|
X
Así lo comprendió Rafael con seguro instinto, y de ello le habló ingenuamente una tarde que se encontraron solos.
«Hermana querida, me estás matando con esa sonrisa inocente, de persona sin seso, que llevas al degolladero. Tú no sabes lo que haces, ni a dónde vas, ni la prueba terrible que te espera».
-Cruz, que sabe más que nosotros, me ha mandado que no me aflija. Creo que debemos obedecer ciegamente a nuestra hermana mayor, que es para nosotros padre y madre a un tiempo. Cuanto ella dispone, bien dispuesto está.
-¡Cuanto ella dispone! ¿Infalibilidad tenemos? ¿De modo que tú accedes...? Ya no hay esperanza. Te pierdo. Ya no tengo hermana... Pues pensar que yo he de vivir junto a ti, casada con ese hombre, es la mayor locura imaginable. Lo que más quiero en el mundo eres tú. En ti veo a nuestra madre, de quien ya no te acuerdas...
-Sí que me acuerdo.
-¡Ah! Cruz y tú, que conserváis la vista, habéis perdido la memoria. En mí sí que vive fresco el recuerdo de nuestra casa... [218]
-En mí, también... ¡Ah, ¡nuestra casa...! Paréceme que la estoy viendo. Alfombras riquísimas, criados muchos. El tocador de mamá podría yo describírtelo sin que se me olvidase ninguna de las chucherías elegantes que en él veíamos... Diariamente comían en casa veinte personas: los jueves muchas más... ¡Ah!, lo recuerdo todo muy bien, aunque poco alcancé de aquella vida, que en su esplendidez era un poquito triste... No hacía dos meses que me habían traído de Francia cuando estalló el volcán, la quiebra espantosa. Se juntan en mi memoria las visiones risueñas y la impresión de las ruinas... No creas que la desgracia me cogió de sorpresa. Sin saber por qué, yo la presentía. Aquella vida de disipación nunca fue de mi gusto. Bien recuerdo que a Cruz la llamaban los periódicos el astro esplendoroso de los salones del Águila; y a mí no sé qué mote extravagante me pusieron... algo así como satélite o qué sé yo... Sandeces que me han dejado un cierto amargor en el alma... La muerte de mamá la recuerdo como si hubiera pasado ayer. Fue del dolor que le produjo el desastre de nuestra casa. A papá le quitó de la mano D. José Donoso el revólver con que quería matarse... Murió de tristeza cuatro meses después... ¿Pero qué, lloras? ¿Te lastiman estos recuerdos? [219]
-Sí... Papá no tenía la firmeza estoica que necesitaba para afrontar la adversidad. Era hombre, además, capaz de doblegarse a ciertas cosas, con tal de no verse privado de las comodidades en que había nacido. Mamá no, mamá no era así. Si mamá hubiera alcanzado nuestros tiempos de miseria, los habría sobrellevado con valor y entereza cristiana, sin transigir con nada humillante ni deshonroso, porque a sus muchas virtudes, unía el sentimiento de la dignidad del nombre y de la raza. Entre tantas desdichas, siento yo algo en mí que me consuela y me da esperanza, y es que el espíritu de mi madre se me ha transmitido; lo siento en mí. De ella es este culto idolátrico del honor y de los buenos principios. Fíjate bien, Fidela: en la familia de nuestra madre no hay ningún hecho que no sea altísimamente decoroso. Es una familia que honra a la patria española y a la humanidad. Desde nuestro bisabuelo, muerto en el combate naval del Cabo San Vicente, hasta el primo Feliciano de la Torre-Auñón, que pereció con gloria en los Castillejos, no verás más que páginas de virtud y de cumplimiento estricto del deber. En los Torre-Auñón jamás hubo nadie que se dedicara a estos obscuros negocios de comprar y vender cosas..., mercaderías, valores, no sé qué. Todos [220] fueron señores hidalgos que vivían del fruto de las tierras patrimoniales, o soldados pundonorosos que morían por la Patria y el Rey, o sacerdotes respetabilísimos. Hasta los pobres de esa raza fueron siempre modelo de hidalguía... Déjame, déjame que me aparte de este mundo y me vuelvo al mío, al otro, al pasado... Como no veo, me es muy fácil escoger el mundo más de mi gusto.
-Me entristeces, hermano. Digas lo que quieras, no puedes escoger un mundo, si no vivir donde te puso Dios.
-Dios me pone en este, en el mío, en el de mi santa madre.
-No se puede volver atrás.
