|
XVI
Tristísimo fue aquel día para el pobre ciego, porque desde muy temprano le atormentó la idea de que su hermana se estaba casando, y como fijamente no sabía la hora, a todas las del día y en los instantes todos estaba viéndola casarse, y quedar por siempre prisionera en los brazos del aborrecido monstruo que en mal hora llevó el oficioso D. José a la casa del Águila. Hizo el polvorista imposibles por distraerle; propuso llevarle de paseo por todo el Canalillo hasta la Moncloa; pero Rafael se negó a salir del corralón. Por fin metiéronse los dos en el taller, donde Valiente tenía que ultimar un trabajillo pirotécnico para el día de San Agustín, y allí se pasaron tontamente la mañana, decidor el uno, triste y sin consuelo el otro. A Cándido le dio aquel día por enaltecer el arte del polvorista, elevándolo [278] a la categoría de arte noble, con ideales hermosos, y su correspondiente trascendencia. Quejábase de la poca protección que da el Gobierno a la pirotecnia, pues no hay en toda España ni una mala escuela en que se enseñe la fabricación de fuegos artificiales. Él se preciaba de ser maestro en aquel arte, y con un poquitín de auxilio oficial haría maravillas. Sostenía que los fuegos de pólvora pueden y deben ser una rama de la Instrucción pública. Que le subvencionasen, y él se arrancaría, en cualquier festividad de las gordas, con una función que fuera el asombro del mundo. Vamos, que se comprometía a presentar toda la Historia de España en fuegos artificiales. La forma de los castilletes, ruedas, canastillas, fuentes de luz, morteros, lluvias de estrellas, torbellinos, combinando con esto los colores de las luces, le permitiría expresar todos los episodios de la historia patria, desde la venida de los godos hasta la ida de los franceses en la guerra de la Independencia... «Créalo usted, señorito Rafael -añadió para concluir-, con la pólvora se puede decir todo lo que se quiera, y para llegar a donde no llega la pólvora tenemos multitud de sales, compuestos y fulminantes, que son lo mismito que hablar en verso...».
-Oye, Cándido -dijo Rafael bruscamente, [279] y manifestando un interés vivísimo, que contrastaba con su anterior desdén por las maravillas pirotécnicas-. ¿Tienes tú dinamita?
-No señor; pero tengo el fulminante de protóxido de mercurio, que sirve para preparar los garbanzos tronantes, y las arañas de luz.
-¿Y explota?
-Horrorosamente, señorito.
-Cándido, por lo que más quieras, hazme un petardo, un petardo que al estallar se lleve por delante... ¡qué sé yo!, medio mundo... No te asustes de verme así. La impotencia en que vivo me inspira locuras como la que acabo de decirte... Y no creas... te lo repito, sabiendo que es una locura: yo quiero matar, Cándido (excitadísimo, levantándose), quiero matar, porque sólo matando puedo realizar la justicia. Y yo te pregunto: «¿De qué modo puede matar un ciego?». Ni con arma blanca, ni con arma de fuego. Un ciego no sabe dónde hiere, y creyendo herir al culpable, fácil es que haga pedazos al inocente... Pero, lo que yo digo, discurriendo, discurriendo, un ciego puede encontrar medios hábiles de hacer justicia. Cándido, Cándido, ten compasión de mí, y dame lo que te pido».
Aterrado le miró Valiente, las manos en la masa, en la negra pólvora, y si antes había [280] sospechado que el señorito no tenía la cabeza buena, ya no dudaba de que su locura era de las de remate. Mas de pronto, una violenta crisis se efectuó en el espíritu del desgraciado joven, y con rápida transición pasó de la ira epiléptica a la honda ternura. Rompió a llorar como un niño, fue a dar contra la pared negra y telarañosa, y apoyó en ella los brazos, escondiendo entre ellos la cabeza. Valiente, confuso y sin saber qué decir, se limpiaba las manos de pólvora, restregándolas una contra otra, y pensaba en sus explosivos, y en la necesidad de ponerlos en lugar completamente seguro.
«No me juzgues mal -le dijo Rafael tras breve rato, limpiándose las lágrimas-. Es que me dan estos arrechuchos... ira... furor... ansia de destrucción; y como no puedo... como no veo... Pero no hagas caso, no sé lo que digo... Ea, ya me pasó... Ya no mato a nadie. Me resigno a esta obscuridad impotente y tristísima, y a ser un muñeco sin iniciativa, sin voluntad, sintiendo el honor y no pudiendo expresarlo... Guárdate tus bombas, y tus fulminantes, y tus explosivos. Yo no quiero, yo no puedo usarlos».
