|
VIII
Quedose la señora un rato suspensa, el pensamiento lanzado en persecución del misterioso porvenir, la mirada perdida en el horizonte, que ya empezaba a teñirse de púrpura con el descenso del sol entre nubes. El labio inferior marcó, con casi imperceptible vibración, el encabritarse de la voluntad. Si era preciso seguir luchando, a luchar sin tregua; las condiciones de la pelea y la disposición del campo serían sin duda alguna muy distintas.
«Ya es tarde. Debemos marcharnos».
-¿Va la señorita en coche?
-Bien podría hoy volver en simón, y mis pobres piernas lo agradecerían; pero no me atrevo. Tanto lujo pondría en cuidado a Rafael. Iremos en el coche de San Francisco... (Llamando.) Rafael, hijo mío, que es tarde... (Yendo hacia él risueña.) ¿Qué? ¿Habéis tomado ya toditas las trincheras? De fijo no quedará un moro para contarlo.
-Estábamos -dijo el héroe de Berbería levantándose-, en los mismísimos Castillejos, cuando D. Juan Prim...
-Allí murió nuestro primo Gaspar de la Torre-Auñón, capitán de Artillería -indicó Rafael, volviendo el rostro hacia donde sonaba [201] la voz de su hermana-. Es la gloria más reciente de la familia. ¡Dichoso él!... Con que... ¿nos vamos ya?
-Sí, hijo mío.
-Pues... paso redoblado... ¡Marchen!
En aquel momento salió de su taller el pirotécnico, todo tiznado, las manos negras de andar con pólvora, y saludó cortésmente. Mientras Rafael le hablaba del negocio de cohetes, y él maldecía la crisis industrial que afectaba a (12) toda la fabricación de fuegos, haciendo hincapié en la poca protección que daban los Ayuntamientos y Corporaciones a industrias tan brillantes y a diversión tan instructiva para el pueblo, Bernardina, tomándoles la delantera, acompañaba a su ama hasta el boquete de entrada. «¿Llevo mañana las gallinas?».
-No, todavía no. Me llevarás, de las carnicerías de Tetuán, una buena lengua para poner en escarlata...
-Bien.
-Y un buen solomillo.
-¿Quiere chorizo superior... de Salamanca?
-Ya hablaremos de eso.
El polvorista, que se lavó las manos en un santiamén, salió a darles convoy hasta más abajo del Depósito de Aguas. Desde allí a su casa, solitos y agarrados del brazo, tardaron [202] los dos hermanos media hora, que a ella le pareció larga por la prisa que de llegar tenía, y a él por la razón contraria, corta.
Ni Donoso ni Torquemada faltaron aquella noche, siendo muy de notar en este la turbación, el no saber qué decir, ni qué cara poner. Ni media palabra pronunció sobre el grave proyecto, pues D. José había encargado a su amigo un silencio prudente sobre aquel arduo punto. Tiempo había de explicarse. Mostrose Rafael seco y glacial en todo el tiempo de la tertulia; pero sin permitirse ninguna inconveniencia. Fidela evitaba el mirar cara a cara a D. Francisco, que no la quitaba ojo, congratulándose en su fuero interno de aquel casto rubor de la interesante joven, a quien ya tenía por suya. Hacia la mitad de la velada, el novio fue perdiendo su cortedad; se soltaba, decía cuchufletas, echándoselas de hombre locuaz y que sabe perfilar las frases. Advirtieron todos en él un recrudecimiento de palabras finas, aprendidas en los días últimos, y lanzadas ya en el torbellino del discurso con la seguridad que sólo da una larga práctica. Sus amaneramientos de lenguaje saltaban a la vista: si había que manifestar algo del objeto o fin de una cosa, decía el objetivo, y en corto tiempo infinidad de objetivos salieron a relucir, a veces con dudosa propiedad, verbigracia: «No [203] sé para qué riegan tanto las calles, pues si el objetivo es que no haya polvo, lo que procede es barrer primero... Pero nadie como nuestro Municipio (jamás decía ya el Ayuntamiento) para tergiversar las operaciones». También reveló un tenaz empeño de que se supiera que sabía decir por ende, ipso facto, los términos del dilema, bajo la base. Esto principalmente le cautivaba, y todo lo consideraba bajo tales o cuales. Notaron asimismo las dos damas que iba adquiriendo soltura; como que al despedirse, lo hizo con cierta gallardía, y Cruz no pudo menos de congratularse de tales progresos. Algo dijo a Fidela, en el momento de salir, que no desagradó a esta: era una galantería que sin duda le había enseñado Donoso. En la cara de este se veía retozar el gozo, sin duda por la satisfacción de aquella conquista por él dichosamente realizada. Había cogido a la fiera con lazo, y de la fiera hacía, con sutil arte de mundo, un hombre, un caballero, quién sabe si un personaje.