-Yo vuelvo a donde me acomoda... (levantándose airado.) No quiero nada de vosotras, que me deshonráis.
-Cállate, por Dios. Ya te da otra vez la locura.
-Te he perdido. Ya no existes. Veo lo bastante para verte en los brazos del jabalí -gritó Rafael con turbación frenética, moviendo descompasadamente los brazos-. Le aborrezco; a ti no puedo aborrecerte; pero tampoco puedo perdonarte lo que haces, lo que has hecho, lo que harás...
-Querido, hijito mío -dijo Fidela abrazándole para que no se golpeara contra la pared-. [221] No seas loco... escucha... Quiéreme como te quiero yo.
-Pues arrepiéntete...
-No puedo. He dado mi palabra.
-¡Maldita sea tu palabra, y el instante en que la diste!... Vete: ya no quiero más que a Dios, el único que no engaña, el único que no avergüenza... ¡Ay, deseo morirme!...
Luchando con él, pudo Fidela llevarle al sillón, donde quedó inerte, anegado en lágrimas. Anochecía. Ambos callaban, y profunda obscuridad envolvió al fin la triste escena silenciosa.
Desde aquel día determinaron las hermanas que Rafael no asistiese a la tertulia, porque si él estaba violentísimo en presencia de Donoso y Torquemada, no era menor la violencia de ellas, temerosas de un disgusto; como que ya en las últimas noches había dirigido el ciego a su futuro cuñado dardos agudísimos, no bien revestidos de las flores de la cortesía. La separación de campos, fue, pues, inevitable. Por indicación del mismo Rafael, poníanle de noche en un cuartito próximo a la puerta, el cual era la pieza más ventilada y fresca de la casa. Naturalmente, se determinó que el ciego no estuviese sin compañía durante las horas de velada, y antes que tenerle solo y aburrido, las dos damas [222] habrían disuelto la tertulia, cerrando la puerta a las dos únicas personas que a ella concurrían. Propuso Rafael que subiera a darle palique un amigo por quien tenía verdadera debilidad, el chico mayor de Melchor el prendero, habitante en la planta baja de la casa. Era Melchorito de lo más despabilado que podría encontrarse a su edad, no superior a dieciocho años, tan corto de estatura como largo de entendimiento; vivaracho, cariñoso y con toda la paciencia y gracia del mundo para entretener al ciego durante largas horas sin aburrirle ni aburrirse. Estudiaba pintura en la Academia de San Fernando, y no se contentaba con llegar a ser menos que un Rosales o un Fortuny. Al dedillo conocía el Museo del Prado; como que había copiado multitud de Vírgenes de Murillo, que bien o mal vendidas le daban para botas y un terno de verano; y como estudio de las sumas perfecciones del arte, se había metido con Velázquez, copiando la cabeza del Esopo, y el pescuezo de la Hilandera. La descripción del Museo y el recuento de todas las maravillas que atesora, servíanle para tener embelesado a Rafael, que recordando lo que años atrás había visto, lo veía nuevamente con ajenos ojos. Y de todo aquel Olimpo de la pintura, el ciego prefería los retratos, donde se admiraba [223] tanto la naturaleza como el arte, porque en ellos revivían las personas efectivas, no imaginadas, de antaño. Por ver y examinar retratos, revolvía todas las salas del Museo con su inteligente lazarillo, el cual le prestaba sus ojos, como pueden prestarse unos lentes, y uno y otro se embelesaban ante aquellas nobles figuras, personalidades vivas eternizadas en el arte por Velázquez, Rafael, Antonio Moro, Goya o Van Dyck (13). Algunas noches, por variar de entretenimiento, Melchorito, que era punto fijo en el paraíso del Teatro Real, y poseía una feliz memoria musical, daba conciertos vocales e instrumentales, cantándole a Rafael trozos de ópera, arias, dúos y piezas de conjunto, no sin agregar a su salmodia todo el colorido orquestal que obtener podía con las modulaciones de boca más extrañas. El ciego ponía de su parte algún bajete o ritornello fácil, por no ser su retentiva filarmónica tan grande como refinado su gusto, y gozaba lo indecible llegando a creer que se hallaba en su butaca del Teatro, como antes llegaba a figurarse que paseaba por las galerías del Museo.
