|
XIV
Había él oído mil veces el casado casa quiere; pero nunca oyó que por el simple hecho de tener casa debiera un cristiano casarse. En fin, cuando Donoso lo decía, su poco de razón habría seguramente en ello. Las noches que siguieron a aquella memorable conversación, estuvo el hombre receloso y asustado en la tertulia de las señoras del Águila. Temía que D. José saliese allí con la tecla del casorio, y francamente, si llegaba a sacarla, de fijo el aludido se pondría como un pimiento. De sólo pensarlo, le subían vapores a la cara. ¿Por qué le daba vergüenza de oírse interrogar sobre nuevas nupcias delante de Crucita [109] y Fidelita? ¿Acaso le había pasado por las mientes ahorcarse con alguna de ellas? Oh, no, eran demasiado finas para que él pretendiese tal cosa, y aunque su pobreza las bajaba enormemente en la escala social, conservaban siempre el aquel aristocrático, barrera perfumada que no podía salvar con todo su dinero un hombre viejo, groserote y sin principios. No, nunca soñó tal alianza. Si alguien se la hubiera propuesto, el hombre habría creído que se reían en sus barbas.
Una noche, a Cruz le habló de Valentinico, y las dos hermanas mostraron tal interés en saber pormenores de la vida y muerte del prodigioso niño, que Torquemada no paró de hablar hasta muy alta la noche, contando la triste historia con sinceridad y sin estudio, en su lenguaje propio, olvidado de los terminachos que se le caían de la boca a Donoso, y que él recogía. Habló con el corazón, narrando las alegrías de padre, las amarguras de la enfermedad que le arrebató su esperanza, y con calor y naturalidad tan elocuentes se expresó el hombre, que las dos damas lloraron, sí, lloraron, y Fidela más que su hermana; como que no hacía más que sonarse y empapar el pañuelo en los ojos. Rafael también oyó con recogimiento lo que contaba D. Francisco; pero no lloraba, sin duda por no ser [110] propio de hombres, ni aun ciegos, llorar. El sí que echaba unos lagrimones del tamaño de garbanzos, como siempre que alguien refrescaba en su espíritu la fúnebre historia.
Y para que se vea cómo se enlazan los hechos humanos, y cómo se va tejiendo esta trenza del vivir, aquella noche, paseándose en su cuarto delante del altarito con las velas encendidas, no podía pensar más que en las dos damas gimoteando por la memoria del pobre Valentinico, y en la circunstancia notoria de que Fidela había llorado más que Cruz, pero más. Bien lo sabía ya el chiquillo, sin que su padre se lo dijera. Acostose D. Francisco ya muy tarde, cansado de dar vueltas y de hacer garatusas delante del bargueño, cuando en medio de un letargo oyó claramente la voz del niño: «¡Papá, papá!...».
-¿Qué, hijo mío? -dijo levantándose de un salto, pues casi siempre dormía medio vestido, envuelto en una manta.
Valentín le habló en aquel lenguaje peculiar suyo, sólo de su padre entendido, lenguaje que era rapidísima transmisión de ojos a ojos.
«Papá, yo quiero resucitar».
-¿Qué, hijo mío? -repitió el tacaño sin entender bien, restregándose los ojos.
-Que quiero resucitar, vamos, que me da la gana de vivir otra vez. [111]
-¡Resucitar... vivir otra vez... volver al mundo!
-Sí, sí. Ya veo lo contento que te pones. Yo también, porque, lo que te digo, aquí se aburre uno.
-¡Según eso, te tendré otra vez conmigo, pedazo de gloria! -exclamó Torquemada, sentándose, o más bien cayéndose sobre una silla, cual si estuviera borracho perdido.
-Volveré a ese mundo.
-Resucitando, como quien dice, al modo de Jesucristo; saliéndote tan guapamente de la sepulturita perpetua que... me costó diez mil reales.
