|
IV
A la siguiente mañana, tempranito, cuando Rafael aún no rebullía, Cruz trincó a su [162] hermana, y metiéndose con ella en la cocina, lugar retirado y silencioso, desde el cual, por mucho que se alzase la voz, no podía esta llegar al sutil oído del ciego, sin preparativos ni atenuantes que aquella mujer de acero no acostumbraba usar en las ocasiones de verdadera gravedad, se lo dijo. Y muy clarito, en breves y categóricas palabras.
«¡Yo... pero yo...!» -exclamó Fidela, abriendo los ojos todo lo que abrirlos podía.
-Tú, sí... No hay más que hablar.
-¿Yo dices?
-¡Tú, tú! No hay otra solución. Es preciso.
Cuando Cruz, con aquel solemne y autoritario acento, robustecido y virilizado en el continuo batallar con la suerte, decía es preciso, no había más remedio que bajar la cabeza. Allí se obedecía a estilo de disciplina militar, o con la sumisión callada de la ordenanza jesuítica, perinde ac cadaver.
«¿Creías tú otra cosa?» -dijo después de una pausa, en que observaba en el rostro de Fidela los efectos del testarazo.
-Anoche empecé a sospecharlo, y creí... creí que serías tú...
-No, hija mía, tú. Con que, ya lo sabes.
Dijo esto con fría tranquilidad de ama de casa, como si le mandara mondar los guisantes [163] o poner los garbanzos de remojo. Alzó los hombros Fidela, y pestañeando a toda prisa, replicó: «Bueno...» y se fue hacia su cuarto, disparada, sin saber a dónde iba.
La primera impresión de la graciosa joven, pasado el estupor del momento en que oyó la noticia, fue de alegría, de un respirar libre, y de un desahogo del alma y de los pulmones, como si le quitaran de encima un formidable peñasco, con el cual venía cargada desde inmemorial fecha. El peñasco podía ser una pesadísima joroba que en aquel instante por sí sola se le extirpaba, permitiéndole erguirse con su natural gallardía. «Matrimonio -se dijo-, significa límite. De aquí para allá, no más miseria, no más hambre, no más agonías, ni la tristeza infinita de esta cárcel... Podré vestirme con decencia, mudarme de ropa, arreglarme, salir a la calle sin morirme de vergüenza, ver gente, tener amigas..., y sobre todo, soltar este remo de galera, no tener que volverme loca pensando en cómo ha de durar un calabacín toda la semana... no contar los garbanzos como si fueran perlas, no cortar y medir al quilate los pedazos de pan, comerme un huevo entero... rodear a mi pobre hermano de comodidades, llevarle a baños, ir yo también, viajar, salir, correr, ser lo que fuimos... ¡Ay, hemos sufrido tanto, [164] que el dejar de sufrir parece un sueño! ¿Acaso estoy yo despierta?». Se pellizcaba, y luego corría por toda la casa, emprendiendo maquinalmente las faenas habituales: coger un zorro y empezar a sacudir latigazos a las puertas, coger también la escoba, barrer... «No hagas mucho ruido -le dijo Cruz, que pasaba del comedor a la cocina llevando loza-. Todavía me parece que duerme. Mira... yo barreré un poco; enciende tú la lumbre: toma la cerilla... Cuidadito al encenderla, que no tenemos más que tres por junto». Daba estas órdenes con sencillez, como si momentos antes no hubiera ejercido su autoridad en la cosa más grave que ejercerse podía. Creyérase que no había pasado nada, que todo había sido broma. Pero Cruz era así, un carácter entero, que disponía lo que juzgaba conveniente, empleando la misma autoridad glacial en las cosas chicas que en las grandes. Cambió de mano la escoba. ¡Sabe Dios lo que Cruz pensaba mientras barría! Fidela, al encender la lumbre, siguió recreando su mente con la risueña perspectiva del cambio de vida. Hubo de pasar algún tiempo, en el cual prendió la astilla y se levantó la vagarosa llama, antes de que comenzara la natural reacción de aquel júbilo, o el despertar de aquel ensueño, permitiendo ver la realidad del tremendo [165] caso. La llama atacaba con brío el carbón, cuando a Fidela se le representó la imagen de Torquemada en toda su estrafalaria tosquedad. Bien observado le tenía, y jamás pudo encontrar en él ninguna gracia de las que adornan al sexo fuerte. ¿Pero qué remedio había más que resignarse para poder vivir? ¿Era o no una salvación? Pues siendo salvación para los tres, ella por los tres se ofrecía en holocausto al monstruo, y se le entregaba por toda la vida. Menos mal si los demás vivían alegres, aunque ella pasase la pena negra con los amargores de aquel brebaje que se tenía que tomar.