Cuando Cruz y Fidela se quedaron solas, después de acostado Rafael, picotearon sobre lo mismo, y la hermana mayor dijo, entre otras cosillas: «¿Verdad que es cada día menos ganso? Esta noche me ha parecido otro hombre».
-También a mí. [204]
-El roce, la conciencia de su nueva posición. ¡Ah!, el hecho de alternar con nosotras obliga, y él no es tonto y procura instruirse. Verás como al fin...
-Pero, ¡ay! -observó Fidela con profunda tristeza-. Rafael no transige. ¡Si vieras lo que me ha dicho ahora cuando se acostaba...!
-No quiero saberlo. Déjame a mí, que yo le aplacaré los humos... Acuéstate, y no pensemos en dificultades, porque se vencerán todas, todas. Lo digo yo, y basta.
Muy inquieto estuvo Rafael toda la noche; tanto, que oyéndole rezongar, levantose Cruz, y descalza se aproximó a su lecho. Él fingía dormir sintiéndola acercarse, y la dama, después de un largo acecho, se retiró intranquila. Al siguiente día, mientras Fidela le peinaba, el ciego, nervioso, mascullaba palabras, y a cada instante quería ponerse en pie.
«Por Dios, estate quietecito: ya te he clavado dos veces el peine en las orejas».
-Dime, Fidela, ¿qué significan estas entradas y salidas de Bernardina? Llegó esta mañana temprano, cuando yo no me había levantado aún, salió, volvió a entrar, y así sucesivamente. Ahora entra por quinta vez. Parece que lleva y trae no sé qué... ¿Qué recados son estos? ¿Qué ocurre?
-Hijo, no sé. Bernardina trajo una lengua. [205]
-¿Una lengua?
-Sí, para ponerla en escarlata... Y a propósito, hoy comerás un bistec de solomillo riquísimo.
-Sin duda la abundancia reina en la casa -dijo Rafael con sarcasmo-. ¿Pues no sosteníais ayer que la situación es tal, la escasez tan horrible, que no nos queda más remedio que entrar en un asilo? ¿Cómo me compaginas el pedir limosna con la lengua escarlata?
-Toma: nos la regala Bernardina.
-¿Y el solomillo?
-¡No sé!... ¿Pero a ti qué te importa?
-¿Pues no ha de importarme? Quiero saber de dónde vienen esos lujos que se han metido tan de rondón en esta casa de la miseria vergonzante. O no sabéis lo que es dignidad, o tendréis que declarar que os ha caído la lotería. No, no vengáis con componendas: esos son los términos del dilema, como diría la bestia, que anoche se traía una de dilemas y de bases y de objetivos que daba risa... Por cierto que no tendréis queja de mí. He respetado a vuestro mamarracho, y no he querido desmandarme en su presencia. Si lo hiciera, me pondría a su nivel. No; mi buena educación jamás medirá armas con su grosería villana.
-Por Dios, Rafael -dijo Fidela, sofocadísima. [206]
-No, si no puedo hablar de otra manera tratándose de ese hombre... Cuando se marcha, el olor de cuadra que deja tras sí parece que lo mantiene en mi presencia. Antes de llegar, cuando sube la escalera, ya le anuncia el olor de cebolla.
-Eso sí que no es verdad. Bah... no digas desatinos.
-Si yo reconozco que vuestro jabalí procura echar pelo fino, y va aprendiendo a ser menos animal, y adquiere cierto parecido con las personas. Ya no escupe en el pañuelo, ya no dice por mor ni mismamente; ya no se rasca la pantorrilla; que yo sin verlo, sentía un asco... y el ruido de sus uñas me ponía nervioso, como si sobre mi carne las sintiera. Reconozco que hay progresos. Buen provecho para ti y para Cruz. Yo no le acepto ni en basto ni en fino, y la puerta que se abra para darle entrada en casa, se abrirá para darme a mí salida... ¡Qué quieres, soy así! No puedo volverme otro. No he olvidado a mi madre: la tengo aquí... y ella te habla conmigo... No he olvidado a mi padre: le siento en mí, y esto que digo, lo dice él...