-Hombre, no, eso no podría. ¿Tú qué estás pensando? Salir así... ¿cómo dices?, ¿grande y con el cuerpo de cuando me morí?... Quítate. Así no me dejan...
Pues así, así debe ser. ¿Quién se opone? ¿El Grandísimo Todo? Ya, ya veo la tirria que me tiene por si digo o no digo de él lo que me da la gana, ¡ñales! Pero conmigo que no juegue...
-Cállate... El Señor Grandísimo es bueno y me quiere. Como que me deja hacer en todo mi santísima voluntad, y ahora me ha dicho que me salga de este elemento, que me vaya contigo para convertirte y quitarte de la cabeza tus herejías endemoniadas. [112]
-¿Y vienes a este elemento? -murmuró Torquemada, hecho un ovillo, la cabeza entre las piernas.
-Al elemento de la Humanidad bonita. Pero me da risa lo que tú piensas, padre. ¡Creer que salgo de la fosa con mi cuerpo de antes! ¿Estamos en los tiempos de la Biblia? No y no. Entérate bien: para ir allá tengo que volver a nacer.
-¿Volver a nacer?
-Verbigracia, nacer chiquitín, como se nace siempre, como la otra vez que nací, que no fue la primera, digo que no fue la primera ¡ñales!
-Entonces, hijo mío... me vestiré... ¿qué hora es? Iré a avisar al comadrón, D. Francisco de Quevedo, calle del Ave María.
-Todavía no... ¿Qué prisa hay? Pues apenas falta tiempo para eso. Tú estás tonto, padre.
-Sí que lo estoy. No sé lo que me pasa. Ya me parece que despunta el día. Las velas alumbran poco, y no te veo bien la cara.
-Es que me borro, yo no sé qué tengo que me borro. Me voy volviendo chiquitín...
-Espérate... ¿Y tu mamá, dónde está? (Al decir esto, Torquemada, tendido cuan largo era en medio de la estancia, parecía un muerto.) Se me figura que la he sentido gritar... [113] Lo que dije: empiezan los dolores; hay que avisar.
-No avises, no. Estoy tan chiquitín que no me encuentro. No tengo más que el alma, y abulto menos que un grano de arroz.
-Ya no veo nada. Todo tinieblas. ¿Dónde estás? (En esto se arrastraba a gatas por el cuarto.) Tu mamá no parece. La traía yo en el bolsillo, y se me ha escapado. Puede que esté dentro de la caja de fósforos... ¡Ah, pícaro!, la tienes tú ahí, la escondes en el bolsillo de tu chaleco.
-No, tú la tienes. Yo no la he visto. El Grandísimo Todo me dijo que era fea...
-Eso no.
-Y vieja.
-Tampoco.
-Y que no sabía cómo se llamaba, ni le hacía falta averiguarlo.
-Yo sí lo sé; pero no te lo digo.
-Tiempo tengo de saberlo.
-Partiendo del principio de que sea quien tú crees...
-No se dice así, papá. Se dice: en el mero hecho de que sea...
-Justo: en el mero hecho: se me había olvidado el término... Pues si es, que sea, y si no es, que no sea... Será otra.
Púsose en cuclillas con gran dificultad, y [114] sobándose los ojos miraba con estupefacción el altarito, diciendo: «¡Qué cosas me pasan!». Valentinico no replicaba.