Esta idea le quitó el apetito, y cuando su hermana preparó, con la rapidez de costumbre, el chocolate con agua que a las dos servía de desayuno, Fidela no quiso probarlo. «¿Ya vienes con tus remilgos? ¡Si está muy bueno! -le dijo Cruz, poniendo sobre la mesa de la cocina los mendrugos de pan del día anterior que ayudaban a tragar la pócima-. ¿Qué? ¿Estás preocupada con lo que te dije? ¡Ay, hija mía, en esta fiera lucha que venimos sosteniendo, cuando hay que hacer algo se hace! A ti te ha tocado esta obligación, como a mí me han tocado otras, bien rudas por cierto, y no hay remedio. Si los tres hemos de vivir, de ti dependen nuestras vidas. [166] Y no resulta el sacrificio tan duro como a primera vista parece. Cierto que no es muy galán que digamos. Cierto que se ha enriquecido prestando dinero con espantosa usura, y lleva sobre sí el menosprecio y el odio de tanta y tanta víctima. ¡Pero, ay, Fidela, no puede una escoger el peñasco en que ha de tomar tierra! La tempestad nos arroja en ese. ¿Qué hemos de hacer más que agarrarnos? Figúrate que somos pobres náufragos flotando entre las olas, sobre una tabla podrida. ¡Que nos ahogamos, que nos traga el abismo! Y así se pasan días, meses, años. Por fin alcanzamos a ver tierra. ¡Ay, una isla! ¿Qué hemos de hacer más que plantarnos en ella y dar gracias a Dios? ¿Es justo que, ahogándonos y viendo tierra cercana, nos pongamos a discutir si la isla es bonita o fea, si hay en ella flores o cardos borriqueros, si tiene pájaros lindos, o lagartijas y otras alimañas asquerosas? Es una isla, es suelo sólido, y en ella desembarcamos. Ya procuraremos pasarlo allí lo mejor posible. ¡Y quién sabe, quién sabe si metiéndonos tierra adentro encontraremos árboles y valles hermosos, aguas saludables, y todo el bien de que estamos privadas!... Conque... no hay que afligirse. Es hombre de clase inferior y de extracción villana. Pero su inferioridad y las ganas que tiene de [167] aseñorarse, le harán más dócil, más dúctil, y conseguiremos volverle del revés. Por más que tú digas, yo veo en él cualidades; no es tonto, no. Rascando en aquella corteza se encuentra rectitud, sensibilidad, juicio claro... En fin, casados os vea yo, y déjale de mi cuenta... (Pausa.) ¿Y a qué viene ahora ese lloro? Guarda la lagrimita para cuando venga a pelo. Esto no es una desgracia; esto, después de diez años de horrible sufrimiento, es una salvación, un inmenso bien. Reflexiona y lo comprenderás».
-Sí, lo comprendo... No digo nada -murmuró Fidela, decidiéndose a tomar el chocolate; que más pudo al fin la necesidad que el asco-. ¿Es preciso hacerlo? Pues no se hable más. Aunque el sacrificio fuera mucho mayor, yo lo haría. No están los tiempos para escrupulizar, ni para pedir que nos sirvan platos de gusto. Lo que dices..., ¡quién sabe si será la isla menos árida y menos fea de lo que parece mirada desde el mar!
-Justo... ¡Quién sabe!...
-Y si una vez salvados, nos alegraremos de estar en ella... Porque eso no se sabe. ¡Cuántas se han casado creyendo que iban a ser muy felices, y luego resultaba que él era un perdido y un sinvergüenza! ¡Y cuántas se casan como quien va al matadero, y luego...! [168]
-Justo... Luego se encuentran con ciertas virtudes que suplen la belleza, y con un orden económico, que al fin y al cabo hace la vida metódica, dulce y agradable. En este mundo pícaro no hay que esperar felicidades de relumbrón, que casi siempre son humo; basta adquirir un mediano bienestar. Las necesidades satisfechas: eso es lo principal... ¡Vivir, y con esto se dice todo!