Fidela no pudo contener su emoción, y se echó a llorar, sin que con esto se aplacara el ciego, que más excitado con los gemidos de su hermana, siguió atosigándola en esta forma: [207]
«Podrán Cruz y tú hacer lo que quieran. Yo me separo de vosotras. Mucho os he querido y os quiero; me será imposible vivir lejos de ti, Fidela, de ti, que eres el único encanto de esta vida mía, rodeada de tinieblas, de ti que eres para mí la luz, o algo parecido a la luz que he perdido. Me moriré de pena, de soledad; pero jamás autorizaré con mi presencia esta degradación en que vais a caer».
-Cállate, por Dios... No se hará nada... Le diremos que se vaya al infierno con sus millones. Para vivir, yo me pondré de costurera, mi hermana entrará a servir en casa de algún señor sacerdote o persona grave... ¿Qué importa? Hay que vivir, hermanito... Nos rebajaremos. ¿También eso te enoja?
-Eso no: lo que me subleva es que queráis introducir en mi familia a esa asquerosa sanguijuela del pobre. Esto envilece, no el trabajo honrado. ¡Si yo tuviera ojos, si yo sirviera para algo...! Pero el no servir para nada, el ser una carga y un estorbo no me priva de la dignidad, y otra vez y otra, y ciento y mil, te digo que no cedo, que no consiento, que no me da la gana de entregarte a la bestia infame, y que si persistís, yo me voy a pedir limosna por los caminos...
-¡Jesús, no digas eso! -exclamó espantada la joven corriendo a abrazarle. [208]
Afortunadamente, Cruz ya no estaba en casa. Cuando entró, ya la crisis había pasado, y Rafael, quieto y silencioso en el sitio de costumbre, aguardaba su almuerzo.
«¡Si supieras qué cosita tan buena te he traído! -le dijo Cruz, todavía con la mantilla puesta-. ¿A qué no aciertas?».
El almuerzo, preparado por Bernardina, estaba ya listo y se lo sirvieron afectando una alegría que en ambas era la más dolorosa mueca que es posible imaginar. Comió Rafael con mediano apetito el sabroso y tierno bistec; pero cuando le presentaron la golosina, traída por la misma Cruz de casa de Lhardy, un pedazo de cabeza de jabalí trufada, la rechazó con sequedad, diciendo gravemente: «No puedo comerlo. Me huele a cebolla».
-¿A cebolla? Tú estás loco... ¡Tanto como te gusta!
-Me gusta, sí... pero apesta... No lo quiero.
Las dos hermanas se miraron consternadas. Por la noche repitiose la escena. Había traído también Cruz de casa de Lhardy unas salchichas muy sabrosas, que a Rafael le gustaban extraordinariamente. Resistiose a probarlas.
-Pero hijo...
-Apestan a cebolla.
-Vamos; no desvaríes. [209]
-Es que me persigue el maldito olor de la cebolla... Vosotras mismas lo tenéis en las manos. Se os ha pegado de algo que lleváis en el portamonedas, y que ha venido a casa no sé cómo.
-No quiero contestarte... Supones cosas indignas, Rafael, que no merecen ser tomadas en serio. No tienes derecho a ultrajar a tus pobres hermanas, que darían su vida mil veces por ti.
-Por el decoro de la familia os pido, no las vidas, sino algo que vale mucho menos.
-El decoro de la familia está en salvo... -replicó la mayor de las Águilas con arranque viril-. ¿Acaso eres tú el único depositario de nuestro honor, de nuestra dignidad?
-Voy creyendo que sí.
-Haces mal en creerlo -añadió la dama, con vibración grande del labio inferior-. Ya te pones pesadito, y un poco impertinente. Se te toleran tus genialidades; pero llega un punto, hijo, en que se necesita, para tolerarlas, mayor paciencia y mayor calma de las que yo tengo; y cuenta que las tengo en grado sumo... Basta ya, y demos por terminada esta cuestión. Yo lo quiero así, yo lo mando... lo mando, ¿oyes?
