Corte de Madrid. Invierno de 1667

Alejandro de Torres paseó a un lado y otro de la pequeña sala en la que aguardaban la decisión
del Tribunal de la Corte. Con las manos cruzadas a la espalda y el semblante adusto, seguía dándole
vueltas a los últimos acontecimientos y no podía creer que el destino fuese tan injusto.
A finales de la primavera, sus dos hijos, Miguel y Diego, habían engrosado la tripulación del
buque Castilla, que batalló contra dos barcos de bandera inglesa cerca de las Azores. Algunos
hombres murieron en el enfrentamiento y, entre ellos, don Esteban de Albadalejo, personaje muy
estimado en palacio. Aunque la noticia de aquella muerte sumió a todos en el dolor, no era sino una
más de las que llegaban de vez en cuando a oídos públicos, dado que los galeones españoles eran
constantemente abordados por piratas franceses, holandeses e ingleses, en sus viajes de ida o vuelta a
las costas caribeñas, donde España mantenía posesiones. Los galeones solían ser barcos de gran
tonelaje, sin equipamiento de batalla, por lo que se convertían en presas fáciles para los filibusteros y
corsarios que atacaban bajo bandera extranjera. Y aunque, en los últimos tiempos, el soberano había
dotado grandes sumas para su protección, el Castilla viajaba solo. No, ciertamente, la noticia de la
muerte de don Esteban no había supuesto más allá de una mala nueva para España.
Hasta que solapadas acusaciones susurradas en ciertos oídos dieron con los dos hijos de don
Alejandro en el banquillo: según el Tribunal, acusados de alta traición, por haber facilitado a los
piratas ingleses la ruta que seguiría el Castilla.
Alejandro de Torres era un hombre influyente, ostentaba el título de duque de Sobera, y era
terrateniente propietario de extensas fincas en Salamanca, Toledo y Sevilla; amigo de jurisconsultos,
ministros e incluso purpurados. Nada de eso libró a sus hijos de las acusaciones ni del juicio a que
fueron sometidos. Ni lo liberó a él del tormento que le suponía llegar a casa y consolar a su esposa,
Mariana, que se deshacía en lágrimas.
En esos momentos, tras un largo mes de espera, de entrevistas con unos y otros apoyado por su
hermano Daniel, de búsquedas incansables de testigos, debía aguardar, como cualquier otro, a que el
Tribunal de la Corte del rey Carlos emitiera su dictamen.
Bufó por lo bajo, tomó asiento y volvió a incorporarse casi de inmediato, renegando entre
dientes.
– Padre, siéntese -oyó a sus espaldas-. Así no conseguirá nada; si acaso, desgastar la alfombra.
Don Alejandro se volvió y enfrentó la mirada de su hijo mayor. Lo observó con atención, igual
que a Diego, el pequeño. Eran de caracteres muy distintos. Tanto, que a veces ni parecían hermanos, a
no ser por los rasgos de los De Torres, inamovibles de generación en generación: el rostro
aristocrático, la nariz recta y el mentón firme. Diego era de cabello rubio oscuro, como Mariana,
mientras que Miguel había heredado su pelo, negro azulado. El primero tenía los ojos castaños; el
segundo, de un color verde esmeralda profundo, como los de su bisabuela escocesa, solían llamar la
atención de quien lo miraba. Diego era alto y delgado; Miguel le sacaba media cabeza, pero sus
hombros, anchísimos, hacían que pareciera mucho más alto que su hermano. Don Alejandro sabía
que, ni siquiera con la edad, Diego adquiriría la constitución del mayor, que parecía haber absorbido
en sus genes toda la savia de aquellos malditos escoceses con los que el bisabuelo, don Álvaro,
emparentó.
– ¿Cómo diablos puedes estar tan tranquilo? -preguntó exasperado, consciente del nerviosismo
de Diego, que no sabía qué hacer con las manos.
Miguel se encogió de hombros. No estaba ni mucho menos tranquilo. No cuando sabía, porque
la conocía, cómo era la corte de Madrid. Desde que Carlos II, al que apodaban el Hechizado, accedió
al trono de España, las cosas habían empeorado. El soberano tenía por entonces sólo seis años de
edad. Último de la casa de Austria, hijo de Felipe IV y de su segunda esposa y sobrina, Mariana de
Austria, era un niño enclenque y enfermizo. Y la vida política estaba revuelta. Felipe IV, tras la
derrota internacional y la quiebra del Estado, había sumido Castilla en el pesimismo y la penuria.