-¡Vivir!... eso es... Pues bien, hermana, si de mí depende, viviremos.
Gozosa de su triunfo se levantó Cruz, y encargando a su hermana que no diese la noticia a Rafael sino después de prepararle gradualmente, se vistió de máscara para ir a la compra, la obligación que más la molestara, y que más penosa se le hacía entre todas las cargas de aquella abrumadora existencia.
Rafael llamaba. Acudió Fidela, y dándole la ropa le incitó a levantarse. Aquel día estaba la joven de buenas, y propuso a su hermano llevarle a dar un paseo. «Noto en el timbre de tu voz una cosa muy extraña -le dijo el ciego, levantado ya, y cuando la hermana le ponía delante la jofaina para que se lavase la cara-. No me niegues que te pasa algo. Tú estás más alegre que otros días... alegre, sí, y conmovida... Tú has llorado, Fidela, no me lo niegues: hay en tu voz la humedad de lágrimas [169] que se han secado hace un ratito. Tú has reído después o antes de llorar. Todavía te queda en la voz la vibración de la risa».
-Anda, no hagas caso... Date prisa, que es hora de peinarte, y te voy a poner hoy más guapo que un sol.
-Dame la toalla.
-Toma...
-¿Qué hay? Cuéntamelo todo...
-Pues hay... un poquitín de novedades.
-¿Ves? Anoche lo dije. Si yo adivino...
-Pues...
-¿Ha estado alguien en casa?
-Nadie, hijo.
-¿Han traído alguna carta?
-No.
-Yo soñé que traían una carta con buenas noticias.
-Las buenas noticias pueden llegar sin carta; vienen por el aire, por los medios desconocidos que suele usar la infinita sabiduría del Señor.
-¡Ay, me pones en ascuas! Dilo pronto.
-Te peinaré primero... Estate quieto... No hagas visajes...
-¡Oh, no seas cruel!... ¡Qué suplicio!
-Si no es nada, hijito... Quieto. Déjame sacar bien la raya. Apenas es importante la raya. [170]
-A propósito de raya... ¿Qué es eso del límite que dijo Cruz? No he pensado en otra cosa durante toda la noche. ¿Quiere decir que hemos llegado al límite de nuestro sufrimiento?
-Sí.
-¿Cómo?... (levantándose con febril inquietud). Dímelo, dímelo al instante... Fidela, no me irrites, no abuses de mi estado, de esta ceguera que me aísla del mundo, y me encierra dentro de una esfera de engaños y mentiras. Ya que no puedo ver la luz, vea al menos la verdad, la verdad, Fidela, hermana querida.
|
IV
Заря едва занималась и Рафаэль еще спал крепким сном, когда Крус разбудила сестру и увела ее в кухню, где можно было говорить громко, не опасаясь, что голоса долетят до чуткого уха Рафаэля. Безо всяких околичностей и уверток — а Крус с ее стальным характером всегда шла напрямик в серьезных случаях жизни — она кратко, ясно и непреклонно объявила Фиделе свое решение.
— Как, я? Я должна?.. — воскликнула изумленная Фидела, широко раскрывая глаза.
— Да, ты. И никаких разговоров.
— Я, говоришь?
— Ты, ты! Другого выхода нет. Так нужно.
Когда Крус властно, голосом, окрепшим в непрерывном борении с судьбой, изрекала «так нужно», оставалось только покорно склонить голову. Повиновение в этом доме было сродни воинской дисциплине или правилу иезуитов вести себя perinde ас cadaver
. — Ты не ожидала? — после некоторого молчания спросила Крус, пристально глядя в лицо ошеломленной Фиделы.
— Вчера вечером я кое-что заподозрила... Но решила... решила, что речь о тебе...
— Нет, девочка моя, о тебе. Теперь ты знаешь.
Последние слова Крус произнесла с ледяным спокойствием хозяйки, отдающей распоряжения по дому, словно приказывала сестре перебрать зеленый горошек или намочить бобы. У Фиделы дрогнули ресницы; пожав плечами, она кротко пролепетала «хорошо» и, совершенно потерявшись, опрометью выбежала вон.
