospecha... Era como un insecto que me picaba las entrañas, que me las comía... ¡Sufrimiento mayor...! No quiero saber más: acerté. ¡Qué manera de adivinar! Pero dime: [172] ¿no trajisteis a ese hombre a casa como bufón, para que nos divirtiera con sus gansadas?
-Cállate, por Dios -dijo Fidela con terror-. Si Cruz te oye, se enojará.
-Que me oiga. ¿Dónde está?
-Vendrá pronto.
-¡Y ella...! Dios mío, bien hiciste en cegarme para que no viera tanta ignominia... Pero si no la veo, la siento, la toco...
Gesticulaba en pie, y habría caído, tropezando contra los muebles, si su hermana no se abrazara a él, llevándole casi por fuerza al sillón.
«Hijo, por Dios, no te pongas así. Si no es lo que tú crees».
-Que sí, que sí es.
-Pero óyeme... Ten juicio, ten prudencia. Déjame que te peine.
De una manotada arrancó Rafael el peine de manos de Fidela y lo partió en dos pedazos.
«Vete a peinar a ese mastín, que lo necesitará más que yo. Estará lleno de miseria...».
-¡Hijo, por Dios!... te vas a poner malito.
-Es lo que deseo. Mejor me vendría morirme; y así os quedabais tan anchas, en libertad para degradaros cuanto quisierais.
-¡Degradarnos! ¿Pero tú que te figuras? [173]
-No, si ya sé que se trata de matrimonio en regla. Os vendéis, por mediación o corretaje de la Santa Iglesia. Lo mismo da. La ignominia no es menor por eso. Sin duda creéis que nuestro nombre es un troncho de col, y se lo arrojáis al cerdo para que se lo coma...
-¡Oh, qué disparates estás diciendo...! Tú no estás bueno, Rafael. Me haces un daño horrible...
Echose a llorar la pobre joven, y en tanto su hermano se encerraba en torvo silencio.
«Daño, no -le dijo al fin-, no puedo hacerte daño. El daño te lo haces tú misma, y a mí me toca compadecerte con toda mi alma, y quererte más. Ven acá».
Abrazáronse con ternura, y lloraron el uno sobre el pecho de la otra, con la efusión ardiente de una despedida para la eternidad.
Inmenso cariño aunaba las almas de los tres hermanos del Águila. Las dos hembras sentían por el ciego un amor que la compasión elevaba a idolatría. Él las pagaba en igual moneda; pero queriéndolas mucho a las dos, algún matiz distinguía el afecto a Cruz del afecto a Fidela. En la hermana mayor vio siempre como una segunda madre, dulce autoridad que, aun ejerciéndose con firmeza, reforzaba el cariño. En Fidela no veía más que la hermanita querida, compañera de desgracias, [174] y hasta de juegos inocentes. En vez de autoridad, confianza, bromas, ternura, y un vivir conjuntivo, alma en alma, sintiendo cada uno por los dos. Era un caso de hermanos siameses, seres unidos por algo más que el parentesco y un lazo espiritual. A Cruz la miraba Rafael con veneración casi religiosa: para ella eran los sentimientos de filial sumisión y respeto; para Fidela toda la ternura y delicadeza que su vida de ciego acumulaba en él, como manantial que no corre, y labrando en su propio seno, forma un pozo insondable.
Llorando sin tregua, no sabían desabrazarse. Fidela fue la primera que quiso poner fin a escena tan penosa, porque si Cruz entraba y les veía tan afligidos, tendría un disgusto. Secándose a toda prisa las lágrimas, porque creyó sentir el ruido del llavín en la puerta, dijo a su hermano: «Disimula, hijo. Creo que ha entrado... Si nos ve llorando... de fijo se incomodará... Creerá que te he dicho lo que no debo decirte...».
Rafael no chistó. La cabeza inclinada sobre el pecho, el cabello en desorden, esparcido sobre la frente, parecía un Cristo que acaba de expirar, o más bien Eccehomo, por la postura de los brazos, a los que no faltaba más que la caña para que el cuadro resultase completo. [175]
Cruz se asomó a la puerta, sin soltar aún el disfraz que usaba para ir a la compra. Los observó a los dos, pálida, muda, y se retiró al instante. No necesitaba más informaciones para comprender que Rafael lo sabía, y que el efecto de la noticia había sido desastroso. La convivencia en la desgracia, el aislamiento y la costumbre de observarse de continuo los tres, daban a cada uno de los individuos de la infeliz familia una perceptibilidad extremada, y un golpe de vista certero para conocer lo que pensaban y sentían los otros dos. Ellas leían en la fisonomía de él como en el Catecismo: él las había estudiado en el metal de la voz. Ningún secreto era posible entre aquellos tres adivinos, ni segunda intención que al punto no se descubriera. «Todo sea por Dios» -se dijo Cruz, camino de la cocina, con sus miserables paquetes de víveres.