Sentose otra vez, y con lúgubre acento, que algo tenía de entonación profética, acabó de expresar su pensamiento en esta forma: [281]
«Cándido, tú que eres joven y tienes ojos, has de ver cosas estupendas en esta sociedad envilecida por los negocios y el positivismo. Hoy por hoy, lo que sucede, por ser muy extraño, permite vaticinar lo que sucederá. ¿Qué pasa hoy? Que la plebe indigente, envidiosa de los ricos, les amenaza, les aterra, y quiere destruirlos con bombas y diabólicos aparatos de muerte. Tras esto vendrá otra cosa, que podrás ver cuando se disipe el humo de estas luchas. En los tiempos que vienen, los aristócratas arruinados, desposeídos de su propiedad por los usureros y traficantes de la clase media, se sentirán impulsados a la venganza... querrán destruir esa raza egoísta, esos burgueses groseros y viciosos, que después de absorber los bienes de la Iglesia, se han hecho dueños del Estado, monopolizan el poder, la riqueza, y quieren para sus arcas todo el dinero de pobres y ricos, y para sus tálamos las mujeres de la aristocracia... Tú lo has de ver, Cándido; nosotros los señoritos, los que siendo como yo, tengan ojos y vean dónde hieren, arrojaremos máquinas explosivas contra toda esa turba de mercachifles soeces, irreligiosos, comidos de vicios, hartos de goces infames. Tú lo has de ver, tú lo has de ver».
En esto entró Donoso, pero la perorata [282] estaba concluida, y el ciego recibió a su amigo con expresiones joviales. En cuatro palabras le enteró D. José de la situación, notificándole las bodas y la enfermedad de Fidela, que inopinadamente había venido a turbar las alegrías nupciales, sumiendo... A pesar de su práctica oratoria, no supo Donoso concluir la frase, y pronunció el sumiendo tres o cuatro veces. La idea de exagerar la dolencia, faltando a la verdad, como reiteradamente le había recomendado Cruz, le cohibía.
«Sumiendo... -repitió Rafael- ¿A quién y en qué?».
-En la desesperación... no tanto: en la tristeza... Figúrate: ¡en día de boda, enferma gravemente!... o al menos de mucho cuidado. A saber si será pulmonía insidiosa, escarlatina, viruelas...
-¿Tiene fiebre?
-Altísima, y aún no se atreve el médico a diagnosticar, hasta no ver la marcha...
-Yo diagnosticaré -dijo el ciego con altanería, y sin mostrar pena por su querida hermana
-¿Tú?
-Yo. Sí señor. Mi hermana se muere. Ahí tiene usted el pronóstico y el diagnóstico, y el tratamiento, y el término fatal... Se muere.
-¡Oh, no es para tanto...! [283]
-Que se muere digo. Lo sé, lo adivino: no puedo equivocarme.
-¡Rafael, por Dios...!
-Don José, por la Virgen... ¡Ah, he aquí la solución, la única racional y lógica! Dios no podía menos de disponerlo así en su infinita sabiduría.
Iba y venía como un demente, presa de agitación insana. No se consolaba D. José de haberle dado la noticia, y procuró atenuarla por todos los medios que su hábil retórica le sugería.
«No, si es inútil que usted trate de desmentir avisos, inspiraciones que vienen de muy alto. ¿Cómo llegan a mí, cómo se me comunica este decreto misterioso de la voluntad divina? Eso yo lo sé. Yo me entiendo. Mi hermana se muere; no lo duden ustedes. ¡Si lo estoy viendo, si tenía que ser así! Lo que debe ser es».
-No siempre, hijo mío.
-Ahora, sí.
Lograron calmarle, sacándole a pasear por el corralón. D. José le propuso llevarle al lado de la enferma; pero se resistió, encerrándose en una gravedad taciturna. Después de encargar a Bernardina y los Valientes que redoblaran su vigilancia y no perdieran de vista al desdichado joven, volvió Donoso con [284] pies de Mercurio a la calle de Silva, para comunicar a Cruz lo que en Cuatro Caminos ocurría; y tanta era la bondad del excelente señor, que no se cansaba de andar como un azacán desde el centro hasta el extremo Norte de Madrid, con tal de ser útil a los últimos descendientes de las respetabilísimas familias del Águila y de la Torre-Auñón.
