|
XV
Con lento paso de fecha deseada, llegó por fin aquel día, sábado por más señas, y víspera o antevíspera (que esto no lo determinan bien las historias) de la festividad de Santiago, patrón de las Españas. Celebrose la boda en San José, sin ostentación, tempranito, como ceremonia de tapadillo a la que no se quería dar publicidad. Asistieron tan sólo [266] Rufinita Torquemada y su marido, Donoso, y dos señores más, amigos de las Águilas, que se despidieron al salir de la iglesia. D. Francisco iba de levita herméticamente cerrada, guantes tan ajustados, que sus dedos parecían morcillas, y sudó el hombre la gota gorda para quitárselos. Como era la época de más fuerte calor, todos, la novia inclusive, no hacían más que pasarse el pañuelo por la cara. La del novio parecía untada de aceite, según relucía, y para mayor desdicha, exhalaba con su aliento emanaciones de cebolla, porque a media noche se había comido de una sentada una fuente de salpicón, su plato predilecto. A Cruz le dio el vaho en la nariz en cuanto se encaró con su cuñado, y tuvo que echar frenos a su ira para poder contenerla, mayormente al ver cuán mal se avenía el olor cebollesco con las palabras finas que a cada instante, y vinieran o no a cuento, desembuchaba el ensoberbecido prestamista. Fidela parecía un cadáver, porque... creyérase que el demonio había tenido parte en ello..., la noche antes tomó un refresco de agraz para mitigar el calor que la abrasaba, y agraz fue que se le agriaron todos los líquidos del cuerpo, y tan inoportunamente se descompuso, que en un tris estuvo que la boda no pudiera celebrarse. Allá le administró [267] Cruz no sé qué droga atemperante, en dosis de caballo, gracias a lo cual, no hubo necesidad de aplazamiento; pero estaba la pobre señorita hecha una mártir, un color se le iba y otro se le venía, sudando por todos sus poros, y sin poder respirar fácilmente. Gracias que la ceremonia fue breve, que si no, patatús seguro. Llegó un momento en que la iglesia, con todos sus altares, empezó a dar vueltas alrededor de la interesante joven, y si el esposo no la agarra, cae redonda al suelo.
Cruz no tenía el sosiego hasta no ver concluido el ritual, para poder trasladarse a la casa, con objeto de quitar el corsé a Fidela y procurarle descanso. En dos coches se dirigieron todos al nuevo domicilio, y, por el camino, Torquemada le daba aire a su esposa con el abanico de esta, diciéndole de vez en cuando: «Eso no es nada, la estupefacción, la emoción, el calor... ¡Vaya que está haciendo un verano!... Dentro de dos horas no habrá quien atraviese la calle de Alcalá por la acera de acá, que es la del solecismo. A la sombra, menos mal».
En la casa, la primera impresión de Cruz fue atrozmente desagradable. ¡Qué desorden, qué falta de gusto! Las cosas buenas colocadas sin ningún criterio, y entre ellas mil porquerías con las cuales debía hacerse un auto [268] de fe. Salió a recibirlos Romualda, la tarasca sirviente de D. Francisco, con una falda llena de lamparones, arrastrando las chancletas, las greñas sin peinar, facha asquerosa de criada de mesón. En la servidumbre, como en todo, vio la noble dama reflejada la tacañería del amo de la casa. El criado apestaba a tagarnina, de la cual llevaba una colilla tras de la oreja, y hablaba con el acento más soez y tabernario. ¡Dios mío, qué cocina, en la cual una pincha vieja y con los ojos pitañosos ayudaba a Romualda!... No, no, aquello no podía ser. Ya se arreglaría de otra manera. Felizmente, el almuerzo de aquel día clásico se había encargado a una fonda, por indicación de Donoso, que en todo ponía su admirable sentido y previsión.