Arrojando su carga sobre la mesa, con gesto de cansancio, sentose y puso entre sus trémulas manos la cabeza. Fidela se acercó de puntillas. «Ya -le dijo Cruz, dando un gran suspiro-, ya veo que lo sabe, y que le ha sentado mal».
-Tan mal, que... ¡Si vieras... una cosa horrible...!
-¿Acaso se lo dijiste de sopetón? ¿No te encargué...? [176]
-¡Quia! Si él ya lo sabía...
-Lo adivinó. ¡Pobre ángel! La falta de vista le aguza el entendimiento. Todo lo sabe.
-No transige.
-El maldito orgullo de raza. Nosotros lo hemos perdido con este baqueteo espantoso del destino. ¡Raza, familia, clases! ¡Qué miserable parece todo eso desde esta mazmorra en que Dios nos tiene metidas hace tantos años! Pero él conserva ese orgullo, la dignidad del nombre que se tenía por ilustre, que lo era... Es un ángel de Dios, un niño: su ceguera le conserva tal y como fue en mejores tiempos. Vive como encerrado en una redoma, en el recuerdo de un pasado bonito, que... El nombre lo indica: pasado quiere decir... lo que no ha de volver.
-Me temo mucho -dijo Fidela secreteando-, que tu... proyecto no pueda realizarse.
-¿Por qué? -preguntó la otra con viveza, echando lumbre por los ojos.
-Porque... Rafael no resistirá la pesadumbre...
-¡Oh!, no será tanto... Le convenceré, le convenceremos. No hay que dar tanta importancia a una primera impresión... Él mismo reconocerá que es preciso... Digo que es preciso, y que es preciso... y se hará.
Reforzó la afirmación dejando caer su puño [177] cerrado sobre la mesa, que gimió con estallido de maderas viejas, haciendo rebotar el pedazo de carne envuelto en un papel. Después, la dama suspiró al levantarse. Diríase que al tomar aliento con toda la fuerza de sus pulmones metía en su interior una gran cuchara para sacar la energía que, después del colosal gasto de aquellos años, aún quedaba dentro. Y quedaba mucha: era una mina inagotable.
«No hay que acobardarse -añadió, sacando del ensangrentado papel el pedazo de carne, y desenvolviendo los otros paquetes-. No pensemos ahora en eso, porque nos volveríamos locas; y a trabajar... Mira, corta un pedazo para bistec. Lo demás lo pones como ayer... Nada de cocido. Aquí tienes el tomate... un poco de lombarda... los tres langostinos... el huevo... tres patatas... Haremos para la noche sopa de fideos... Y no te muevas de aquí por ahora, ni vuelvas allá. Yo le peinaré, y veremos si logro templarle».
Encontrole en la misma actitud de Ecce homo sin caña.
«¿Qué te pasa, hijo mío? -le dijo besándole en el pelo, y dando a su voz toda la ternura posible-. Voy a peinarte. A ver... no hagas mañas. ¿Te duele algo, tienes algún pesar? Pues cuéntamelo prontito, que ya sabes que [178] estoy aquí para procurarte todo el bien posible... Vamos, Rafael, pareces un chiquillo: mira, hijo, que son las tantas; no te has peinado, y tenemos mucho que hacer».
Con una de cal y otra de arena, con palabras dulcísimas, entreveradas de otras autoritarias, le dominaba siempre. El respeto a la hermana mayor, en quien había visto, desde que empezaron los tiempos de desgracia un ser dotado de sobrenatural energía y capacidad para el gobierno, puso en el alma de Rafael, y sobre aquellos ímpetus de rebeldía mostrados poco antes, pesadísima losa. Dejose peinar. La primogénita del Águila, que siempre se crecía ante las dificultades, en vez de rehuir la cuestión la embistió de frente.