Habría querido Cruz duplicarse para atender juntamente a Fidela y al ciego, y si no quería abandonar a la una, anhelaba ardientemente ver al otro, y aplacar con razones y cariños su desvarío. Por fin, a eso de las diez de la noche, hallándose la señora de Torquemada casi sin fiebre, tranquila, y descansada ya de su padecer, la hermana mayor se determinó a salir, llevando consigo al paño de lágrimas de la familia, y un simón de los mejores les transportó a Cuatro Caminos. Rafael dormía profundamente. Viole su hermana en el lecho; enterose por Bernardina de que ninguna novedad ocurría, y vuelta a Madrid y al caserón desordenado y caótico de la calle de Silva.
Al día siguiente, por la tarde, hallándose el ciego en el corralón, sentado en una piedra, a la sombra de un ingente montón de basura, sin más compañía que la del gallo, que frente [285] a él altaneramente le miraba, y de varias gallinas que, sin hacerle caso, escarbaban el suelo, recibió la visita del indispensable Donoso, el cual se acercó a saludarle, muy bien penetrado de las instrucciones que le diera la intrépida Cruz.
«¿Qué hay?» -preguntó el ciego.
-Nada -dijo secamente D. José, midiendo las palabras, pues la dama le había recomendado que éstas fueran pocas y precisas-. Que tu hermana Fidela quiere verte.
-¿Pero...? ¿Cómo está?
Algo iba a decir el paño de lágrimas, en quien el hábito de la facundia podía más que las exigencias de la discreción. Pero se contuvo, y encomendándose a su noble amiga, tan sólo dijo:
«No me preguntes nada; no sé nada. Sólo sé que tu hermana quiere verte».
Después de una larga pausa, durante la cual permaneció con la cabeza a la menor distancia posible de las rodillas, se levantó Rafael, y dijo resueltamente: «Vamos allá».
Por más señas, hallábase aquel día don Francisco Torquemada en felicísima disposición de ánimo, despejada la cabeza, claros los sentidos y expeditas todas las facultades, pues al salir del tenebroso sopor en que le sumergió [286] durante la tarde y noche la travesurilla alcohólica del almuerzo de boda, maldito si se acordó de lo que había dicho y hecho en aquellas horas de turbación insana, y así no tenía por qué avergonzarse de nada. No hizo Cruz la menor alusión a cosas tan desagradables, y él se desvivía por mostrarse galán y obsequioso con ella, accediendo a cuantas observaciones le hizo referentes al régimen y gobierno de la casa. La ilustre dama, con habilidad suma, no tocaba aún con su blanda mano reformadora más que la superficie, reservándose el fondo para más adelante. Naturalmente, coincidió con esta situación del ánimo Torquemadesco, un recrudecimiento de palabras finas, toda la adquisición de los últimos días empleada vertiginosamente, cual si temiera que los términos y frases que no tenían un uso inmediato, se le habían de escapar de la memoria. Entre otras cosillas, dijo que sólo defendía a Romualda bajo el aspecto de la fidelidad; pero no bajo ningún otro aspecto. El nuevo orden de cosas merecía su beneplácito. Y no temiera su cuñada que él, fingiendo acceder, se opusiera luego con maquiavelismos impropios de su carácter. Eso sí: convenía que él se enterase de lo que ella dispusiera, para que no resultaran órdenes contradictorias, porque a él, ¡cuidado!, no le gustaba barrenar las [287] leyes, ni barrenar nada, vamos... Cierto que la casa no tenía aspecto de casa de señores; faltaban en ella no pocos elementos; pero su hermana política, dechado de inteligencia y de buen gusto, etc., había venido a llenar un vacío... Todo proyecto que ella abrigase se lo debía manifestar a él, y se discutiría ampliamente, aunque él, previamente lo aceptaba... en principio.
En esto llamaron. Era Donoso con Rafael. Cruz recibió a este en sus brazos, haciéndole muchas caricias. El ciego no dijo nada, y se dejó llevar hacia dentro, de sala en sala. Al oír la voz de Fidela, que alegremente charlaba con Rufinita, el señorito del Águila se estremeció.
«Ya está mejor... Va saliendo, hijo, va saliendo adelante -le dijo la primogénita-. ¡Qué susto nos ha dado!».
Y Quevedito, con sinceridad y buena fe, se adelantó a dar su opinión en esta forma: «Si no ha sido nada. Un enfriamiento... poca cosa. Está bien, perfectamente bien. Por pura precaución no la he mandado levantarse».