Hacía dos años que una Junta de cinco ministros asesoraba a la madre del soberano durante la
minoría de edad de éste, pero realmente no eran ellos, miembros de la aristocracia, quienes
gobernaban, sino el confesor de Mariana, el padre Nithard, junto con el intrigante Fernando de
Valenzuela, incapaces pero de enorme influencia ante la reina, que seguía sus consejos al pie de la
letra.
El desconcierto se había instalado por doquier, alimentando las murmuraciones sobre el
supuesto derrocamiento de Mariana de Austria y Carlos, mientras las intrigas palaciegas se
multiplicaban para crearse parcelas de poder al lado del pequeño.
El cúmulo de rumores no hacía sino emponzoñar la situación, ya de por sí deprimente.
Pero Miguel no podía, ni quería, dejar entrever su malestar. No lo hizo nunca. Ni siquiera
cuando Diego y él fueron acusados de alta traición. Y no bajaría la guardia aunque los condenasen a
la horca, supuesto probable, tal como se habían desarrollado los acontecimientos.
– Nada conseguiremos por más tensos que nos pongamos -intervino el tío de los jóvenes-. Lo
que sea, lo sabremos muy pronto, hermano.
Don Alejandro calló. A veces, la frialdad de su hijo lo enervaba. ¡Por los clavos de Cristo! ¿No
podía mostrar de vez en cuando un poco de sangre española?
Se abrió el portón de la cámara de deliberaciones y Alejandro se impulsó hacia adelante como
un resorte. De inmediato se acercó al hombre que le hacía señas. Cuchichearon un momento y luego
el otro desapareció de nuevo. Cuando se volvió hacia sus hijos, el rostro del duque estaba tan blanco
como el papel. A Diego le dio un vuelco el estómago. Miguel, por su parte, apretó las mandíbulas y
clavó la mirada en la cara de su progenitor. No hizo falta que dijese nada.
– ¿Culpables? -preguntó, de todos modos.
El duque de Sobera asintió y en sus ojos se formaron cortinas líquidas. Miguel no podía
soportar que su padre, su imagen recia y fuerte que recordaba desde que tenía uso de razón, se echase
a llorar. Se levantó y lo tomó por los hombros.
– Nunca, señor -dijo, con los dientes apretados-. ¡Nunca lo haga! Que no lo vean flaquear o
caerán como buitres sobre nuestra familia.
Alejandro se tragó las lágrimas y asintió, hundidos los hombros, demacrado el rostro.
– Os llamarán dentro de un momento. Oveja Negra
– Y nosotros entraremos con la cabeza bien alta. Puede que nos declaren culpables y que nos
ahorquen -respondió el joven-, pero Dios sabe de nuestra inocencia, y nosotros también. No pienso
entrar en el Tribunal como un vulgar traidor, porque no lo soy.
– ¡Ni lo menciones, Miguel! -estalló su tío.
– Pueden ahorcarnos y lo sabéis.
– ¡Condenación, muchacho! -Alejandro se separó un poco de su hijo-. ¿De veras tienes la
frialdad que representas, Miguel? ¿Qué corre por tus venas? ¿Hielo? -le espetó.
– Padre, por Dios… -intervino Diego.
– ¡Quiero saberlo! ¡Maldito seas, Miguel! ¿Es que no lo entiendes? Sois mis únicos hijos, mi
estirpe, mis herederos. ¿Cómo puedes afrontar el destino con tanta calma, en lugar de rebelarte?
¿Qué le diré a tu madre si os condenan a la horca? ¡Por todos los infiernos! ¿Qué le diré?
Miguel tragó saliva. Ni un minuto había dejado de pensar en su madre. Lo atormentaba la
posibilidad de que muriese, eso era lo peor. Su padre tal vez se reharía, pero ella… Iba a contestar
cuando la puerta volvió a abrirse y se les llamó a comparecer ante el Tribunal.