Lo que agradecían las dos damas la complacencia del chiquillo de abajo, y lo que admiraban su habilidad, no hay para qué decirlo, pues Rafael era dichoso con tal compañía, y [224] no la cambiara por la de todos los sabios del mundo. Cruz solía asomar sonriente a la puerta del cuarto, para ver la cara radiante de su hermano, mientras el otro, colorado como un pavo, dirigía la orquesta dando la entrada a los trombones, o atacando el sobreagudo de los violines. Volvía la dama a la tertulia diciendo: «Están ahora en el cuarto acto de Los Hugonotes». Y poco después: «ya, ya concluye... Se marcha la Reina, porque oigo la marcha real».
Enterado D. Francisco por Donoso de la irreducible oposición de Rafael, no le daba importancia; tan ensoberbecido estaba el pobre hombre con su próximo enlace, y con la conciencia de su exaltación a un estado social superior. «¿Con que ese mequetrefe -decía-, no quiere aceptarme por hermano político? Cúmpleme declarar que me importa un rábano su oposición, y que tengo cuajo para pasármele a él con todo su orgullo por las narices. Agradezca a Dios que es ciego y no ve, que si tuviera ojos ya le enseñaría yo a mirar derecho y ver quién es quién. Sus pergaminos de puñales me sirven a mí para limpiarme el moco... que si yo quiero, ¡cuidado!, pergaminos tendré mejores que los suyos y con más requilorios de nobleza de ñales, que me hagan descender de la Biblia pastelera, [225] y de la estrella de los Reyes Magos».
Pasaron días; arreciaba el calor; y como Torquemada quería llegar lo más pronto posible al nuevo orden de cosas, fijose la fecha de la boda para el 4 de Agosto. La familia se trasladaría a la calle de Silva, para lo cual se completó el mueblaje con un comedor de nogal, elegantísimo, escogido por Donoso; y todo habría marchado sobre carriles, si no inquietara a las señoras y al propio D. Francisco la actitud de Rafael, petrificado en su intransigencia. No había que pensar en llevarle a la casa matrimonial, a menos que el tiempo suavizase tanto rigor. Si Donoso y Fidela confiaban en la acción del tiempo, y en la imposición de los hechos consumados, Cruz no tenía tal confianza. Discutían sin cesar los tres el difícil problema, no hallándole solución adecuada, hasta que por fin D. José propuso una especie de modus vivendi, que no pareció mal a sus amigas; esto es, que si Rafael se obstinaba en no vivir bajo el mismo techo que el usurero, él le llevaría a su casa, donde le tendría como a hijo, pudiendo sus hermanas verle siempre que quisieran. Triste pareció la solución, pero admitida fue por ser la menos mala.
Una noche de Julio, Rafael y su amigo platicaban de pintura moderna. Díjole Melchorito [226] que tenía una crítica muy salada y chispeante de los cuadros de la última Exposición; mostró el ciego deseos de que su amigo se la leyera; corrió el otro en busca del folleto; quedose solo el joven del Águila.
No notaron las hermanas la salida del chiquillo de abajo, pues como aquella noche no había música, el silencio no les llamó la atención. Con todo, al cabo de un rato, el silencio fue demasiado profundo para no ser advertido. Corrió Cruz al cuartito. Rafael no estaba. Gritó. Acudieron los demás; buscáronle por toda la casa, y el ciego sin aparecer. La idea de que se hubiese arrojado por la ventana al patio, o por algún balcón a la calle, los alarmó un momento. Pero no, no podía ser. Todos los huecos cerrados. Donoso fue el primero que descubrió que la puerta de la escalera estaba abierta. Pensaron que Rafael y su amigo habían bajado a la tienda. Pero en aquel instante subía Melchorito, el cual se maravilló de lo que ocurría.
Bajaron las dos hermanas más muertas que vivas, y tras ellas los dos amigos de la casa. En la plazuela, un guardia les dijo que el señorito ciego había atravesado solo por el jardinillo, dirigiéndose a la calle de las Infantas o a la del Clavel. Preguntaron a cuantas personas vieron; pero nadie daba razón. [227]
Consternadas, resolvieron ir en su busca. ¿Pero a dónde?... No había que perder tiempo. Fidela con Donoso iría por un lado. Cruz con Torquemada por otro... ¿Habría tomado el fugitivo la dirección de Cuatro Caminos? Esta era la opinión más admisible. Pero bien podría haberse dirigido a otra parte. Melchorito y su padre recorrieron presurosos las calles próximas. Nada; no aparecía.