Fidela no se mejoró con el aflojar del corsé y de todas las demás ligaduras de su cuerpo. Intentó almorzar; pero tuvo que levantarse de la mesa, acometida de violentos vómitos, que le sacaron del cuerpo cuanto tenía. Hubo que acostarla, y el almuerzo se dividió en dos tiempos, ninguno de los cuales fue alegre, por aquella maldita contrariedad de la desazón de la desposada. Gracias que había facultativo en la casa. Torquemada llamaba de este modo a su yerno, Quevedito. «Tú, ¿qué haces que no me la curas al instante? Reniego de [269] tu facultad, y de la Biblia en pasta». Iba y venía del comedor a la alcoba, y viceversa, regañando con todo el mundo, confundiendo nombres y personas, llamando Cruz a Romualda, y diciendo a su cuñada: «Vete con mil demonios». Quevedito ordenó que dejaran reposar a la enferma, en la cual parecía iniciarse una regular fiebre; Cruz prescribió también el reposo, el silencio y la obscuridad, no pudiendo abstenerse de echar los tiempos a Torquemada por el ruido que hacía, entrando y saliendo en la alcoba sin necesidad. Botas más chillonas no las había visto Cruz en su vida, y de tal modo chillaban y gemían aquellas endiabladas suelas, que la señora no pudo menos de hacer sobre esto una discreta indicación al amo de la casa. Al poco rato apareció el hombre con unas zapatillas de orillo, viejas, agujereadas, y sin forma.
Continuaron almorzando, y D. Francisco y Donoso hicieron honor a los platos servidos por el fondista. Y el novio creyó que no cumplía como bueno en día tan solemne si no empinaba ferozmente el codo; porque, lo que él decía: ¡Haberse corrido a un desusado gasto de champagne, para después hacer el pobrete melindroso! Bebiéralo o no, tenía que pagarlo. Pues a consumirlo, para que al menos se igualara el Haber del estómago con el Debe [270] del bolsillo. Por esta razón puramente económica y de Partida Doble, más que por vicio de embriaguez, bebió copiosamente el tacaño, cuya sobriedad no se desmentía sino en casos rarísimos.
Terminado el almuerzo, quiso D. Francisco enterar a Cruz de mil particulares de la casa, y mostrarle todo, pues ya había tratado Donoso con él de la necesidad de poner a su ilustre cuñada al frente del gobierno doméstico. Estaba el hombre, con tanta bebida y la alegría que por todo el cuerpo le retozaba, muy descompuesto, el rostro como untado de craso bermellón, los ojos llameantes, los pelos erizados, y echando de la boca un vaho de vinazo que tiraba para atrás. A Cruz se le revolvía el estómago; pero hizo de tripas corazón. Llevola D. Francisco de sala en sala, diciendo mil despropósitos, elogiando desmedidamente los muebles y alfombras, con referencias numéricas de lo que le habían costado; gesticulaba, reía estúpidamente, se sentaba de golpe en los sillones para probar la blandura de los muelles; escupía, pisoteando luego su saliva con la usada pantufla de orillo; corría y descorría las cortinas con infantil travesura; daba golpes sobre las camas, agregando a todas estas extravagancias los comentarios más indelicados: «En su vida ha [271] visto usted cosa tan rica... ¿Y esto? ¿No se le cae la baba de gusto?».
De uno de los armarios roperos sacó varias prendas de vestir, muy ajadas, oliendo a alcanfor, y las iba echando sobre una cama para que Cruz las viese. «Mire usted qué falda de raso. La compró mi Silvia por un pedazo de pan. Es riquísima. Toque, toque... No se la puso más que un Jueves Santo, y el día que fuimos padrinos de la boda del cerero de la Paloma. Pues, para que vea usted lo que la estimo, señora doña Cruz, se lo regalo generosamente... Usted se la arreglará, y saldrá con ella por los Madriles hecha una real moza... Todos estos trajes fueron de mi difunta. Hay dos de seda, algo antiguos, eso sí, como que fueron antes de una dama de Palacio... cuatro de merino y de lanilla... todo cosa rica, comprado en almonedas por quiebra. Fidela llamará a una modista de poco pelo, para que se los arregle y los ponga de moda; que ya tocan a economizar, ¡ñales!, porque aunque es uno rico, eso no quiere decir ¡cuidado!, que se tire el santísimo dinero... Economía, mucha economía, mi señora doña Cruz, y bien puede ser maestra en el ahorro la que ha vivido tanto tiempo lampando... quiero decir... como el perro del tío Alegría, que tenía que arrimarse a la pared para poder ladrar. [272]
Cruz hizo que asentía, pero en su interior bramaba de coraje, diciéndose: «¡Ya te arreglaré, grandísimo tacaño!». Enseñando el aposento destinado a la noble dama, decía el prestamista: «Aquí estará usted muy ancha. Le parecerá mentira, ¿eh?... Acostumbrada a los cuchitriles de aquella casa. Y si no es por mí ¡cuidado!, allí se pudren usted y su hermana. Digan que las ha venido Dios a ver... Pero ya que me privo de la renta de este señor piso principal, viviendo en él, hay que economizar en el plato pastelero, y en lo tocante a ropa. Aquí no quiero lujos, ¿sabe?... Porque ya me parece que he gastado bastante dinero en los trajes de boda. Ya no más, ya no más, ¡ñales! Yo fijaré un tanto, y a él hay que ajustarse. Nivelación siempre; este es el objetivo, o el ojete, para decirlo más pronto».