Diego se levantó, pálido y algo tembloroso, y avanzó con paso inseguro. De inmediato, la mano
fuerte de su hermano lo tomó del brazo. La voz de Miguel sonó ruda. Tanto, que a Alejandro lo
recorrió un escalofrío de horror y orgullo al mismo tiempo.
– Si flaqueas, Diego, juro por lo más sagrado que te saco las tripas antes de que nos cuelguen.
El menor de los De Torres se irguió, se tragó su miedo y sostuvo la mirada de los ojos
esmeraldinos de su hermano con confianza.
– No dejaré mal a la familia, Miguel. Lo juro.
– Más te vale, renacuajo. Más te vale.
Y así, apoyado en el ánimo de su hermano, Diego lo precedió y entró en la sala.
Londres. Finales de 1667
El bergantín Pretty Olivia estaba a punto de partir. Era una nave ligera de dos mástiles y velas
cuadradas, rápida y ágil en las maniobras, dedicada al transporte de pasajeros. Aun así iba armada
con ocho cañones a babor y estribor y los marineros que la gobernaban no eran novatos en
enfrentamientos con embarcaciones enemigas.
Acaso porque la ruta que seguirían era comercial y estaban preparados -aunque en aquellos
tiempos nadie podía confiar en no encontrarse con barcos rivales-, Colbert no se sentía especialmente
intranquilo.
Su hija, Kelly, partiría en menos de una hora hacia Jamaica, donde pasaría una muy larga
temporada en la hacienda de su hermanastro, Sebastian. Era una decisión que había tomado y no la
revocaría. Ni los llantos de su esposa ni las protestas de su hijo lo habían hecho modificar su
determinación. Kelly debía aprender. La había criado en el amor, pero tal vez se habían equivocado
en la forma de educarla, porque, aunque siempre acató sus órdenes, su negativa al matrimonio que le
había concertado lo había llenado de indignación.
Dentro del carruaje en el que se encontraban a solas sus dos hijos, se oía sollozar a la muchacha.
– Vamos, brujilla -dijo su hermano pasándole un brazo por los hombros-, no es el fin del
mundo.
– ¡Oh, James! ¿Cómo puedes decir eso? -se quejó ella-. ¡Maldición, no eres tú el que se va!
El rostro atractivo del joven se tensó y Kelly se abrazó de inmediato a él y lo besó en el mentón.
Sus ojos, azul zafiro, se clavaron en los de su hermano, ligeramente más claros.
– Lo siento. No quería decir eso.
– Lo sé. Y es lógico que estés de tan pésimo humor. Pero piénsalo de otro modo: vas a conocer
Jamaica.
– ¡Me importa un pimiento Jamaica! -estalló de nuevo ella-. ¡No quiero irme de Inglaterra!
James… ¿de veras crees que nuestro padre no podría…? -Él negaba con la cabeza-. ¡Pues no pienso
tomar ese barco!
James Colbert no pudo dejar de esbozar una sonrisilla burlona ante el gesto de su hermana
pequeña, con el cejo fruncido y los brazos cruzados bajo el pecho, como una niña enfurruñada. La
besó en la nariz y dijo:
– Será poco tiempo.
– ¡Tres años, por el amor de Dios!
– El tiempo pasará sin que te des cuenta, brujilla. Además… ¿quién te dice que en Port Royal no
conocerás a un guapo muchacho del que te enamores? Ya que tu pretendiente de aquí te disgusta…
Kelly se apercibió de la burla de su hermano y le dio un puñetazo en el pecho, que lo hizo reír
de verdad.
– ¡Eres un mulo, James! En Port Royal no hay más que plantadores y piratas. Ni a unos ni a otros
me entusiasmaría tenerlos como marido. ¡Casi preferiría al que eligió padre!
– Entonces, cede y cásate con él.
– ¡Antes, muerta!
Al joven lo atenazaba un profundo dolor en el pecho al pensar que al cabo de unos minutos
tendría que despedirse de su hermana, a la que amaba profundamente. La muchacha se había pasado
llorando días enteros cuando su padre le dio la noticia de su inminente partida. Y a James le
desagradaba verla hundida. Porque hundida, no era Kelly. Pero rabiosa sí, entonces volvía a ser su
adorada hermanita. Ella no era arisca, ni mucho menos. La servidumbre la adoraba, porque siempre
tenía una palabra amable para todos, odiaba la injusticia e intentaba ayudar a cuantos podía. Pero
cuando se enfadaba, le salía un genio de mil diablos. Y él la prefería enfurruñada antes que vencida.