«Pero ¿es verdad que...? -le preguntó don Francisco, que se había quedado solo-. Tengo frío. Me salí de la cama sin echarme el chaquetón, y no tendrá maldita gracia que coja una pulmonía. Lo que haría yo ahora es tomar algo, por ejemplo, migas o unas patatas fritas. Pero a estas horas, ¿cómo le planteo yo a Rumalda la cuestión de que me haga el almuerzo?... Juraría que mi hijo quiere nacer y que me lo ha dicho... Pero yo, triste de mí, ¿cómo lo nazgo?... Me volveré a la cama, y dormiré un poco si puedo. Todo ello será una suposición, un mero hecho. Le contaré a Donoso lo que me pasa, y resuelva él mismamente esta... hipoteca, digo, hipótesis, que es como decir lo que se supone. Para que mi hijo nazca, se necesita en primer término una madre, no, en primer término un padre. D. José quiere que yo sea padre de familia, como quien dice, señor de muchas circunstancias. Ya le veo las cartas al señor de Donoso, que me estima, sí, me estima... Pero no puede ser. Dispense usted, amigo mío; pero no hay forma humana de que se realice ese... ¿cómo se dice?, ¡ah!, sí... desideratum. Yo le agradezca a usted mucho el desideratum, y estoy muy envanecido [115] de saber que... muy satisfecho, y a la verdad, también tengo yo unas miajas de desideratum... pero hay una barrera... eso de las clases. Pronto se dice que no hay clases; pero al decirlo, las dichosas clases saltan a la vista, y le dejan a uno corrido... Dispénseme, D. José, dispénseme: pídame usted lo que quiera, la Biblia en pasta; pero no me pida eso. La idea de que me digan: '¡So!, vete de ahí, populacho, que apestas', me subleva y me pone a morir. Y no es que yo huela mal. Bien ve usted que me lavo y me aseo. Y hasta el aliento, que según me decía doña Lupe tiraba un poco para atrás... se me ha corregido con la limpieza de la boca..., y desde que me quité la perilla que parecía un rabo de conejo, tengo mejor ver. Dice Rumalda que me parezco algo a O'Donnell cuando volvía del África... En fin, que por lo físico no hay caso. Tengo para mí que en igualdad de circunstancias, sería yo el preferido; es decir, si yo fuera más fino y de nacimiento y educación más compatibles... Pero no, no soy compatible, no caso, no ajusto... Mi corteza es muy dura, áspera y picona como lija... No puede ser, no puede ser».
Pasado algún tiempo, se agitó en la cama, diciéndose con sobresalto: «¿Apostamos a que he roncado? Sí, ronqué... Me oí soltar un piporrazo [116] como los de los funerales... Esto sí que es gordo... Y yo pregunto: El Sr. Donoso, que es hombre tan fino, ¿roncará? Y aquellas delicadísimas señoras... ¡por vida del Todísimo!, ¿roncarán?».
|
XIV
«Женился — дом заводи», — тысячу раз слышал Торквемада. Но жениться потому лишь, что у тебя есть дом,— это уж нечто неслыханное! И однако в речах Доносо безусловно таилась доля истины. Все последующие вечера после памятного разговора герой наш являлся в гостиную сеньор дель Агила в состоянии тревоги и растерянности. Он страх боялся, что дон Хосе и здесь заведет речь о женитьбе, а он при первых же намеках покраснеет до ушей. При одной мысли об этом кровь так и кидалась ему в лицо. Почему же присутствие Крус и Фиделиты настолько смущало его? Уж не задумал ли он присвататься к которой-нибудь из них? Ну, нет, слишком тонкие они штучки, чтоб ему на них зариться! Правда, бедность преграждает им путь к верхам общественной лестницы, но все, же они свято хранят печать аристократизма, отделяя себя непроходимой стеной от старого, безродного невежи, будь он хоть в тысячу раз богаче Креза. Нет, о таком союзе он не смел, и мечтать, и счел бы наглым насмешником всякого, кто предложил бы ему это.
Однажды вечером Крус заговорила с доном Франсиско о Валентинито, и обе сестры проявили такой интерес к подробностям жизни и смерти удивительного ребенка, что Торквемада рассказывал печальную историю до глубокой ночи, взволнованно и без прикрас, живым, естественным языком, точно словечки, которые он подбирал за сеньором Доносо, сразу улетучились из его памяти. Он вкладывал в грустную повесть всю свою душу и с таким жаром поведал отцовские радости и надежды, с таким неподдельным красноречием передал жестокую горечь утраты, что дамы плакали — да, плакали, особенно Фидела, не отнимавшая платка от глаз., Рафаэль также слушал с большим вниманием, хоть и не плакал, считая, видимо, что мужчине, даже слепому, лить слезы не пристало. Зато сам рассказчик заливался горючими слезами, как и всегда, когда в памяти его оживали трагические события болезни и смерти сына.