Prorrumpía en bárbaras risas, después de disparatar así, casi olvidado de los términos elegantes que aprendido había; tocaba las castañuelas con los dedos o se tiraba de los pelos, añadiendo alguna nueva patochada, o mofándose inconscientemente del lenguaje fino: porque yo abrigo la convicción de que no debemos desabrigar el bolsillo ¡cuidado!, y parto del principio de que haiga principio sólo los jueves y domingos; porque si, como dice el amigo Donoso, las leyes administrativas han [273] venido a llenar un vacío, yo he venido a llenar el vacío de los estómagos de ustedes... digo... no haga caso de este materialismo... es una broma.
Difícilmente podía Cruz disimular su asco. Donoso, que había estado de sobremesa platicando con Rufinita, fue en seguimiento de la pareja que inspeccionaba la casa, uniéndose a ella en el instante en que Torquemada enseñaba a Cruz el famoso altarito con el retrato de Valentín convertido en imagen religiosa, entre velas de cera. D. Francisco se encaró con la imagen, diciéndole: «Ya ves, hombre, como todo se ha hecho guapamente. Aquí tienes a tu tía. No es vieja, no, ni hagas caso del materialismo del cabello blanco. Es guapa de veras, y noble por los cuatro costados... como que desciende de la muela del juicio de algún rey de bastos...».
-Basta -le dijo Donoso, queriendo llevárselo-. ¿Por qué no descansa usted un ratito?
-Déjeme... ¡por la Biblia! ¡No sea pesado ni cócora! Tengo que decirle a mi niño que ya estamos todos acá. Tu mamá está mala... ¡Pues no es flojo contratiempo!... Pero descuida, hijo de mis entrañas, que yo te naceré pronto... Más guapín eres tú que ellas. Tu madre saldrá a ti... digo, no, tú a tu madre... [274] No, no; yo quiero que seas el mismo. Si no, me descaso.
Entró Quevedito anunciando que Fidela tenía una fiebre intensa, y que nada podía pronosticar hasta la mañana siguiente. Acudieron todos allá, y después de ponerla entre sábanas, le aplicaron botellas de agua caliente a los pies, y prepararon no sé qué bebida para aplacar su sed. D. Francisco no hacía más que estorbar, metiéndose en todo, disponiendo las cosas más absurdas y diciendo a cada momento: «¿Y para esto, ¡Cristo, re-Cristo!, me he casado yo?».
Donoso se lo llevó al despacho, obligándole a echarse hasta que se le pasaran los efectos del alcoholismo; pero no hubo medio de retenerle en el sofá más que algunos minutos, y allá fue otra vez a dar matraca a su hermana política, que examinaba la habitación en que quería instalar a Rafael.
«Mira, Crucita -le dijo arrancándose a tutearla con grotesca confianza-, si no quiere venir el caballerete andante de tu hermano, que no venga. Yo no le suplico que venga; ni haré nada por traerle, ¡cuidado!, que mi suposición (17) no es menos que la suya. Yo soy noble: mi abuelo castraba cerdos, que es, digan lo que quieran, una profesión muy bien vista en los... pueblos cultos. Mi tataratío el [275] Inquisidor, tostaba herejes, y tenía un bodegón para vender chuletas de carne de persona. Mi abuela, una tal doña Coscojilla, echaba las cartas y adivinaba todos los secretos. La nombraron bruja universal... Con que ya ves...».