Azuzándola, lo estaba consiguiendo.
Volvió a abrazarla y la instó a bajar del carruaje.
– Debes escribirnos en cuanto llegues. El capitán Mortimer nos traerá tu carta.
– Me moriré sin vosotros. ¡Lo sé!
Su madre, que se debatía aún entre el amor a su hija y la decisión de su esposo, se echó a llorar.
Había intentado por todos los medios que éste cambiara de idea, suavizar el castigo, pero sus ruegos
cayeron en saco roto y ahora acudía desalentada a despedir a la muchacha.
– Yo también, cariño. -Se abrazó a ella-. ¡Te voy a extrañar tanto…!
– ¡Basta ya! -oyeron la voz poderosa del cabeza de familia-. Nadie va a morirse por esta
separación. Kelly conocerá a sus parientes de Jamaica y eso es todo. Y, de paso, aprenderá a respetar.
Durante unos segundos, la mirada color zafiro de la joven fue un lago tormentoso. Se mordió la
lengua para reprimir la respuesta que pugnaba por escapársele. En el fondo, ella sabía que, para su
padre, aquella decisión tampoco resultaba agradable, pero que, escudado en sus principios, no
cambiaría de idea. Mantenerla alejada durante tres largos años supondría para él una pena que trataría
de mantener oculta. Se acercó, se alzó de puntillas y depositó un beso en su barbilla. Estaba enfadada,
sí, pero lo amaba tanto que no deseaba partir dejándole un mal sabor de boca, de modo que forzó un
semblante amable y dijo:
– Os echaré de menos. Y trataré de portarme como esperáis. Tal vez así, decidáis traerme de
regreso antes de tiempo, papá.
Colbert carraspeó y se envaró con la tosecilla de su hijo James a su espalda. Aquella tigresa de
cabello dorado y ojos de luna llena conseguía todo lo que se proponía. Ahora, acababa de formar en
su casa un frente común en contra de su decisión. Pasarían muchos días hasta que todo volviese a la
calma. Pasó un brazo sobre los hombros de la joven y murmuró:
– Lo pensaré. -Deseaba abrazarla con fuerza, pero se obligó a mostrarse sereno.
Tras una larga despedida de su madre, nadando ésta entre las dos aguas que suponían la carencia
de la hija y el sometimiento al marido, y de los últimos consejos de su hermano, Kelly subió por la
pasarela del Pretty Olivia y se acodó en la borda. Agitó la mano, respondiendo al postrer saludo de su
madre. El llanto que se obcecaba en no derramar le formaba un nudo en la garganta que la ahogaba.
Pero también sentía que la sangre corría más aprisa por sus venas, porque, a fin de cuentas, iba a
emprender una aventura.
El barco se fue alejando poco a poco del puerto, henchidas las velas, bebiendo el viento. Las
órdenes del capitán y el trajín de los marineros llegaban hasta ella, pero sólo tenía oídos para el
ánimo que su madre le enviaba y que llegaba a ella en ráfagas que se perdían entre el bullicio del
puerto y el ulular del viento. Sus seres queridos se quedaban allí y ella se marchaba. A los pocos
minutos, se convirtieron en pequeñas figuras que desdibujaba la neblina.
El vozarrón del capitán Mortimer pareció devolverla a la realidad y, con paso cansino, bajó a su
camarote. Cerró la puerta, se apoyó en ella y respiró hondo, intentando armarse de valor.
La cámara era estrecha y apenas disponía de lo imprescindible. Le pareció incómoda y triste.
Allí pasaría varias semanas, entre un camastro, una mesa y un par de sillas atornilladas al suelo. Por
el ojo de buey se coló un rayo de luz mortecina. El último rayo de luz de Inglaterra.
Entonces sí, estalló en un llanto histérico.

Мадридский королевский суд. Зима 1667  года

Алехандро де Торрес шагал из стороны в сторону по маленькой каморке, в которой они ожидали
решения Трибунала. Скрестив руки за спиной, он угрюмо размышлял о последних событиях и не мог поверить, чтобы судьба была столь несправедлива.