En la puerta de la alcoba matrimonial, Torquemada, frotándose las manos una contra otra con aire de satisfacción, calzado ya con elegantes zapatillas que acababan de traerle de la tienda, dio al ciego la bienvenida, para [288] lo cual le vino de perillas la última frase bonita que había aprendido:
«¡Ah! -exclamó-, el bello ideal... ¡Al fin, Rafael!... Toda la familia reunida... ¡el bello ideal!...».
|
XVI
То был печальнейший день для бедного слепого: с раннего утра его терзала мысль, что Фидела выходит замуж. Не имея точного представления о времени, он гомииутно рисовал себе венчальный обряд, навсегда предающий сестру во власть гнусного изверга, которого в недобрый час привел в дом дель Агила не в меру услужливый дон Хосе. Пиротехник изо всех сил старался развлечь Рафаэля и даже предлагал ему прогулку вдоль канала до Монклоа. Но слепой отказался, и оба отправились в мастерскую. Бальенте принялся за партию петард, заказанных ко дню святого Августина; так и провели они все утро, один — оживленный и говорливый, другой — грустный и безутешный. Кандидо на все лады расхваливал свое ремесло, превознося пиротехнику как благородное и прекрасное искусство. Он продолжал сетовать на недостаток внимания к ней со стороны правительства: ведь во всей Испании нет ни единой школы, где бы обучали производству потешных огней! Себя он считал знатоком своего дела, и, окажи ему государство хоть малейшую поддержку, он творил бы чудеса. Кандидо был убежден, что изготовление фейерверков может и должно стать самостоятельной отраслью народного просвещения. Пусть только емудадут средства — на первом же большом празднике он устроит зрелище всему свету на диво. Увлекшись, он несколько хватал через край и брался изобразить всю историю Испании с помощью своего искусства. Римские свечи, китайские колеса, шутихи, гирлянды, фонтаны, звездные каскады и турбильоны всех цветов радуги позволят представить различные исторические эпизоды от вторжения готов до изгнания французов во время войны за независимость...
— Поверьте, сеньорито Рафаэль, — добавил он в заключение,— при помощи пороха можно выразить любую мысль, а там, где пороха окажется недостаточно, есть еще множество взрывчатых солей и составов, а уж с ними — все равно что стихами говорить...
- Послушай, Кандидо, — внезапно прервал его Рафаэль, и пренебрежение к чудесам пиротехники сменилось в нем живейшим интересом. — Есть у тебя динамит?
— Нет, сеньор, но у меня есть гремучая ртуть для изготовления бураков и крутящихся колес.
— А она взрывается?
— Очень сильно, сеньорито.
— Кандидо, ради всего святого, сделай мне петарду, которая бы разнесла на куски… да хоть полсвета... Не пугайся, что я так говорю. Беспомощный, я предаюсь безрассудным мечтам... Ты не подумай... я и сам знаю, что это безумие, но иначе я не могу: хочу убивать, жажду крови, — тут он вскочил в сильнейшем возбуждении,— только убийством могу я восстановить справедливость. Ответь мне, чем может убить слепой? Ни ружьем, ни кинжалом: ведь слепой не видит, куда надо целиться, и, желая поразить виновного, легко может уничтожить невинного... Я долго размышлял и решил, что и слепому есть средство совершить правосудие. Кандидо, Кандидо, пожалей меня и исполни мою просьбу!
Машинально продолжая размешивать черную пороховую массу, Бальенте оторопело посмотрел на Рафаэля. Он и прежде подозревал, что у сеньорито голова не в порядке, а теперь окончательно убедился в его безумии. Несчастного юношу охватил жестокий приступ яростного гнева, но вскоре порыв его утих и сменился слабостью и отчаянием. Уткнувшись в стену низко склоненной головой, Рафаэль заплакал, как малый ребенок. Бальенте совсем растерялся. Не зная, что предпринять, он тер одну руку об другую, чтобы счистить порох, и думал о необходимости понадежнее припрятать взрывчатку.
— Не суди обо мне дурно, — произнес немного спустя Рафаэль, утирая слезы. — Иногда на меня находят такие вспышки... гнев... ярость... жажда разрушения, но я ни на что не способен. Я ведь не вижу… Не обращай на меня внимания, я и сам не знаю, что говорю... Вот все и прошло... Никого я не убью. Я смирился с мраком и беспомощностью; я жалкая и безвольная марионетка. Я полон чувства чести, но не способен постоять за нее... Оставь у себя свои бомбы и взрывчатые смеси. Они не нужны мне — я не могу ими воспользоваться.