«¡Bah!... todo eso... por lo que te ha dicho Fidela del pobre D. Francisco, y de sus pretensiones. ¡El pobre señor es tan bueno, nos ha tomado un cariño tal...! Y ahora sale con la tecla de querer aplicar un remedio definitivo a nuestra horrible situación, a esta agonía en que vivimos, abandonados de todo el mundo. Y no hay que acordarse ya del pleito, que es cosa perdida, por falta de recursos. Se ganaría si pudiéramos hacer frente a los gastos de curia... ¿Pero quién piensa en eso?... Pues como te decía, el buenazo de don Francisco quiere traer un cambio radical a [179] nuestra existencia, quiere... que vivamos».
Sintió la peinadora que bajo sus dedos se estremecía la cabeza y la persona toda del pobre ciego. Pero este no dijo nada, y después de sacar cuidadosamente la raya, siguió impávida, presentando con lenta ductilidad y cautela la temida cuestión.
«¡Pobre señor! Por los de Canseco he sabido ayer que todo eso que se cuenta de su avaricia es una falsa opinión propalada por sus enemigos. ¡Oh!, el que hace bien los tiene, los cría al calorcillo de su propia generosidad. Me consta que a la chita callando, y aun dejándose desollar vivo por los calumniadores, D. Francisco ha remediado muchas desdichas, ha enjugado muchas lágrimas. Sólo que no es de los que cacarean sus obras de caridad, y prefiere pasar por codicioso... Es más, le gusta verse menospreciado por la voz pública. Yo digo que así es más meritorio el buen hombre, y más cristiano... ¡Ah!, con nosotras se ha portado siempre como un cumplido caballero... Y lo es, lo es, a pesar de su bárbara corteza...».
Nada. Rafael no decía una palabra, y esto desconcertaba a la hermana mayor, que le requería para que hablase, pues en la discusión tenía la seguridad de vencerle, disparándole las andanadas de su decir persuasivo. [180] Pero el ciego, conociendo sin duda que en la controversia saldría derrotado, se amparaba en la inercia, en el mutismo, como en un reducto inexpugnable.
|
V
— Успокойся... Я тебе все скажу, — поспешила ответить перепуганная Фидела, обняв брата за плечи и усаживая обратно в кресло. — Давно уж я не видела тебя таким.
— Со вчерашнего дня я словно ружье на взводе. Стоит прикоснуться к курку — и оно выстрелит... Сам не знаю, что со мной... Ужасное предчувствие, тревога... Скажи, в этой счастливой перемене нашей жизни сыграл роль дон Хосе Доносо?
— Может быть, не поручусь.
— А дон Франсиско Торквемада?
Молчание. Тяжелое молчание, такое, что слышно, как пролетит муха.
— Отвечай же, Фидела. Где ты? — с глубочайшей тревогой спросил слепой.
— Я здесь.
— Дай мне руку. Ну же!
— Сядь, дружок, и будь благоразумным.
Рафаэль опустился в кресло, привлек к себе сестру; она поцеловала его в лоб.
— Ты, кажется, плачешь? — Он ощупал ее лицо. — Да, щеки мокрые. Фидела, что случилось? Отвечай же на мой вопрос! В этой... не знаю, как назвать... В этой истории главное действующее лицо — новый друг дома, этот пошляк, что из кожи вон лезет, стремясь казаться светским человеком?
— А если он, то что? — ответила, наконец, девушка, заставив Рафаэля повторить вопрос трижды.
— Ни слова больше. Ты убиваешь меня! — воскликнул слепой, отталкивая от себя сестру. — Уйди, оставь меня одного... Не думай, что известие застало меня врасплох. Я уже давно втайне подозревал... Словно червь точил мне душу... Этой только муки не хватало... Мне больше нечего спрашивать: я угадал. Но лучше б я ошибся. Разве вы не ввели этого человека в дом на роль шута, чтобы потешаться над его нелепыми выходками?
— Замолчи, ради бога! — в ужасе остановила его Фидела. — Если Крус услышит, она рассердится на тебя.
— Пусть услышит. Где она?
— Скоро придет.
— И она могла!.. Боже праведный, на благо мне лишил ты меня зрения, не допустил быть свидетелем такого позора... Но и слепой я чувствую, ощущаю его...
Вскочив, Рафаэль заметался по комнате и, наверное, упал бы, но сестра повисла у него на шее и против воли усадила его в кресло.
— Братец, ради бога не безумствуй. Это совсем не то...
— Нет, то, то.
— Но позволь... Не сходи с ума, возьми себя в руки... Дай я причешу тебя.