В конце весны два его сына, Мигель и Диего, пополнили экипаж галеона “Кастилия”, который
вблизи Азорских островов храбро сражался против двух судов, идущих под английским флагом. В том сражении некоторые погибли, и в том числе дон Эстебан де Альбадалехо, очень уважаемый при дворе человек. Хотя новость о смерти Эстебана де Альбадалехо повергла всех в болезненную скорбь, она была всего лишь одной в череде новостей, которые время от времени достигали общества, поскольку испанские галеоны на пути к Карибским островам, где Испания продолжала удерживать свое владычество, и обратно, постоянно подвергались нападению со стороны французских, голландских и английских пиратов. Как правило, эти галеоны имели большую грузоподъемность и не были вооружены, из-за чего становились легкой добычей флибустьеров и корсаров, нападавших на них под стягами иных держав. Несмотря на то что в последнее время Его Величество король Испании выделял немалые суммы на защиту испанских судов, галеон “Кастилия” плыл в гордом одиночестве.
Само собой разумеется, что в семействе де Торресов новость о смерти дона Эстебана не выходила за рамки обычных скверных для Испании новостей, пока нашептываемые по углам лживые наветы не коснулись двух сыновей дона Алехандро, сидящих теперь на скамье подсудимых. Их обвиняли в измене за пособничество английским пиратам – дескать, они сообщили англичанам маршрут, которым следовал галеон “Кастилия”.
Алехандро де Торрес был влиятельным человеком. Он владел титулом герцога Собера и имел
обширные угодья и поместья на Саламанке, в Толедо и Севилье. Он был на дружеской ноге с юрисконсультами, министрами и даже кардиналами, но это не освободило его сыновей ни от обвинений, ни от суда, перед которым они предстали. Не спасло это и его самого от бремени возвращения домой и утешения жены Марианны, непрестанно проливающей слезы.
И сейчас, после долгого месяца томительного ожидания, после встреч с многочисленными
людьми при поддержке брата Даниэля, после неутомимых поисков свидетелей, он, как и любой другой, должен был ждать вынесения приговора Королевского Суда.
Дон Алехандро тихо сопел, кипя от злости, садился и тут же снова вскакивал, цедя проклятия
сквозь крепко стиснутые зубы.
- Сядь, отец, – услышал Алехандро голос за своей спиной. – Этим ты ничего не добьешься, разве
что ковер до дыр протрешь.
Дон Алехандро обернулся и встретился глазами со старшим сыном. Отец внимательно посмотрел на него, а потом - на младшего сына, Диего. Мигель и Диего были настолько разными характером, что, порой, даже не были похожи на братьев, разве что у них были неизменные фамильные черты, переходящие из поколения в поколение: аристократическое лицо, прямой нос и жесткий волевой подбородка. Волосы Диего были каштанового цвета, как у Марианны, в то время как у Мигеля - иссиня-черные. Глаза у младшего брата были карие, а у старшего - изумрудно-зеленые, глубокие, как у его прабабушки родом из Шотландии. Эти глаза всегда привлекали к себе взгляды других людей. Диего был высок и худощав, Мигель же был на полголовы ниже брата, но из-за своих широченных плеч он казался выше него ростом. Дон Алехандро понимал, что даже с возрастом Диего не приобретет телосложения старшего брата, который, казалось, собрал в своих генах все жизненные силы этих треклятых шотландцев, с которыми породнился его прадед, дон Áльваро.
- Какого черта! Как ты можешь быть таким спокойным? – спросил дон Алехандро с нескрываемым
раздражением, разделяя нервозность Диего, который от волнения не знал, куда деть руки.