Ya era imposible resistirle más. Donoso le cogió por un brazo, y llevándole al cuarto más próximo, le tendió a la fuerza. Poco después, los ronquidos del descendiente del inquisidor atronaban la casa.
«¡Demonio de hombre! -decía Cruz a don José, sentados ambos junto al lecho de Fidela, que en profundo letargo febril yacía-. Insoportable está hoy».
-Como no tiene costumbre de beber, le ha hecho daño el champagne. Lo mismo me pasó a mí el día de mi boda. Y ahora usted, amiga mía, procediendo hábilmente, con la táctica que sabe usar, hará de él lo que quiera...
-¡Dios mío, qué casa! Tengo que volverlo todo del revés... Y dígame, D. José: ¿No le ha indicado usted ya que es indispensable poner coche?
-Se lo he dicho... A su tiempo vendrá esa reforma, para la cual está todavía un poco rebelde. Todo se andará. No olvide usted que hay que ir por grados.
-Sí, sí. Lo más urgente es adecentar este [276] caserón, en el cual hay mucho bueno que hoy no luce entre tanto desarreglo y suciedad. Estos criados que nos ha traído de la calle de San Blas, no pueden seguir aquí. Y en cuanto a sus planes de economía... Económica soy; la desgracia me ha enseñado a vivir con poco, con nada. Pero no se han de ver en la casa del rico escaseces indecorosas. Por el decoro del mismo D. Francisco, pienso declarar la guerra a esa tacañería que tiene pegada al alma como una roña, como una lepra, de la cual personas como nosotras no podemos contaminarnos.
Rebulló Fidela, y todos se informaron con vivo interés de su estado. Sentía quebranto de huesos, cefalalgia, incomodidad vivísima en la garganta. Quevedito diagnosticó una angina catarral sin importancia: cuestión de unos días de cama, abrigo, dieta, sudoríficos y una ligera medicación antifebrífuga. Tranquilizose Cruz; pero no teniéndolas todas consigo, determinó no separarse de su hermana; y despachó a Donoso a Cuatro Caminos para que viese a Rafael, y le informase de aquel inesperado accidente.
«¡Si de esta desazón -dijo Cruz, que todo lo aprovechaba para sus altos fines- resultará un bien! ¡Si conseguimos atraer a Rafael con el señuelo de [277] la enfermedad de su querida hermana...! D. José de mi alma, cuando usted le hable de esto, exagere un poquito...».
-Y un muchito, si por tal medio conseguimos ver a toda la familia reunida.
Allá corrió como exhalación D. José, después de echar un vistazo a su amigo, que continuaba roncando desaforadamente.
|
XV
Медленно, как и все, чего нетерпеливо ожидаешь, подошла, наконец, заветная суббота — накануне или за два дня (на этот счет свидетельства историков расходятся) до праздника Сант-Яго, покровителя Испании. Венчание состоялось в церкви Сан-Хосе рано утром, без всякой пышности, почти тайком. Из гостей присутствовали лишь Руфинита с мужем, Доносо и еще двое друзей семьи дель Агила, которые откланялись тотчас по окончании обряда. Дон Франсиско был в черном, наглухо застегнутом сюртуке и перчатках до того тесных, что он весь взмок, стаскивая их с онемевших пальцев. Стояло самое жаркое время года; все, не исключая невесты, без конца утирали пот. Лицо жениха блестело, словно смазанное маслом, и что еще хуже — от него так и разило луком: среди ночи он съел за один присест целую миску своего любимого кушанья — рубленого мяса в соусе. Когда Крус подошла близко к зятю, запах лука ударил ей прямо в нос, и ей стоило большого труда сдержать раздражение; запах этот никак не вязался с учеными словами, которые кстати и некстати изрекал на каждом шагу надувшийся спесью процентщик. Фидела была мертвенно бледна. (Тут, верно, без вмешательства нечистой силы не обошлось...) Еще в пятницу она, изнывая от жары, выпила кислого виноградного сока, и, должно быть, от этого напитка — вот уж не ко времени! — бедняжка почувствовала себя так скверно, что венчание чуть не отложили. Но Крус заставила сестру проглотить лошадиную дозу какого-то снадобья, и переносить свадьбу не пришлось. Однако бедная сеньорита выглядела настоящей мученицей: то бледнела, то заливалась краской, покрывалась испариной и едва дышала. К счастью, церемония длилась недолго, а то бедняжка наверняка упала бы в обморок. В какой-то момент церковь со всеми алтарями завертелась перед глазами новобрачной, и если бы муж не подхватил ее, она бы грохнулась на пол.