Первым ощущением бедняжки, когда она несколько оправилась от неожиданного известия, была радость. Она вздохнула свободно, всей грудью, словно с души у нее свалился тяжкий камень, давивший и угнетавший ее с незапамятных времен, словно внезапно исчез уродливый горб, и она могла снова выпрямиться во весь рост, гибкая и статная. «Замужество, — думала она, — означает конец нищеты, голода, тревог, суровой беспросветной тоски... Я смогу заказывать нарядные платья, ходить по улицам с высоко поднятой головой, не стыдясь своего вида... Посещать общество, завести подруг, а главное — освободиться от проклятых забот, сводящих меня с ума! Уж не придется больше ломать себе голову, как растянуть кабачок на целую неделю, или считать горошины, словно жемчуг, да трястись над каждым кусочком хлеба... Смогу съесть целое яйцо... Окружить комфортом моего бедного брата, повезти его на морские купанья, поехать вместе с ним... Буду путешествовать, выезжать, веселиться — словом, буду жить, как раньше. О боже, мы столько страдали, что избавление кажется сном! Уж не сплю ли я?» Она изо всех сил ущипнула себя, а затем суетливо забегала по комнатам, машинально хватаясь за привычные домашние дела: то возьмет метелочку для обметания пыли, то половую щетку...
«Не шуми, — остановила ее Крус, проходя с посудой из столовой на кухню. — Рафаэль, кажется, еще спит. Я подмету сама. Разожги-ка лучше огонь; вот тебе спички. Да поосторожнее: у нас всего три осталось». Крус отдавала приказания так непринужденно, словно и не она всего минуту назад самовластно распорядилась судьбой сестры. Можно было подумать, что ничего не случилось, что все это лишь шутка. Но такова уж была Крус — цельный, волевой характер; она умела настоять на своем, когда считала это нужным, равно проявляя выдержку в большом и в малом. И все же одному богу известно, какие мысли осаждали голову старшей сестры, пока она подметала пол! Разжигая печку, Фидела по-прежнему тешила себя радужными виденьями предстоящей счастливой жизни. Только спустя некоторое время, когда занялись щепки, брошенные на растопку, и неровные языки пламени дружно побежали кверху, наступило неизбежное отрезвление, пробуждение от сладкой мечты. Пламя весело лизало кучку угля, а перед Фиделой вдруг предстала картина будущего в его истинном жестоком свете; она точно воочию увидела перед собой Торквемаду во всей его неприглядности. За время знакомства молодой девушке не удалось обнаружить в доне Франсиеко ни одной привлекательной черты. Но что оставалось ей, кроме смирения? Ведь другого выхода нет! Для спасения семьи она обречена на заклание, навечно предана во власть чудовища. Что ж, лишь бы другим было облегчение, ведь ради брата и сестры она готова претерпеть горчайшие муки...
От этих мыслей у Фиделы пропал аппетит. Когда Крус поспешно сварила на воде шоколад, заменявший сестрам завтрак, Фидела есть отказалась.
— Опять привередничаешь? Шоколад, право, отличный, — сказала старшая, выкладывая на кухонный стол остатки вчерашнего хлеба, чтобы сдобрить невкусный напиток. — В чем дело? Ты разволновалась? Ах, девочка моя, в суровой битве жизни приходится склоняться перед необходимостью. Тебе выпало «а долю это испытание, а мне другие, куда более тяжкие, поверь. Что поделаешь? От тебя зависит, жить нам всем троим или умереть; в твоих руках наша жизнь. К тому же жертва отнюдь не так страшна, как кажется с первого взгляда. Разумеется, сеньор Торквемада не отличается учтивостью, что и говорить. Он нажился грязным ростовщичеством, он заклеймен проклятиями и презрением своих многочисленных жертв. Но мы терпим кораблекрушение — нам ли выбирать пристанище? Буря швыряет нас на неведомую скалу. Как не уцепиться за нее? Представь себе, что мы на утлом челне носимся по волнам океана. Это длится дни, месяцы, годы... И вот мы тонем, бездна грозит поглотить нас... Но в этот миг вдали показывается земля. Остров! Что нам еще остается, как не пристать к нему, вознося хвалу господу? Какой утопающий в виду близкой суши станет высматривать, красив остров или безобразен, порос цветами «ли чертополохом, населен певчими птицами или гадами? Это остров, твердая почва под ногами, и к нему мы пристаем. Постараемся устроиться там как можно лучше. И кто знает, быть может, высадившись, мы найдем на острове тенистые деревья, зеленые долины, свежую ключевую воду — блага, которых мы теперь лишены. Конечно, дон Франсиско — человек низкого происхождения, но зато отлично сознает, что он нам не ровня; он жаждет облагородиться и будет поэтому послушнее ягненка: мы сможем из него веревки вить. Да и что там ни говори, он не лишен достоинств: совсем не глуп, например. Под грубой оболочкой кроется прямота, здравый смысл, отзывчивость... Словом, я беру на себя воспитать его... — Крус помолчала. — Ну вот, ты уж и реветь! Побереги слезы на тот день, когда и впрямь круто придется. А это «е несчастье, нет; после десяти лет невыносимых страданий — это спасение, величайшее благо. Пораздумай и поймешь, что я права.