Рафаэль снова сел и закончил свою речь мрачным голосом, торжественно, точно пророк:
— Тымолод, Кандидо, ты зрячий, твоим глазам суждено увидеть поразительные вещи в этом мире, униженном торгашеством и погоней за наживой: сегодняшний день позволяет нам заглянуть в завтрашний. Что же происходит? Нищее простонародье завидует богатым, угрожает им, пугает их, хочет уничтожить их бомбами и адскими машинами. Но когда перед твоим взором рассеется дым этих сражений, ты увидишь иное. Грядет время, когда разоренные аристократы, обобранные ростовщиками и спекулянтами среднего сословия, восстанут как грозные мстители. Они истребят алчное племя грубых буржуа, которые присвоили имущество церкви, стали хозяевами государства, прибирают к рукам власть и богатства нации и жаждут перекачать в свои сундуки все деньги бедняков и богачей, а в жены взять девушек из знатных семейств. Ты увидишь это, Кандидо. Молодые дворяне, которых бог не лишил зрения и которые видят, куда надо целиться, забросают бомбами всю эту ораву подлых торгашей, безбожников, изъеденных пороками, пресыщенных низменными наслаждениями. Да, ты увидишь все это.
Тут в мастерскую вошел Доносо, но слепой закончил уже свою тираду и радушно встретил друга семьи. Дои Хосе в двух словах поведал Рафаэлю о венчании и о болезни Фиделы, неожиданно прервавшей свадебное торжество и повергнувшей всех в... Несмотря на привычку ораторствовать, Доносо никак не мог завершить начатую фразу, без конца повторяя слово «повергнувшей», Крус настоятельно просила его преувеличить в глазах Рафаэля серьезность недомогания Фиделы, и необходимость погрешить против истины сковала его язык.
— Повергнувшей... — повторил Рафаэль. — Кто повергнут и во что?
— В отчаяние... то есть... в огорчение... Подумать только: в день бракосочетания заболеть так опасно!.. Или по крайней мере серьезно. Может быть, это скарлатина, или воспаление легких, или даже оспа...
— Есть ли у нее жар?
— Сильнейший, врач до сих пор не может поставить диагноз, пока не увидит, как дело пойдет дальше.
— Я поставлю диагноз, — высокомерно сказал слепой, не выказывая огорчения по поводу болезни любимой сестры.
— Ты?
— Да, я, сеньор. Моя сестра умирает. Вот вам и прогноз, и диагноз, и лечение, и неизбежный исход... Она умирает.
— Да нет, не настолько...
— А я говорю, что умирает. Я знаю это, я предсказываю безошибочно.
— Рафаэль, ради бога!
— Дон Хосе, ради пресвятой девы... Ах, вот развязка, единственно разумная и логичная! Господь в своей безграничной мудрости не мог распорядиться иначе.
Как безумный ходил Рафаэль взад-вперед, охваченный нервным возбуждением. Дон Хосе сокрушался, что моначалу сгустил краски, и старался теперь смягчить впечатление всеми средствами, какие подсказывал ему жизненный опыт.
— Нет, не пытайтесь опровергнуть предчувствие, ниспосланное мне свыше. Как постигаю я тайные намерения божественной воли? Я один знаю это. Я читаю в своей душе. Моя сестра гибнет; можете не сомневаться. Я предвидел это, так и должно было случиться. Сбудется то, что предначертано.
— Не всегда это так, сын мой.
— Но теперь это так.
Рафаэля вывели во двор, и там удалось постепенно успокоить его. Дон Хосе предложил ему отправиться к сестре но слепой отказался, замкнувшись в суровом молчании. И Доносо, поручив Бернардине и Бальентене спускать глаз с несчастного юноши, как на крыльях понесся на улицу де Сильва, чтобы сообщить Крус о положении в Куатро Каминос. Добрейший сеньор не побоялся взвалить на себя такой труд и точно водонос спешил из центра Мадрида на северную окраину и обратно, только бы услужить последним отпрыскам до-сточтимейших семейств дель Агила и де ла Торре Ауньон.