Обеспокоенная Крус нетерпеливо дожидалась конца обряда, чтобы отвезти Фиделу домой, расшнуровать и уложить в постель. В двух каретах все направились на улицу де Сильва. По дороге Торквемада обмахивал молодую жену веером, приговаривая время от времени: «Это ничего, это все от волнения, от жары, от потрясения... Ну и лето!.. Через два часа ни души не будет на этой стороне улицы по причине изобилия солнца. В тени не так жарко».
Первое впечатление Крус от дома Торквемады было отталкивающим. Что за беспорядок! Какая безвкусица! Хорошие вещи расставлены вперемежку со всякой дрянью, годной только на свалку. Отвратительно грязная ведьма Ромуальда, служанка дона Франсиско, шаркая шлепанцами, вышла им навстречу нечесаная, в засаленной юбке, точь-в-точь судомойка из харчевни. На ней, как и на всей обстановке дома, лежала печать-скряжничества хозяина. От лакея разит дешевыми сигарами (вот и сейчас за ухом у него торчит окурок), а выговор у него не лучше, чем у трактирного слуги. Господи боже, ну и кухня! Какая-то старая карга с гноящимися глазами возится у плиты, помогая Ромуальде... Нет, нет, так это не останется. Все здесь надо переделать. К счастью, Доносо, проявив обычную свою предусмотрительность и благоразумие, посоветовал в этот исторический день принести обед из ресторана.
Фиделу расшнуровали, но ей не стало лучше. Бедняжка попыталась было принять участие в обеде, однако сильнейший приступ тошноты заставил ее поспешно выйти из комнаты. Пришлось уложить молодую в постель, отчего за свадебным столом не стало, разумеется, веселее: нездоровье новобрачной всех встревожило. Хорошо еще, что в числе гостей находился «ученый муж», как окрестил Торквемада своего зятя Кеведито. «Ты почему мне не вылечиваешь ее сию же минуту? Провалиться ко всем чертям твоей учености!» Процентщик ходил взад-вперед из спальни в столовую и обратно, препирался со всеми, путая имена и лица, называл Ромуальду Крус, а свояченице, приняв ее за служанку, кричал: «Дьявол тебя побери!»
У Фиделы началась лихорадка, и Кеведито прописал ей полный покой. Крус распорядилась не беспокоить сестру; она накидывалась на Торквемаду, который то и дело с шумом входил и выходил из спальни без всякой надобности. В жизни не видывала Крус таких скрипучих башмаков: проклятые скрипели и стонали так, что она не выдержала и деликатно указала на это хозяину дома. И дон Франсиско сменил башмаки на старые домашние туфли, стоптанные и дырявые.
Обед продолжался; дон Франсиско и Доносо отведали кушаний, принесенных из ресторана. Новобрачный считал, что столь торжественный день не будет достойно завершен, если не напиться как следует. Пойти на такие расходы — купить шампанского — и после этого еще жеманничать! Выпьет он его или не выпьет, платить все равно придется. Так истребить его без остатка! Тогда по крайней мере будет достигнуто равновесие: насколько опустеет карман, настолько же прибавится в желудке. И вот исключительно по соображениям экономии и двойной бухгалтерии, а вовсе не из пристрастия к крепким напиткам, скряга изрядно хлебнул, изменив своей обычной воздержанности, что случалось с ним крайне редко.