Calló el desdichado, y poco después las dos damas se vestían a toda prisa en su alcoba [210] para recibir a los amigos Torquemada y Donoso. Como Fidela lloriquease, revuelto aún su espíritu por la anterior borrasca, Cruz la reprendió con aspereza: «Basta de blanduras. Esto es ya demasiado tonto. Si nos achicamos, acabará por imponernos su locura. No, no: hay que mostrarle energía y oponer a sus escrúpulos de señorito mimado, una resolución inquebrantable... Ánimo, o se nos viene a tierra el andamiaje levantado con tanta dificultad».
|
VIII
На минутку сеньора задумалась. Мысли ее устремились в таинственную даль грядущего, а взор блуждал по небу, обагренному лучами заходящего солнца. Почти неприметное дрожание нижней губы выдавало напряжение воли. Если уж продолжать войну, то надо идти напролом. Условия борьбы и расположение сил теперь, без сомнения, резко изменятся.
— Уже поздно. Нам пора идти.
— Сеньорита поедет в экипаже?
— Хорошо бы, конечно: мои бедные ноги молят об этом; но я не смею. Такое мотовство огорчит Рафаэля. Придется отправиться в карете святого Франциска... Рафаэль, милый, — позвала Крус,—уже пора... — Она со смехом подошла к брату. — Ну как? Все ли окопы взяты штурмом? Наверное, ни одного мавра в живых не осталось?
— Мы стояли в самом сердце Кастильехоса, — сказал, поднимаясь, герой Берберии, — когда дон Хуан Прим...
— Там погиб наш кузен Гаспар де ла Торре Ауньон, капитан артиллерии, — перебил вояку Рафаэль, оборачиваясь на голос сестры. — Он занял достойное место в ряду героев, прославивших наш род. Счастливец! Что, пора уже идти?
— Да, мой мальчик.
— Ладно... Шагом марш, коли так!
В этот момент пиротехник, весь в саже, с черными от пороха руками, вышел из своей мастерской и приветливо поздоровался. Рафаэль стал расспрашивать его об изготовлении ракет, и Кандидо с проклятьями обрушился на застой в промышленности, пагубно отразившийся на производстве потешных огней; он обвинял муниципалитет и цехи, которые не поддерживают ремесло столь блестящее и развлечение столь назидательное для народа. Бернар-дина, опередив их, проводила свою хозяйку до калитки.
— Принести завтра кур?
— Нет, пока не стоит. Лучше возьми у мясника говяжий язык.
— Ладно.
— И немного филея.
— А колбасы получше... саламанкекой?
— Потом поговорим об этом.
Пороховых дел мастер мигом вымыл руки и проводил гостей до водохранилища. Оттуда брат и сестра шли уже одни, взявшись за руки: Крус торопилась домой, и полчаса пути показались ей несносно долгими, Рафаэлю же, никуда не спешившему, — чересчур короткими.
Доносо и Торквемада не преминули явиться в этот вечер. Скряга был в крайнем замешательстве, ие зная как себя держать и что говорить. Ни полслова не проронил он по поводу столь важного дела, ибо дон Хосе обязал его хранить их план в тайне. Будет еще время объясниться! Рафаэль держался весь вечер сухо и холодно, однако не позволил себе ничего 'неподобающего. Фидела избегала встречаться взглядом с доном Франсиско, он же не сводил с нее глаз и в душе радовался целомудренному румянцу хорошенькой девушки, которую уже считал своею. К середине вечера робость жениха исчезла: язык его развязался, он принялся отпускать шуточки, как человек, любящий поболтать и умеющий вести светскую беседу. Все обратили внимание на поток изящных слов, которыми он сыпал непрерывно, будто только так всю жизнь и изъяснялся, а не выучил их за два последних дня. Вычурность его речи бросалась в глаза: вместо «для чего» он говорил «ради какой конечной цели», употребляя это выражение кстати и некстати: «Не знаю, ради какой конечной цели без конца поливают улицы! Если хотят, чтобы не было пыли, надо сначала произвести подметание... Поистине нет равных нашему муниципалитету в извращении действий!» Дон Франсиско назойливо подчеркивал также, что ему нипочем сказать следственно, ipso facto l, дилемма и под углом зрения. Последнее особенно ему полюбилось, и он решительно все рассматривал под тем или иным углом зрения. Дамы заметили также, что Торквемада понемногу приобретает светские манеры. Уходя, он попрощался с ними почти непринужденно, и Крус оставалось только поздравить себя с достигнутыми успехами. Процентщик даже сказал Фиделе какую-то галантность, которую девушка выслушала не без удовольствия; без сомнения, этому выучил его дон Хосе. Доносе сиял от радости при виде одержанной победы: он поймал в силки дикого зверя и, приручив его одной лишь учтивостью, постепенно превращал в человека, больше того — в кабальеро, а там, кто его знает, может и в значительное лицо...