«¡A casa de Bernardina! -dijo Cruz, que conservaba la serenidad en medio de tanta desolación y aturdimiento. Y al punto, como general en jefe indiscutible, empezó a dictar órdenes-: Usted, D. Francisco, no nos sirve para nada en este caso. Retírese: le informaremos de lo que ocurra. Tú, Fidela, súbete a casa. Yo me arreglaré sola. D. José y yo por un lado, Melchor padre e hijo por otro, le buscaremos, y por fuerza le hemos de encontrar... ¡Qué locura de chico! Pero conmigo no juega... Si él es terco, yo más. Él a perderse y yo a encontrarle, veremos quién gana..., ¡veremos!».
|
X
Все это верным чутьем понял Рафаэль и однажды вечером, оставшись наедине с сестрой, вызвал ее на чистосердечный разговор.
— Милая моя сестра, твой невинный, как у неразумного дитяти, смех убивает меня. А ведь тебя ведут на заклание. Ты не понимаешь, что делаешь, на что идешь, не представляешь себе ужасного испытания, которое тебя ожидает.
— Крус знает больше нас с тобой, и она не велела мне печалиться. Мы должны слепо подчиняться старшей сестре — она ведь для нас и отец и мать. Уж если она решила, значит все правильно.
— Если она решила! Да разве она никогда не ошибается? Но ты с ней согласна... Значит, надежды нет. Я потерял тебя. У меня больше нет сестры... Жить бок о бок с тобой — женой этого субъекта — для меня просто немыслимо. Ты мне дороже всех на свете. В тебе я словно вижу нашу матушку, которую ты уже совсем забыла...
— О нет, не забыла.
— Ах! Крус и ты сохранили зрение, но утратили память. Лишь во мне одном живет воспоминание о нашем доме...
— И во мне тоже... Ах, наш дом!.. Как сейчас его вижу. Роскошные ковры, множество слуг. Я могла бы описать мамин будуар со всеми безделушками. Стол накрывался ежедневно на двадцать персон, а по четвергам и того больше... О! Я все прекрасно помню, хотя мне недолго пришлось насладиться той жизнью, великолепной, но омраченной горем... И двух месяцев не прошло после нашего приезда из Франции, как разразилась катастрофа — ужасное банкротство. В моей голове путаются картины веселья и разорения. Не думай, что несчастье застало меня врасплох. Знаешь, я почему-то его предчувствовала. Суетная жизнь никогда не была мне по сердцу. Я хорошо помню: газеты называли Крус ослепительным солнцем салона дель Агила, а меня... не знаю уж, какое необыкновенное прозвище мне давали... звезда, кажется... Весь этот вздор оставил в моей душе горький осадок. Смерть мамы я помню, как будто это произошло вчера. Она скончалась от потрясения, не в силах перенести жестокого удара судьбы. Отец хотел убить себя — дон Хосе Доносо едва успел выхватить револьвер из его рук. Но все равно четыре месяца спустя папа умер от горя... Ты плачешь? Тебе больно от этих воспоминаний?
— Да... Отец не обладал твердостью и непреклонной волей, чтобы противостоять беде. Кроме того, он легко мирился со многим, лишь бы не лишиться привычного комфорта. Вот мама была не такая. Доведись ей дожить до нищеты, она переносила бы ее мужественно, с христианской стойкостью и не пошла бы ни на унижения, ни на бесчестье: кроме прочих добродетелей, она обладала глубоким пониманием достоинства имени и рода. Я ощущаю в себе нечто от материнского духа, и это утешает и ободряет меня среди стольких невзгод. От нее я унаследовал преклонение перед фамильной честью и твердыми правилами. Обрати внимание, Фидела: род нашей матери не запятнан ни единым недостойным поступком. Им вправе гордиться наша родная Испания и все человечество. От прадеда, павшего в сражении у мыса Сан Ви-сенте, до кузена Фелисиано де ла Торре Ауньон, со славой погибшего в битве под Кастильехос, ты увидишь лишь образцы высокой добродетели и строгого служения долгу. В роду нашей матери никогда никто не унизил себя темными делами купли-продажи... Никто не занимался торгашеством, сделками и тому подобным. Все в этой семье были или помещики, жившие доходами с родовых имений, или доблестные воины, отдававшие жизнь за отечество и короля, или почтенные священнослужители. И даже бедняки, носившие это имя, всегда являли пример благородства. Дай, дай мне уйти из этого мира и возвратиться в тот, другой, прежний... Я ведь не вижу, мне легче выбрать мир, который мне по сердцу!
— Ты огорчаешь меня, братец. Что бы ты ни говорил — нам не дано выбирать себе мир и приходится жить там, где поселил нас бог.