Поведаем далее читателю, — пускай он узнает, как плетется сеть людских судеб, — что в ту ночь, прогуливаясь по комнате перед алтарем с зажженными свечами, скряга не мог отделаться от воспоминания о заплаканных лицах своих слушательниц. Особенно поразило его, что Фидела горевала больше Крус. Его дорогой мальчик, верно, уже знает все это, отцу незачем и докладывать.
Устав от всех размышлений у конторки, дон Франсиско лег спать, но только лишь забылся сном, как явственно услышал детский голосок: «Папа, папа!»
— Что, сыночек? — отозвался ростовщик, мгновенно вскочив с постели (спал он почти всегда полуодетый, завернувшись в одеяло).
Валентин ответил на том особом языке, идущем от сердца к сердцу, который был понятен лишь отцу.
— Папа, я хочу возродиться.
— Как ты сказал, сын мой? — в недоумении переспросил процентщик, тараща глаза на портрет.
— Возродиться, говорю; мне хочется снова жить.
— Воскреснуть, вернуться в мир, ожить?
— Да, да. Ты, я вижу, обрадовался. Я и сам рад без памяти: здесь ведь такая скучища!
— Значит, ты опять будешь со мной, слава моя, счастье мое! — закричал Торквемада, без памяти, словно пьяный, валясь на стул.
— Да, я возрожусь.
— Воскреснешь, как Иисус Христос, восстанешь из гробницы, которая... Она ведь стоила мне десять тысяч реалов, знаешь?
— Нет, отец, не то, ты не понял. Что ты вообразил себе? Что я поднимусь из могилы точно таким, как умер? Брось и думать, это невозможно, мне не позволят!
— Но так, только так должно быть. Кто противится этому? Великое Целое? Знаю, оно косится на меня за мою непочтительность, за глупые, невоздержные речи, чтоб их! Но со мной, скажи ему, с Франсиско Торквемадой, шутки плохи...
— Замолчи! Великий господь наш добр и исполнен любви ко мне. Мою волю он свято исполняет во всем. Сейчас он, однако, приказал мне покинуть этот элемент, выбить у тебя из головы проклятую ересь и обратить тебя.
— А в каком элементе ты появишься? — пробормотал Торквемада, сгорбившись и уткнув голову в колени.
— В элементе прекрасной Человечности. Но смешно и думать, отец, чтоб я мог выйти из могилы таким, каким ты схоронил меня. Разве мы живем в библейские времена? Нет и еще раз нет. Уясни себе: чтобы появиться на свет, я должен вновь родиться.
— Родиться?
— Да, да. Родиться младенцем, как все, как сам я когда-то родился, не говорю в первый раз, ведь то было не впервые, черт побери!
— Хорошо, сыночек. Сейчас оденусь... Который теперь час? Бегу, бегу на улицу Аве-Мария за акушером доном Франсиско де Кеведо...
— Успеется, некуда спешить, еще не время. До чего ж ты, однако, бестолков, папочка!
— И впрямь бестолков! Не знаю, что со мной творится. Мне кажется, день занимается... Свечи горят тускло, я едва различаю твое лицо...
— Потому что я растворяюсь, исчезаю... Я вновь становлюсь малюткой...
— Погоди... А где же твоя мамочка? (С этими словами Торквемада свалился на пол; растянувшись во весь рост посреди комнаты, он казался мертвым). Я как будто слышу ее крики... Ну да, я же сказал, схватки начались, надо предупредить...
— Нет, нет, некого предупреждать. Я ведь совсем крошечный. У меня только и есть что душа, да и та поместилась бы в рисовом зернышке...