По окончании обеда дон Франсиско пожелал ввести Крус в тысячу хозяйственных мелочей и показать ей дом: по совету Доносо он решил передать бразды правления умудренной опытом свояченице. От выпитого вина и свадебного веселья его так и распирало, и вид он имел самый неприглядный: лицо красное, лоснящееся, глаза воспалены, волосы всклокочены, а изо рта нестерпимо несет винным перегаром. У Крус так все и кипело внутри, она едва владела собой. Из комнаты в комнату вел ее дон Франсиско, плел одну нелепость за другой, расхваливал мебель и ковры, без конца упоминая об их цене. Он размахивал руками, разражался глупым смехом, плевал на пол и растирал плевки своими стоптанными шлепанцами; с размаху бросался в кресла, желая показать, какие они мягкие; словно разыгравшийся младенец, задергивал и вновь раздвигал шторы; ударял по кроватям, сопровождая свои сумасбродные выходки неуместными и неприличными замечаниями: «Отродясь вы не видывали такой богатой вещицы... А вот такой? Небось рот разинете от удивления?»
Из одного гардероба Торквемада вытащил ворох разного платья, мятого, пропахшего нафталином, и разложил все эти вещи на кровати, чтобы Крус полюбовалась ими. «Поглядите — атласная юбка. Моя Сильвия ее по дешевке купила. Богатейшая штучка... Пощупайте... Она и надела-то ее только один раз в страстной четверг да еще когда нас позвали шаферами на свадьбу к пономарю. Но желая показать вам, сеньора донья Крус, уважение, дарю ее вам от всей души. Перешьете юбку на себя и такой в ней будете раскрасавицей... Все это платья моей покойницы. Тут есть два шелковых, правда уже изрядно поношенных: они нам достались от одной знатной дамы. Четыре шерстяных и суконных — вещи все дорогие, купленные на распродажах с молотка. Фидела позовет портниху подешевле, и та все это перекроит и переделает по моде. Надо быть бережливыми, шут побери! Хоть я и богат, это не значит, что можно швырять деньги на ветер. Какого черта!.. Экономия, строжайшая экономия, дорогая моя донья Крус. У кого вечно живот подводило от голода, кто на лакомые куски мог только зариться, тому сам бог велел быть докой по части бережливости».
Крус притворно соглашалась, но в душе она готова была рычать от ярости и думала про себя: «Уж я тебя перешью, проклятый скряга!» Показывая благородной даме ее комнату, процентщик сказал: «Здесь вам будет просторно. Наверно, и глазам своим не верите? После вашего-то свинарника! Не будь меня, вы с сестрицей так и сгнили бы там. Можно сказать, сам господь бог меня вам послал. Я уж и так лишился дохода от этого дома, раз пришлось взять его под жилье, теперь надо экономить и на столе и на тряпках. Мотовства я здесь не потерплю — слышите?.. Я, кажется, уж и так достаточно раскошелился на свадебные туалеты. Но уж больше от меня не дождетесь, черт возьми! Я определю расходы, и извольте этого придерживаться, из рамок не выходить. Вот вам и заданная цель, или, проще говоря, зад».
Так, выражался скряга, коверкая благородные слова, усвоенные им за последнее время, то и дело разражаясь оглушительным хохотом. Он щелкал пальцами, дергал себя за волосы и снова пускался городить нелепости, глумясь над литературным языком: «Я придерживаюсь убеждения, что нам следует придерживать карман, черт побери! И исхожу из положения, что есть лишь одно положение — во гроб... Раз уж, как говорит друг Доносо, законы заполнили пробел, я тоже заполню пробел ваших желудков... Ну, не обижайтесь, я пошутил».
Крус с трудом скрывала отвращение; Доносо, прервав застольную беседу с Руфинитой, присоединился к ним в тот момент, когда дон Франсиско показывал свояченице знаменитый алтарь с восковыми свечами, горевшими перед портретом Валентина. Скряга остановился у конторки со словами: «Видишь, дружок, как все распрекрасно получилось. Вот это твоя тетушка. Она не старая, нет — ты на ее седину не смотри. Она у нас красавица, а уж происхождения благородного — по всем статьям! Не иначе как от зуба мудрости какого-нибудь варварского короля происходит».
— Хватит, — сказал Доносо, желая утихомирить Торквемаду. — Почему бы вам не отдохнуть немного?
— Да отстаньте вы от меня… Клянусь всеми святыми! Что прицепились, как репейник? Мне надо сказать сыночку, что мы собрались все вместе... Мамка твоя нездорова... Не везет нам... Но не тревожься, сынок, я тебя скоро порожу. Ты такой красавчик... Твоя мать уродится в тебя, то бишь ты в нее... Нет, нет: я хочу, чтоб ты был таким же. Иначе я с ней разведусь.