— Бог поселил меня в том, другом мире, в мире моей святой матери.
— Да, но утраченного ведь не вернуть.
— Я вернусь туда, где мое место... — Рафаэль в гневе поднялся. — Мне нечего делать с вами, позорящими семейную честь.
— Успокойся, бога ради. Опять ты с ума сходишь.
— Я потерял тебя. Для меня ты больше не существуешь. Хоть я и слеп, но я отчетливо представляю тебя в объятиях этого скота, — вскричал Рафаэль, в безумном возбуждении размахивая руками. — Он мне ненавистен, тебя же я не могу ненавидеть, но и не могу простить твоего поступка, того, что ты собираешься совершить.
— Любимый, братик мой, — сказала Фидела, обнимая его и не давая ему биться об стену. — Образумься, послушай... Люби меня, как я тебя люблю.
— Тогда уступи мне.
— Не могу. Я дала слово.
— Будь проклято твое слово и минута, когда ты его дала!.. Знай: я буду любить теперь только бога, единственного, кто не обманывает и не позорит... Ах, если бы мне умереть!..
С трудом удалось Фиделе усадить брата в кресло, и там он утих, обессиленный, заливаясь слезами. Наступил вечер. Оба молчали, и постепенно сгустившиеся сумерки окутали печальную безмолвную сцену.
С этого дня Крус и Фидела не звали больше Рафаэля принять участие в вечерних беседах; ему приходилось сдерживать и подавлять себя, да и сестры все время опасались вспышки: в последние вечера слепой то и дело колол будущего зятя едкими насмешками, даже не пытаясь прикрыть их флером светской учтивости. Итак, необходимо было разделить враждующих. Рафаэль сам пожелал проводить вечера в наиболее прохладной комнате дома, первой от входа. Разумеется, сестры решили ни в коем случае не оставлять его там в горестном одиночестве; они скорее отказались бы от визитов Доносо и Торквемады, чем согласились бы на это.
В нижнем этаже дома жила семья старьевщика Мельчора. Питая симпатию к старшему сыну, Рафаэль стал приглашать его к себе и охотно с ним разговаривал. На редкость развитый для своих восемнадцати лет, Мельчо-рито ростом походил на ребенка, но отличался незаурядным умом. Всегда оживленный, ласковый, бесконечно терпеливый и приветливый, он развлекал слепого долгими беседами, не надоедая ему и не скучая сам. Юноша учился живописи в академии Сан Фернандо и мечтал стать по крайней мере Росалесом или Фортуни. Он в совершенстве изучил музей Прадо, так как много раз писал копии с мадонн Мурильо, зарабатывая себе на обувь и одежду. Желая постичь тайны высшего мастерства, он особенное внимание уделял Веласкесу, старательно копируя голову Эзопа и шею одной из «Прях». Юноша описывал музей, перечислял собранные в нем сокровища, и Рафаэль, вспоминая произведения искусства, которыми он некогда любовался, снова видел их глазами Мельчорито. Из всего этого Олимпа живописи слепой больше всего любил портреты, восхищаясь тем, что мастерство художника оживляло на полотне подлинных, а не выдуманных героев прошлого. Ради них Рафаэль много раз мысленно обходил залы музея со своим смышленым поводырем и, пользуясь его глазами, мог наравне с Мельчорито восторгаться благородными и живыми лицами, увековеченными искусством Веласкеса, Рафаэля, Анто-нио Моро или Ван-Дейка. В другие вечера, разнообразия ради, Мельчорито, заядлый посетитель галерки в Опере, обладавший к тому же счастливой музыкальной памятью, напевал отрывки из опер — мелодии арий, дуэтов и увертюр. Замысловатыми движениями губ он пытался передать звучание различных инструментов оркестра. Слепой, обладавший не столько обширной музыкальной памятью, сколько утонченным вкусом, участвовал в музицировании, подтягивая басом или исполняя несложную ритурнель; бедняга несказанно наслаждался, воображая, будто сидит в партере театра или прохаживается по залам музея.
Легко понять, что дамы были очень признательны мальчику с нижнего этажа за его добросердечие и восхищались его талантами; Рафаэль радовался обществу Мельчорито и не променял бы его на всех мудрецов мира. Часто Крус потихоньку подходила к двери и с улыбкой глядела на сияющее лицо брата, а Мельчорито, разрумянившись точно роза, дирижировал между тем воображаемым оркестром, то давая вступление тромбонам, то умеряя резкое звучание скрипок. И Крус возвращалась к своему кружку со словами: «Идет четвертое действие «Гугенотов», — а немного погодя добавляла: «Скоро конец... Королева уходит — я слышу королевский марш».