— Ничего больше не вижу. Сплошной мрак. Где ты, сыночек? (Дон Франсиско пополз по комнате на четвереньках). И матери твоей нет. Она вроде бы сидела у меня в кармане сюртука, но куда-то исчезла... Может, в спичечную коробку забралась? Ах, негодный, да она у тебя за пазухой!
— Да нет же! У тебя, а не у меня. Я ее и в глаза не видывал. Великое Целое говорит, что она была безобразна...
— Клевета!
— И стара...
— Опять враки!
— Что она не знала даже своего имени, да и не допытывалась...
— Я-то его знаю, но не скажу тебе.
— Узнаю и я когда-нибудь.
— Предположительно, что это та, кого ты имеешь в виду...
— Так не говорят, отец. Скажи: «Если доподлинно это она...»
— Совершенно верно: если доподлинно... Выскочило у меня из головы слово... Ну что ж — она так она, а коли нет — другая найдется...
Очнулся Торквемада, стоя на четвереньках. Долго тер он себе глаза кулаком и остолбенело глядел на портрет, повторяя: «Что это со мной?» Валентинито не отзывался.
— Так это правда?— спросил сына дон Франсиско, чувствуя себя покинутым и одиноким. — Ну и замерз же я! Ба! Да я, можно сказать, в одном белье из постели вылез! Не хватает только воспаление легких схватить. Сейчас бы перекусить — гренков, например, или жареной картошки! Но в эдакую рань — как поставить перед Румальдой вопрос о завтраке? Бьюсь об заклад — сынок мой хочет появиться на свет. Он сам сказал мне об этом. Но как, горе мое, как мне породить его? Расскажу-ка я все дону Хосе, пусть он сам решает эту... ипотеку, тьфу, гипотезу то бишь. Чтобы сын мой родился, нужна прежде всего мать... Нет, сначала отец... Дон Хосе хочет, чтоб я стал отцом семейства, как говорится — человеком с положением. Я его карты насквозь вижу, хоть и уважает он меня, ничего не скажу, уважает... Но нет уж, друг мой, избавьте, не быть по-вашему, не осуществится ваше... как бишь его?., ваше desideratum... Премного вам благодарен за ваше desideratum... Очень горд, очень доволен, и по правде сказать — я и сам не лишен desideratum... Но есть здесь одно препятствие, классы эти самые. Легче всего сказать: классов нет, но только скажешь — глядь, проклятые классы вылезают как из-под земли, а ты остаешься в дураках. Увольте, дон Хосе, увольте! Просите у меня, чего вашей душеньке угодно, только не этого. Как подумаю, что мне скажут: «Ах ты мужлан вонючий, прочь отсюда, чтоб и духу твоего не было!» — так все во мне и переворачивается. А ведь я не воняю, нет. Моюсь и душусь, как видите. Донья Лупе, бывало, говорила, что изо рта у меня попахивает, но теперь и этого нет, как зубы стал полоскать да чистить., А с тех пор как сбрил кроличий хвост — бородку, — и вид у меня совсем другой. Румальда говорит, я смахиваю малость на О'Доннеля , когда он из Африки вернулся. Словом, дело не во внешности. При прочих равных обстоятельствах предпочли бы меня, такого я мнения..., То есть, будь я повоспитаннее, совместимее по рождению и образованию... Но я — увы! — несовместим, не ко двору, как говорится. Уж больно скорлупа у меня толста — грубая да шершавая, точно наждачная бумага. Невозможно, нет, невозможно...
С этими словами Торквемада задремал, но скоро опять заворочался в постели. «Никак я храпел? — в ужасе спросил он самого себя. — Ей-богу, храпел. Такую музыку учинил — прямо как труба в военном оркестре, сам слышал. А ведь это никуда не годится. Разве сеньор Доносо, человек благовоспитанный, когда-нибудь храпит? А нежнейшие сеньоры дель Агила — отец небесный! — неужто храпят?»
|