Между тем Кеведито сообщил, что у Фиделы сильный жар и что до следующего утра он не сумеет поставить точный диагноз. Все поспешили в спальню. Фиделу раздели, укрыли одеялом, к ногам приложили горячие бутылки и приготовили питье, чтобы утолить ее нестерпимую жажду. Дон Франсиско совался во все, всем мешал, приставая с разным вздором и повторяя ежеминутно:
— И ради этого — ну вас всех к шуту! — ради этого я женился?
Доносо увел Торквемаду в кабинет и велел ему не выходить оттуда, покамест он не проспится; но не пролежав на диване и пяти минут, дон Франсиско вскочил и снова пошел надоедать свояченице, которая в это время осматривала будущую комнату Рафаэля.
— Слушай, Крусита, — сказал он, с грубоватой фамильярностью обращаясь к сеньоре на «ты», — если твой странствующий рыцарь не желает идти сюда, пусть не приходит. Я и пальцем не шевельну, чтобы притащить его, черт побери! Мое положение не ниже, если не выше..., Я и сам благородный: мой дед холостил боровов, а это что бы там ни говорили, очень почтенное занятие для..., для цивилизованных народов. А мой двоюродный прапрадед — инквизитор — жарил еретиков и подавал в своем трактире отбивные из их мяса. Моя бабка, донья, Коскохилья, гадала на картах и знала всякие тайные штучки. Ее так и прозвали — колдуньей на все руки… Так что сама понимаешь...
Тут терпение сеньора Доносо истощилось, он схватил дона Франсиско за руку и, насильно затащив в соседнюю комнату, запер его на ключ. Немного спустя оглушительный храп потомка великого инквизитора уже разносился по всему дому.
Дон Хосе и Крус присели у постели Фиделы, погруженной в лихорадочное забытье.
— Сам дьявол в него вселился, — промолвила Крус. — Сегодня он просто невыносим.
— Он ведь не привык пить, вот и опьянел от шампанского. И со мной было то же в день свадьбы. А вы, сеньора, с вашим умением и подходом сможете из него веревки вить.
— Боже мой, что за дом! Тут все надо вверх дном перевернуть. А скажите, дон Хосе, не говорили вы ему, что надо завести собственный выезд?
— Говорил... Он еще пока артачится, но всему свой черед. Все образуется. Не забывайте: надо действовать постепенно.
— Да, да. Самое неотложное сейчас — привести дом в благопристойный вид. Здесь много добра, но все вокруг так запущено и грязно, что хорошие вещи теряют вид. Слуги, которых он перевез с улицы Сан Блас, не могут здесь оставаться. А уж что касается его планов экономии... Я и сама бережлива. Несчастье выучило меня жить на гроши, почти без средств. Но в доме богатого человека не должно быть неприличной скудости. Ради достоинства самого дона Франсиско я объявлю войну скопидомству, пожирающему его, как скрытый недуг, как проказа; люди, подобные нам, не могут заразиться этим пороком.
Фидела пошевелилась, и все с живым участием стали расспрашивать новобрачную о ее самочувствии. Она жаловалась на ломоту во всем теле и боль в горле. Кеведито установил катаральную ангину: несколько дней в постели, покой, диета, потогонное, жаропонижающее — и все обойдется. Крус успокоилась, но ей все же было не по себе, и она решила не отходить от сестры; сеньора поручила Доносо отправиться в Куатро Каминос к Рафаэлю и сообщить юноше о неожиданной болезни сестры.
— Может быть, это новое несчастье поможет нам, принесет удачу, — сказала Крус, которая все обращала в пользу своих высоких замыслов. — Что, если болезнь любимой сестры поможет нам завлечь в дом Рафаэля?.. Дорогой мой дон Хосе, когда будете рассказывать ему об этом, преувеличьте малость...
— Можно и не малость, если тем самым мы добьемся цели: соединим все семейство.
И бросив беглый взгляд на своего немилосердно храпевшего друга, дон Хосе помчался со всех ног к Бернардине.
|