Мигель пожал плечами. Он отнюдь не был спокоен, да и не мог быть спокойным, потому что отлично знал, каков был мадридский королевский двор. С тех пор как Карл II, прозванный Одержимым, взошел на испанский престол, во многом положение ухудшилось. Монарху было в то время всего шесть лет, и он был хилым и болезненным ребенком. Карл II был единственным представителем австрийского рода, сыном Филиппа IV и его второй супруги и племянницы Марианны Австрийской. Политическая жизнь в стране была неспокойной и смутной. После сокрушительных неудач во внешней политике и краха государства Филипп IV вверг Кастилию в нищету и уныние. Около двух лет Правительственная хунта из выбранных Филиппом IV пяти советников-министров помогала матери-регентше малолетнего короля управлять государством. Но на деле правили страной не они, а духовник Марианны, отец-иезуит Нитгард, вместе с сеющим интриги Фернандо де Валенсуэла. Ничего не смыслящие в управлении, они имели безграничное влияние на королеву, которая в точности следовала их советам.
Повсюду воцарился хаос, и он подпитывал слухи о предполагаемом свержении Марианны Австрийской и Карла, а в это время буйно разрастались дворцовые интриги в борьбе за власть и место рядом с малолетним королем.
Множество слухов не исправляло, а лишь усугубляло и без того гнетущее и удручающее положение в стране, но Мигель не мог и не хотел ни единым намеком выказывать свое беспокойство. Он не делал этого никогда, даже теперь, когда их с Диего обвиняли в измене. Он не дал бы слабину, приговори их даже к виселице, а он предполагал такую возможность, судя по развитию событий.
- Не будем еще больше нагнетать напряжение, брат, – вмешался дядя обоих молодых людей, – совсем скоро мы узнаем, что будет.
Дон Алехандро умолк. Порой его раздражало холодное безразличие сына. Ради всего святого! Неужели даже изредка он не мог выказывать хоть малую толику испанской крови?
Дверь, ведущая в зал суда отворилась, и Алехандро, словно сжатая пружина, бросился вперед, навстречу мужчине, делавшему ему какие-то знаки. Они недолго пошептались о чем-то, и мужчина снова исчез. Когда герцог Собера вернулся к сыновьям, его лицо было белым, как мел. При виде побледневшего родителя в животе у Диего все перевернулось; Мигель же, крепко сжав челюсти, вперил пристальный взгляд в лицо отца – говорить что-либо не было никакой необходимости.
- Мы виновны? – на всякий случай спросил Мигель.
Герцог молча кивнул, и его глаза затуманились. Мигель не мог вынести, что его отец, который представлялся ему всегда сильным и крепким еще с детских лет, вдруг заплакал. Он встал и крепко взял отца за плечи.
- Никогда, отец, – сказал он, скрипнув сжатыми зубами, – слышишь, никогда не делай так! Не падай духом, иначе они налетят на нашу семью, как грифы.
Вмиг осунувшись и ссутулив плечи, Алехандро сглотнул подступившие слезы.
- Вас скоро позовут. Паршивая овца... – с горечью добавил он.
- И мы войдем в зал суда с высоко поднятой головой. Нас могут обвинить и даже повесить, – ответил юноша, – но богу известно, что мы невиновны, и мы тоже знаем это. Я не собираюсь предстать перед Трибуналом как обычный предатель, потому что я не изменник.
- Даже не упоминай об этом, Мигель, – возмутился дядя.
- Нас могут казнить, и вы это знаете.
- Проклятье! – герцог слегка отстранился от сына. – Тебе и в самом деле безразлично, или это просто видимость? Что течет в твоих жилах, парень? Ледяная вода? – поддел сына задетый за живое дон Алехандро.
- Ради бога, отец! – вмешался Диего.
- Я хочу знать это! Будь ты проклят, Мигель! Неужели ты не понимаешь? Вы мои единственные сыновья, продолжатели рода и наследники. Как ты можешь с таким спокойствием встречать судьбу, вместо того, чтобы бунтовать и сопротивляться? Что я скажу твоей матери, если вас приговорят к виселице? Ради всех святых и преисподней! Что я ей скажу?
Мигель с трудом сглотнул – он ни на минуту не переставал думать о матери. Его терзала мысль о возможной смерти. Для матери это было бы самым худшим. Отец, возможно, пережил бы смерть сыновей, но она... Мигель собирался ответить отцу, когда дверь снова открылась, и их позвали предстать перед судом.
Побледнев, и дрожа от страха, Диего поднялся и нетвердой походкой направился в двери, и тут же сильная и твердая рука брата подхватила его. Голос Мигеля прозвучал так сурово, что Алехандро содрогнулся от ужаса и гордости одновременно.