Узнав от Доносо об упорном сопротивлении Рафаэля, дон Франсиско не придал этому значения: он слишком был поглощен мыслями о брачном союзе и заранее гордился предстоящими успехами в высшем обществе. «Этот пустомеля не желает видеть меня своим зятем? Довожу до сведения, что мне наплевать на его несогласие. Я и ухом не поведу; при всей его заносчивости я еще могу ему нос утереть. Пусть благодарит бога, что он слепой, а то бы я его быстро приструнил, — пусть получше разбирается, кто чего стоит. Его чертовы грамоты только на то и годятся, чтоб сморкаться в них... Да стоит мне захотеть, — черт побери! — я добуду грамоты почище, чем у него, и возведу свой род к библейским патриархам и к звезде королей-волхвов!»
Шли дни. Настали жаркие месяцы. Торквемада, стремясь как можно скорее перейти к новому положению вещей, назначил день свадьбы на 4 августа. Семья переедет на улицу де Сильва, он уже приобрел для столовой изящную мебель орехового дерева по выбору Доносо. И все бы шло как нельзя лучше, если бы и дам и самого дона Франсиско не тревожило настроение Рафаэля, словно застывшего в своей непреклонности. Нечего было и думать перевезти слепого в дом новобрачных, разве что впоследствии, когда суровость его смягчится. Доносо и Фидела уповали на время и на воздействие свершившихся фактов. Крус не разделяла их надежд. Втроем они снова и снова возвращались к этой трудной задаче, не находя удовлетворительного решения, так что в конце концов дон Хосе предложил некий modus vivendi, который сестры сочли приемлемым. Если Рафаэль будет упорствовать в своем нежелании жить под одной крышей с ростовщиком, Доносо возьмет его к себе в дом и будет заботиться о нем как о родном сыне. Крус и Фидела смогут навещать брата когда им захочется. И хоть решение это казалось печальным, пришлось принять его, как наименьшее из двух зол.
В один из июльских вечеров Рафаэль беседовал со своим другом о современной живописи. Мельчорито рассказывал о статье, где метко и остроумно критиковались картины последней выставки. Слепой пожелал прослушать статью, и юноша побежал за брошюрой, оставив молодого дель Агила в одиночестве.
Сестры не заметили ухода Мельчорито: в этот вечер не было музыки и тишина сначала не привлекла их внимания. Но вскоре необычное безмолвие удивило их. Крус поспешила в комнату брата. Рафаэля там не было. Она закричала, и на ее крик тотчас сбежались остальные. Бросились искать слепого по всему дому, но нигде не нашли. Не выбросился ли он из окна или с балкона? Тревога мгновенно охватила дом. Но нет, не может этого быть: все окна заперты. Вдруг Доносо заметил, что дверь на лестницу отворена. Уж не спустился ли Рафаэль со своим дружком вниз, в лавку старьевщика? Но в этот момент вернулся Мельчорито и не меньше других был поражен случившимся. Крус и Фидела ни живы не мертвы вышли из дому, за ними поспешили их друзья. На скверике они узнали от полицейского, что слепой недавно проходил здесь один и направился не то к улице де лас Инфантас, не то к улице дель Клавель. Сестры расспрашивали встречных, но ни от кого не добились толку.
Подавленные, они решили отправиться на поиски. Но куда?.. Однако не стоило терять время. Фидела с До-носо пойдут в одну сторону, Крус и Торквемада — в другую... Может быть, беглец направился в Куатро Каминос? Это было, пожалуй, всего вероятнее. Но он мог пуститься и в другую сторону. Мельчорито с отцом торопливо обежали соседние улицы, но тщетно: Рафаэля нигде не было.
— К Бернардине! — сказала Крус, потрясенная, но среди общего отчаяния не терявшая присутствия духа. И тотчас же, подобно главнокомандующему, она отдала распоряжения, которым все беспрекословно подчинились.
— Вы, дон Франсиско, не сможете помочь нам в этом деле. Идите к себе и ждите от нас вестей. Ты, Фидела, вернешься домой. Я справлюсь без тебя. Мы с доном Хосе пойдем в одну сторону, оба Мельчора — в другую; мы безусловно разыщем Рафаэля... Ах, какое безрассудство! Но со мной шутки плохи. Он упрям, а я еще упрямее. Он прячется, но я найду его — еще увидим, кто кого... увидим!
|