В бешенстве Рафаэль выхватил гребень из рук Фиделы и поломал его.
— Иди причесывай своего хама. Ему гребенка нужней. В голове, верно, полным-полно насекомых.
— Ради бога, дорогой! Ты заболеешь...
— Вот и прекрасно. Умру, тогда можете бесчестить себя как вам вздумается.
— Бесчестить? Уж не вообразил ли ты?..
— О нет, я знаю, речь идет о законном браке! Вы продаете себя при посредничестве святой католической церкви. Не все ли равно? Бесчестье не уменьшается, даже если сводня — церковь. Вы дорожите нашим именем не более чем капустной кочерыжкой, швыряете его на съедение борову...
— О, что за вздор ты городишь!.. Ты не в своем уме, Рафаэль. Ты причиняешь мне невыносимую боль, рвешь сердце на части...
Бедная девушка разрыдалась, между тем как брат ее хранил гневное молчание.
— Боль? — откликнулся он наконец. — Нет, нет. Я не могу причинить тебе боль. Ты сама разрываешь себе сердце, а мне остается лишь жалеть и еще больше любить тебя. Пойди сюда.
Слепой, весь в слезах, прильнул к сестре, словно прощался с нею навеки.
Беспредельная любовь объединяла души трех последних отпрысков рода дель Агила. Сестры обожали слепого, а острая жалость к обездоленному придавала их чувству оттенок идолопоклонства. Рафаэль платил им той же монетой, но его привязанность к Крус отличалась от любви к Фиделе. Старшую сестру он чтил как вторую мать, суровая родительская власть которой лишь увеличивала его сыновнюю нежность. А Фидела для него — всего лишь любимая сестра, товарищ невинных детских игр и жизненных невзгод. Между Фиделей и слепым царили доверие, веселая дружба и такое единение душ, что каждый из них радовался и страдал за другого. Как сиамские близнецы, они были связаны не только родством и духовной близостью. К старшей сестре Рафаэль относился с благоговейным уважением и повиновался ей как любящий, почтительный сын; Фиделе он отдавал всю затаенную страстность, всю утонченность чувств слепца; так родник, не пробившийся на поверхность, разливается в подземной глубине бездонным и чистым озером.
Крепко обнявшись, брат и сестра предались безудержному порыву горя. Фидела первая положила конец скорбной сцене, зная, что Крус рассердится, если застанет их плачущими. Поспешно осушив слезы, — ей послышалось, что звякнул ключ у входной двери, — она сказала брату: «По-моему, Крус вернулась. Она будет браниться, если увидит нас в слезах... Поймет, что я сказала тебе... Не выдавай меня. Она мне не велела говорить...»
Рафаэль промолчал. Уронив голову на грудь, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами, он напоминал Христа на картине «Се человек»; для полного сходства не хватало лишь тростникового скипетра в правой руке.
Крус заглянула в дверь, не успев еще скинуть шаль, в которой ходила за покупками. Бледная, она с минуту смотрела на обоих, затем, не проронив ни слова, повернулась и ушла. К чему спрашивать? Она сразу поняла, что Рафаэль все знает и относится к известию трагически. Совместно пережитые горести, уединенная затворническая жизнь, когда все трое постоянно были на глазах друг у друга, наградили каждого члена несчастной семьи поразительной проницательностью, способностью мгновенно постигать чувства и мысли другого. По лицу Рафаэля сестры читали, как по книге; он же изучил до мельчайших подробностей звук и интонацию их голоса. Ничто не оставалось тайной для этих ясновидцев: ни один из них не мог утаить ни малейшего движения души.
«На все воля божья», — решила Крус, направляясь с жалкими свертками провизии на кухню. Усталым движением швырнув покупки на стол, она села подле и сжала голову дрожащими руками. Подошла на цыпочках Фидела.
— Я уж вижу, что он обо всем знает и вконец расстроен, — с тяжелым вздохом проговорила старшая сестра.
— Расстроен, да еще как... Если б ты видела... Ужасно!
— Ты, верно, сразу его огорошила? Я предупреждала...
— Какое! Он, оказывается, уже знал...
— Догадался... Бедный мой ангел! Слепота обострила ему разум. Все-то он знает!
— Он не согласен.