— Понимаю... Я не спорю, — прошептала Фидела, берясь за чашку с шоколадом; голод поборол в ней отвращение.— Так нужно? Значит, не о чем и говорить. Будь жертва в тысячу раз тяжелее, я пошла бы на нее. Не время быть переборчивой и просить кусок полакомее. Ты правду сказала: кто знает, может остров не такой уж пустынный и безрадостный, как кажется с моря...
— Вот именно... Кто знает?
— Может статься, спасенные обрадуются, что их прибило к нему? В этих делах ничего ведь нельзя знать заранее. Мало ли девушек выходят замуж с надеждой на счастье, а оказывается, что их избранник—висельник и мот! Другие идут под венец как на плаху, а потом...
— Верно; потом обнаруживают достоинства, заменяющие красоту, — деловитость, добропорядочность. И жизнь их течет в довольстве, покойно, размеренно... В этом подлом мире нечего уповать на какое-то сказочное счастье: оно развеется как дым; надо довольствоваться скромным благополучием. Не знать нужды — вот что главное... Короче говоря, надо жить — этим все сказано.
— Да, жить!.. Ну что ж, сестричка, раз от меня это зависит — да здравствует жизнь!
Довольная одержанной победой, Крус встала и, наказав сестре не говорить пока ничего Рафаэлю, чтобы постепенно подготовить его к известию, стала собираться за покупками. Читатель уже знает, что хождение на базар было самым докучливым и тягостным бременем ее безрадостного существования.
Проснувшийся Рафаэль позвал Фиделу. Та подала брату одежду, торопя его вставать; она уже снова пришла в радостное расположение духа и предложила слепому пойти с ней на прогулку.
— Я слышу странные нотки в твоем голосе, — сказал Рафаэль, когда сестра подала ему таз для умывания. — Не притворяйся, что-то у тебя случилось. Ты повеселела... да, повеселела. Но ты взволнована... Ты плакала, Фидела! От меня не скроешься: твой голос еще влажен от слез. Но в нем слышатся и отзвуки смеха: ты смеялась и потом плакала, а может, наоборот.
— Ах, это все неважно. Живее, пора причесываться. Я сегодня наряжу тебя на зависть самому Аполлону.
— Подай мне полотенце.
— На...
— Что же у нас происходит? Расскажи мне все без утайки.
— Есть кое-какие новости.
— Вот видишь? Я сказал вчера... Я угадал?
— Ну так вот...
— Кто-нибудь приходил к нам?
— Никто, родной.
— А почта была?
— Нет.
— Мне снилось, что пришло письмо с доброй вестью...
— Добрые вести могут и без почты прийти. Они мчатся по воздуху, по неисповедимым путям премудрого господа нашего...
— Не томи меня, говори скорее.
— Сначала причешу... Сиди смирно, не вертись.
— О, не будь жестокой! Ведь я как на иголках...
— Да пустяки, братик. Тихо! Дай мне ровно сделать пробор. Или тебе уж и пробор стал не нужен?
— Кстати о проборе. Что Крус сказала про какую-то там грань? Я всю ночь ломал себе голову над ее словами. Мы подошли к границе наших страданий, так, что ли, выходит?
- Да.
— Каким образом? — Рафаэль в лихорадочном возбуждении вскочил. — Скажи, скажи сию минуту, Фидела! Не дразни, не пользуйся слепотой, отрезавшей меня от мира. Я заключен во тьме, среди неверных и зыбких призраков. Свет скрыт от меня, так не скрывай же от меня правду. Правду, Фидела, сестричка моя любимая!
|