- Если ты дрогнешь, Диего, клянусь всем самым святым, что я вытрясу из тебя все кишки перед тем, как нас повесят.
Младший де Торрес выпрямился, проглотив свой страх, и уверенно выдержал взгляд изумрудно-зеленых глаз брата.
- Клянусь, я не опорочу семью, Мигель.
- Вот так-то лучше, малыш! Так лучше.
Подбодренный братом, Диего первым вошел в зал суда.

Лондон, конец 1667 года

Пассажирский бриг “Претти Оливия” готовился отчалить. Это было легкое двухмачтовое судно с прямыми парусами, быстроходное и маневренное. Бриг был также оснащен восемью пушками по левому и правому бортам. Экипаж был набран из бывалых моряков, которым стычки с вражескими кораблями были не в новинку.
Колберт не испытывал особого беспокойства, отчасти потому, что плыли они торговыми путями и были неплохо подготовлены, хотя в те времена никто не мог быть уверенным в том, что не столкнется с судами неприятеля.
Меньше чем через час его дочь Келли отправится на Ямайку, где ей предстоит долгое время жить в имении его сводного брата, Себастьяна. Колберт принял это решение окончательно и бесповоротно, и ни рыдания жены, ни возражения сына не заставили изменить его. Не отменит он его и теперь. Келли нужно было преподать урок. Она росла в любви, но, возможно, они с женой ошиблись в воспитании дочери. Несмотря на то, что Келли всегда послушно выполняла родительские повеления, она отказалась выйти замуж, хотя брак был уже на мази, и этот отказ переполнил чашу отцовского негодования.
Из экипажа, где находились сын и дочь, послышались девичьи всхлипы.
- Ну-ну, бесенок, – приговаривал брат, гладя сестру по плечу, – это же не край света.
- Ох, Джеймс! Ну как ты можешь так говорить? – сокрушалась Келли. – Проклятье, ведь это не ты туда едешь!
Миловидное лицо юноши напряглось, и Келли тут же крепко обняла брата, а он поцеловал ее в подбородок. Девушка пристально посмотрела своими сапфирово-голубыми глазами в более светлые глаза брата.
- Прости, я не это хотела сказать. Мне очень жаль.
- Я знаю. Просто у тебя плохое настроение, и это неслучайно. Но подумай об этом иначе – так ты узнаешь Ямайку.
- Да не нужна мне эта Ямайка! – снова вознегодовала Келли. – Я не хочу уезжать из Англии! Джеймс... ты, правда, считаешь, что отец не станет?.. – Юноша отрицательно помотал головой. – Тогда я не сяду на этот корабль!
Джеймс Колберт не смог сдержать едва заметную улыбку при виде младшей сестры. Нахмуренные брови и скрещенные на груди руки придавали ей вид обидевшейся и надувшейся как мышь на крупу девчонки. Джеймс чмокнул сестру в нос и промолвил, утешая:
- Это ненадолго.
- Ради бога, три года, целых три года!
- Время пролетит незаметно, бесенок. К тому же... кто тебе сказал, что в Порт-Рояле ты не познакомишься со множеством молодых людей? Как знать, а то и влюбишься в кого, тем более, что здешний претендент тебе не по душе...
Келли догадалась, что брат подшучивает над ней, и стукнула его кулачком в грудь, что еще пуще развеселило Джеймса.
- Ты дурачок, Джеймс! В Порт-Рояле нет никого, кроме плантаторов и пиратов, но меня не прельщает иметь в мужьях ни тех, ни других. Скорее, я предпочла бы того, кого выбрал отец!
- Тогда соглашайся и выходи за него.
- Уж лучше умереть!
Джеймс не просто любил, а души не чаял в своей сестре, и при мысли о скором прощании с Келли, он испытывал мучительную боль в груди. Девушка плакала все дни напролет, узнав от отца новость о предстоящем отъезде, и Джеймсу претило видеть ее такой подавленной, потому что эта заплаканная, печальная девушка была не Келли. Вот если бы она была неистовой от ярости, тогда она снова стала бы его обожаемой сестренкой. Келли отнюдь не была строптивой или сварливой, напротив. Челядь боготворила ее, потому что для всех у нее всегда имелось в запасе ласковое слово; она ненавидела несправедливость, и всегда старалась помочь, чем могла, но уж если злилась, то норовом с ней не сравнилась бы и тысяча чертей. Джеймс предпочитал видеть ее разъяренной, но не побежденной, и своими подначками ему удалось разозлить Келли. Тогда он снова обнял сестру и вывел ее из экипажа.