— Проклятая фамильная гордость! Мы под непрерывно хлещущим бичом судьбы утратили предрассудки. Древность рода, честь имени, каста — каким все это кажется ничтожным из глубин мрачного подземелья, где господь держит нас в заключении вот уже столько лет. Но Рафаэль до сих пор хранит честь и достоинство прославленного имени... Он ведь ангел божий, дитя; благодаря своей слепоте он ничуть не переменился за годы страданий. Живет, точно под стеклянным колпаком, погруженный в воспоминания о счастливом прошлом, когда... Только вдуматься: прошлое—то, что прошло и больше не вернется...
— Боюсь, план твой не осуществится, — прошептала Фидела.
— Почему? — с живостью воскликнула старшая, сверкнув глазами.
— Потому что... Рафаэль не стерпит оскорбления...
— О, он не будет столь глуп... Я уговорю его, мы его убедим. Не стоит обращать внимание на первый порыв его души. Он сам поймет, что иначе нельзя... Так нужно, значит, так и будет!
В подтверждение своих слов Крус стукнула кулаком по столу; старые доски застонали, завернутый в бумагу кусок мяса подскочил от удара. Затем сеньора поднялась, глубоко вздохнув. Казалось, воздух, проникавший в ее легкие, будил остатки энергии, все еще таившиеся в душе гордой женщины; то была поистине неиссякаемая жила.
— Не надо падать духом, — добавила она, разворачивая покупки. — Если все время об этом думать — с ума сойдешь... А ну, за работу! Отрежь кусочек мяса для бифштекса, а остальное приготовь как вчера... На косидо не хватит. Вот тебе помидор... Немного красной капусты... Три креветки... Яйцо... Три картофелины... На ужин сварим вермишель... И ни шагу из кухни. Я сама его причешу и попробую успокоить.
Крус застала Рафаэля все в той же позе измученного страданиями Христа.
— Что с тобой, сынок? — спросила она нежнее обычного, целуя брата в лоб. — Дай-ка я причешу тебя. Не капризничай. У тебя что-нибудь болит, ты расстроен чем-нибудь? Поделись со мной, дружок, ты же знаешь, ради тебя я все готова сделать. Ты хуже ребенка, Рафаэль: до сих ¦пор не причесан, а время не ждет, у нас дел по горло. Ей всегда удавалось подчинить брата своей воле, прибегая то к ласке, то к строгости. И на этот раз уважение к старшей сестре, которая с неслыханной энергией взялась - управлять семьей в первую же годину бедствий, одержало верх над бунтарской вспышкой Рафаэля. Он послушно подставил голову под гребень. Препятствия лишь разжигали Крус, и, не пытаясь избегать щекотливого предмета, она повела наступление прямо в лоб.
— Кстати, по поводу того, что сказала тебе Фидела... Насчет бедняги дона Франсиско... Знаешь, он добрейшей души человек и так нас всех полюбил... Представь, вбил себе в голову, что должен спасти нас, вырвать из лап смерти, когда никому и дела-то до нас нет... О нашей тяжбе теперь лучше и не поминать: мы проиграем ее. А ведь если б нашлось чем заплатить судейским, мы наверняка остались бы в выигрыше. Но об этом нечего и думать... И вот, как я уже тебе сказала, добряк дон Франоиоко хочет изменить всю нашу жизнь, хочет... хочет, чтоб мы вздохнули...
Крус почувствовала, как вздрогнула под ее пальцами, державшими гребень, голова слепого. Но Рафаэль промолчал, и сестра, расчесав ему волосы на пробор, бесстрашно продолжала вести осаду. Она начала издалека:
— Представь, вчера я узнала от Кансеко, что все россказни о скупости сеньора Торквемады — небылица. Подобные слухи распускают его враги. О, кто творит добро, у того всегда полно недругов: мы куем их в огне собственной щедрости. Оказывается, дон Франсиско осушил немало слез, вызволил из беды не одного несчастного... И все это втихомолку, злоязычие не трогает его. Дон Франсиско «е из тех, что трубят по всему свету о своих благодеяниях, он скорее предпочтет слыть скупердяем... Больше того, ему даже нравится хула черни. Признаюсь, в моих глазах это лишь возвышает его как истинного христианина... А уж с нами он обращается — любому кабальеро под стать, хоть на вид и грубоват...
В ответ ни слова. Поведение Рафаэля приводило Крус в отчаяние. Она вызывала брата на спор, уверенная, что одержит верх и залпами своего красноречия принудит противника сдаться. Но слепой понимал, что в открытом бою немянуемо будет разбит, и словно окаменел, прикрывшись непроницаемой броней молчания.
|