Рафаэль лег спать; сестры, оставшись наедине, вернулись к той же теме, и старшая сказала будто невзначай:
— Правда, с каждым днем дон Франсиско все меньше похож на прежнего увальня? Сегодня вечером он показался мне совсем другим человеком.
— И мне тоже.
— Он принят в общество и понимает свое новое положение. Ведь бывать у нас — к чему-то обязывает. Он отнюдь не дурак и изо всех сил старается приобрести хорошие манеры. Вот увидишь — в конце концов...
— Но, — увы! — Рафаэль непримирим, — промолвила Фидела с глубокой грустью. — Если бы ты знала, что он сейчас сказал мне, когда ложился!..
— Не хочу я этого знать. Предоставь все мне, уж я с него спесь собью! Ложись спать. Не будем думать о трудностях: я уверена — мы преодолеем их. Преодолеем, говорю я, и довольно об этом.
Рафаэль провел беспокойную ночь. Он вздыхал и ворочался, пока Крус не встала, чтобы подойти к его постели. Услышав шлепанье ее босых ног, Рафаэль притворился спящим, и сеньора, продежурив довольно долго у кровати слепого, ушла встревоженная. Поутру, пока Фидела причесывала брата, он нервничал, невнятно бормотал что-то и все время порывался вскочить с кресла.
— Ради бога, сиди спокойно. Я уже два раза оцарапала тебе расческой ухо.
— Скажи-ка, Фидела, что это Бернардина все ходит туда - сюда? Сегодня она явилась ни свет ни заря, — я еще не вставал, — потом вышла, опять вернулась и так без конца. А сейчас вот снова прибежала, наверное уже в пятый раз. Она, кажется, что-то приносит с собой... Что это за хлопоты такие? Что у нас происходит?
— Не знаю, дорогой. Бернардина принесла язык.
— Язык?
— Да, на обед... Кстати, сегодня ты получишь бифштекс из превосходного филея.
— Я вижу, в доме царит изобилие, — сказал Рафаэль насмешливо. — Разве не вы уверяли, будто положение наше отчаянное и нужда так велика, что остается только в богадельню идти? Как-то не вяжется: собирались просить милостыню и вдруг — тушеный язык на обед...
— Ты можешь его съесть: это Бернардина нас угощает.
— А филей?
— Не знаю!.. Не все ли тебе равно?
— Разве это меня не касается? Я хочу знать, откуда «и с того ни с сего посыпалась на наш обнищавший дом вся эта роскошь? Вы забыли о своей чести? Или, может быть, вы скажете, что мы выиграли в лотерее? И не пытайтесь меня уговорить: вот вам дилемма, как выражается эта скотина; вчера можно было со смеху лопнуть от его дилемм, конечных целей и углов зрения. Надеюсь, вам не в чем упрекнуть меня. Я относился к этому чучелу с уважением и не желал выказывать при нем свои истинные чувства: поступить так — значило бы сравняться с ним в низости. Нет: мое воспитание не позволит мне встать на одну доску с этим неотесанным чурбаном.
— Ради бога, Рафаэль... — сдавленным голосом прошептала Фидела.
--- Нет, об этом человеке я не могу говорить иначе. После него остается такая вонь, точно мы сидим в конюшне. А когда он еще только поднимается по лестнице, запах лука глашатаем несется перед ним
. — Вот это уж и неправда. Ну... не говори глупости.
— Конечно, я вижу, что ваш дикий кабан старается отрастить себе тонкую шерстку, меньше походить на животное и приобрести постепенно человеческий облик; он уже не харкает в свой платок, не говорит ей-ей и так же само, не скребет себе ляжки... Я этого не вижу, но от одного звука меня мутит. Когда он скребет ногтями, я, кажется, чувствую их у себя на коже. Да, я готов признать: он меняется к лучшему. Вы с Крус можете гордиться. Но я не желаю знать его ни хамом, ни благовоспитанным. Если он войдет в этот дом, я из него уйду... Хочешь не хочешь, но таков уж я. И другим быть не могу. Я не забыл своей матери: она здесь... она говорит с тобой моими устами... Я не забыл и отца: он у меня в душе, мои слова — его слова...
Фидела не могла сдержать волнения и расплакалась, но ее слезы не смягчили слепого, а привели его в совершенное неистовство.