- Напиши нам, как только доберешься. Капитан Мортимер привезет нам твое письмо.
- Я умру без вас! Я это знаю.
Мать все так же разрывалась между любовью к дочери и решением мужа; не сдержавшись, она снова разрыдалась. Мать всеми силами и средствами старалась изменить решение мужа и смягчить наказание, но все ее мольбы пропали даром, и теперь, безутешная, она прощалась с дочерью.
- Я тоже, родная, – мать и дочь обнялись. – Я буду скучать по тебе, без тебя мне будет так тоскливо!..
- Довольно! – услышали они властный голос главы семейства. – От разлуки никто не умрет. Келли познакомится со своей ямайской родней и попутно научится уважению.
Несколько секунд сапфировый взгляд девушки был бушующим озером. Она прикусила язык, чтобы сдержать готовый сорваться с губ ответ. В глубине души она понимала, что это решение было столь же неприятно отцу, но, верный своим принципам, он не изменил бы его. Держать дочь подальше от семьи на протяжении трех долгих лет, вероятно, будет болезненно для него, но эту боль он постарается скрывать. Келли подошла к отцу и, встав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Она злилась на отца, но любила его, и не хотела уезжать, расстроив его еще больше. Придав приветливое выражение своему лицу, Келли любезно промолвила:
- Я буду скучать по вам и постараюсь вести себя, как вы того ждете, папа. Возможно, вы решите вернуть меня домой раньше времени.
Колберт поперхнулся, да так и застыл столбом, услышав за спиной покашливания сына. Эта золотоволосая тигрица с большими, как полная луна, глазами добивалась того, чего хотела. Она только что ополчила все семейство против его решения. Теперь пройдет немало беспокойных дней, прежде чем все вернется на круги своя. Положив руку на плечо девушки, Колберт пробормотал:
- Я подумаю об этом. – Ему захотелось крепко-крепко обнять дочь, но он заставил себя проявить сдержанность.
После долгого прощания с матерью, утонув в потоках материнских слез, вызванных расставанием с дочерью и полным подчинением мужу, и выслушав последние наставления брата, Келли поднялась по сходням на “Претти Оливию” и облокотилась на борт судна. Она замахала рукой в ответ на последние приветствия матери. Невыплаканные слезы застряли в горле девушки душившим ее комом, но вместе с тем, она чувствовала, как кровь в ее жилах с каждой секундой бежит все быстрее в предвкушении начала приключений.
Бриг, расправив паруса и упиваясь вольным ветром, мало-помалу отплывал все дальше от порта. До Келли доносились приказы капитана и беготня матросов, но она вслушивалась только в  материнские напутствия. Они доносились до нее урывками, теряясь среди портовой суматохи и завываний ветра. Любимые ею люди оставались там, а она уезжала. Вскоре они превратились в крошечные, едва различимые, как легкий утренний туман, фигурки.
Зычный голос капитана вернул девушку к действительности, и она устало спустилась в свою каюту. Закрыв дверь, Келли прислонилась к ней и глубоко, всей грудью, вдохнула, стараясь набраться храбрости.
Каюта была тесной, и в ней находилось только все самое необходимое. Она казалась неудобной и унылой. Здесь, среди убогой кровати, такого же убогого стола и пары стульев, привинченных к полу, она проведет несколько недель. В маленькое окошко просочился слабенький луч света, последний родной лучик из Англии. И тут Келли разрыдалась.

oveja negra – сродни нашему выражению “паршивая овца в стаде”, но в Испании зачастую так говорят и о непокорном человеке
me importa un pimiento – так говорят о чем-то абсолютно ненужном, бесполезном, вроде нашего “нужен как рыбе зонтик”
mulo (здесь:= bruto) – дурачок, глупец
caer en saco roto – напрасно, пропасть даром
dejar un mal sabor de boca – оставить плохое впечатление, расстроить