Крус готова была разорваться: она не хотела оставить сестру и в то же время жаждала повидать брата, чтобы разумными доводами и лаской смягчить его нелепoe упорство. К десяти часам вечера лихорадка прошла, Фидеда успокоилась и почти оправилась от недомогания. Старшая сестра решилась, наконец, уйти и, выбрав экипаж получше, отправилась вместе с отирающим слезы в Куатро Каминос. Рафаэль крепко спал. Крус подошла к его постели, взглянула на спящего, узнала от Бернардины, что ничего нового не произошло, и тотчас вернулась обратно, в бестолковый и безалаберный дом на улице де Сильва.
На следующий вечер Рафаэль одиноко сидел на камне во дворе в тени огромной кучи мусора. Тут же прогуливался, гордо посматривая на юношу, петух, а куры рылись в земле, не обращая на Рафаэля никакого внимания. Там и застал его неутомимый Доносо. Дон Хосе подошел к слепому и поздоровался с ним, твердо помня наказы Крус.
— Ну, что нового? — спросил слепой.
— Ничего, — сухо и важно ответил дон Хосе (сеньора велела ему говорить кратко и точно). — Сестра твоя хочет тебя видеть.
— Но... как она?
Отирающий слезы, в котором привычка к многословию была сильнее запретов, открыл было рот. Но, доверяясь чутью своей благородной приятельницы, вовремя обуздал себя и только промолвил:
— Не спрашивай меня: я ничего не знаю. Твоя сестра желает тебя видеть — вот все, что мне известно.
В молчании прошло несколько минут; Рафаэль сидел неподвижно, низко склонив голову в колени. Потом он поднялся и решительно сказал:
- Идем.
На следующий день после венца дон Франсиско Торквемада находился, по всем приметам, в счастливейшем расположении духа. В голове у него прояснилось, он чувствовал себя свежим и полным сил. После пьяных выходок во время свадебного обеда он погрузился в тяжелое забытье, продолжавшееся весь вечер и ночь, а проснувшись, не помнил ни своих вчерашних слов, ни поступков и потому не испытывал ни малейшего стыда. Крус также ни единым словом не намекнула ему на столь неприглядное поведение, и Торквемада из кожи лез вон, стараясь быть любезным и услужливым; он безоговорочно соглашался со всеми замечаниями свояченицы относительно порядка в доме и ведения хозяйства. Достойная сеньора, действуя с величайшей ловкостью, касалась пока своей нежной ручкой лишь внешней стороны дела, оставляя более существенные преобразования на будущее. Разговоры на эти темы, естественно, вызвали из уст Торквемады целый поток утонченных выражений, усвоенных за последние дни; скряга сыпал ими с головокружительной быстротой, словно опасаясь позабыть их, если тотчас не пустит в ход. Так, например, он защищал Ромуальду под углом зрения преданности, а не под каким-либо иным углом. Новый порядок вещей заслуживал его благорасположения. И пускай свояченица не думает, что он соглашается с ней лишь для виду, а потом станет ей противоречить: такие макиавеллизмы не в его обычаях. Он только хочет знать заранее о всех ее распоряжениях, чтобы не давать противоположных; он, черт побери, не любитель попирать законы... Разумеется, сейчас дом не похож на жилище благородных особ; ему недостает многих элементов. Но сеньора Крус так многоопытна — воплощение ума и тонкого вкуса, — она сумеет заполнить все пробелы... Какие бы планы она ни лелеяла, пусть только даст ему знать, и они их oecyi дят во всем объеме, хотя он и заблаговременно все принимает... в принципе.
Раздался стук в дверь. Это явились Доносо и Рафаэль. Крус встретила брата с распростертыми объятиями, осыпая его ласковыми словами. Слепой молча и угрюмо следовал за ней из одной комнаты в другую. Услышав голос Фиделы, оживленно беседовавшей с Руфиной, сеньорито дель Агила вздрогнул.
— Ей уже лучше... Скоро она поправится, мой дорогой, скоро встанет с постели, — сказала старшая сестра.— Ах, как мы все переволновались!
Кеведито в простоте душевной чистосердечно признался:
— Да ничего опасного и не было. Пустяки, простуда... Она уже здорова, совсем здорова. Только из осторожности я не разрешил ей пока вставать с постели.
В дверях супружеской спальни, потирая руки с довольным видом, стоял Торквемада. Он был обут в изящные комнатные туфлиг только что принесенные из магазина.
— Добро пожаловать, — сказал он слепому, приветствуя его новым, только что усвоенным словцом: — Ах! Идеально! Наконец-то, Рафаэль… Все семейство в сборе... Идеально!
|