— Вы с Крус вольны поступать как вам заблагорассудится, — продолжал он терзать сестру. — Но мне с вами не по пути. Я всегда очень любил вас и теперь люблю. Я не мыслю себе жизни вдали от тебя, Фидела: ведь средь беспросветного мрака ты моя единственная отрада, мое солнце, ты заменяешь мне утраченный свет. Я умру от горя и одиночества, но никогда своим присутствием не толкну вас на путь бесчестия и позора, на который вы уже готовы вступить.
— Успокойся, бога ради... Ничего не будет... Скажем ему, пусть провалится в преисподнюю со своими миллионами. Я стану шить, а сестра поступит в услужение к какому-нибудь священнику или другому почтенному человеку... Какое все это имеет значение? Нужно жить, милый мой братик... Придется поступиться своим достоинством. Ну вот, опять ты рассержен?
— Нет, на это я не сержусь; но меня возмущает, когда вы хотите ввести в нашу семью душегуба, гнусного кровопийцу. Вот что унизительно, а вовсе не честный труд. Если бы у меня были глаза, если бы я на что-нибудь годился!.. Но хоть я и всем в тягость, хоть на меня-смотрят как на обузу, я не утратил еще чести и потому повторяю тебе снова и снова, сто и тысячу раз: я не уступлю, ни за что не соглашусь отдать тебя этому мерзкому скоту, а если ты будешь упорствовать, пойду по дорогам просить подаяния...
— Иисусе! Не говори так! — воскликнула перепуганная девушка, бросаясь обнимать его.
К счастью, Крус не было дома. Она вернулась, когда волнение Рафаэля улеглось и он, спокойный и молчаливый, ожидал завтрака на своем обычном месте
. — Если бы ты знал, что за чудесную вещь я тебе принесла! — сказала Крус, не успев еще скинуть мантильи. — Ну-ка угадай!
Бернардина уже успела приготовить завтрак, и сестры принялись накрывать на стол с наигранной веселостью, хотя и вообразить невозможно, каких мучений стоило им это притворство. Рафаэль без особой охоты съел вкусный, сочный бифштекс, но когда ему подали лакомство, принесенное Крус от Ларди, — кусок начиненной трюфелями кабаньей головы, — он сухо отказался и сказал:
— Не могу я это есть: луком пахнет.
— Луком? В уме ли ты? Тебе так нравилось это блюдо!
— Да, нравилось... Но оно несвежее, от него воняет. Не желаю я его есть.
Удрученные сестры переглянулись. Вечером повторилась та же сцена. Крус принесла — снова от Ларди — прекрасную свиную колбасу, которую Рафаэль всегда очень любил. На этот раз он отказался даже попробовать ее.
— Но, дорогой...
— Отвратительно пахнет луком.
— Да что с тобой, не говори вздора.
— Меня так и преследует проклятый запах лука... И от ваших рук тоже несет им. Эта вонь, верно, пристала к вам от денег, которые неизвестно как попали в наш дом и в ваши кошельки.
— Я не желаю отвечать тебе... Твои предположения недостойны, Рафаэль, их не стоит принимать всерьез... Ты не имеешь права оскорблять своих несчастных сестер, которые тысячу раз готовы пожертвовать для тебя жизнью.
— Ради чести семьи я прошу у вас гораздо меньшей жертвы, чем жизнь.
— Честь семьи цела и невредима... — отвечала старшая сестра с мужественной решимостью. — Разве ты единственный хранитель нашего достоинства и доброго имени?
— Да, я так полагаю.
— Напрасно, — возразила Крус, и нижняя губа ее задрожала. — Ты становишься дерзким, почти несносным. Мы терпим твои причуды, но, дружок, чтобы и дальше все это выносить, даже мне не хватает терпения и выдержки, а у меня ведь их немало... Ну, довольно говорить на эту тему. Я так хочу, я требую... требую, слышишь?
Бедняга смолчал; немного спустя обе женщины ушли в спальню и торопливо занялись своим туалетом, готовясь к предстоящему визиту Торквемады и Доносо. Фиделя всхлипывала, все еще под впечатлением недавней ссоры, но Крус сурово заметила ей: «Довольно миндальничать. Это уже глупо сверх всякой меры. Если мы поддадимся ему, он в конце концов заразит и нас своим безрассудством. Нет, нет: мы должны выказать твердость и с непреклонной решимостью противостоять капризам избалованного сеньорите Смелей, или же здание, воздвигнутое нами с таким трудом, рухнет...»
|