Tenía a mi perro. Tenía a mi madre. Me tenía a mí. Pero las horas no avanzaban. Para colmo era
fin de mes y en la tienda entraba muy poca gente. El primer día del resto de mi vida, una jornada que
debía ser nueva y excitante, se me hacía eterna allí en mi hábitat natural, el hábitat del caracol,
rodeado de cuadernos, carpetas, archivadores, bolis de gel y rotuladores permanentes, objetos que me
resultaban más mudos y distantes que nunca. No sabía cómo entretenerme y salí al patio porque
siempre lo tengo un poco revuelto y siempre pienso que hay que ordenarlo. Hiciera lo que hiciese con
la papelería, venderla o comprarla, aquel patio tenía que organizarlo. Se había ido convirtiendo en una
especie de trastero donde teníamos desde bicicletas viejas de cuando mis sobrinos eran más pequeños
hasta una barbacoa, una sombrilla sin varillas y dos tumbonas que mi hermana había comprado en una
época que se alquiló un ático con terraza y ahora no le cabían, pasando por unos botes de pintura
acrílica que yo había comprado con mucho ánimo el verano anterior con la idea de repintar los
muebles de la papelería y darle otro aire. Ni que decir tiene que no había repintado nada. Pero esa
tarde decidí que había llegado el momento y, como estando ocupado parece que el tiempo pasa más
rápido, saqué las dos sillas de la trastienda, unos periódicos viejos, las brochas, el aguarrás, y me puse
manos a la obra. Hacía frío y no llevaba ropa de faena, pero no tenía por qué mancharme si hacía las
cosas con cuidado. Abrí la lata de pintura. Por amor de Dios, qué color más raro había elegido. Razón
de más para empezar por las sillas y, si éstas no me gustaban, abandonar definitivamente la empresa.
Me preparé el café, y estaba yo dale que te pego con mi brocha, pensando que de un tiempo a esta
parte el café no me parecía tan rico y que igual me pasaba al té (aunque dicen que la teína es tan mala
como la cafeína), cuando, ¡plas!, se cerró de golpe la puerta del patio. Estaba tan metido en lo mío que
pegué un brinco. No me lo podía creer. La puerta metálica estaba totalmente encajada. ¿Cómo había
sido tan memo? La puerta, como es natural, no se abre por fuera más que con una llave, llave que
estaba dentro, en el cajón del mostrador. Mi móvil tampoco estaba a mi alcance, pues lo había dejado
en el office al poner la cafetera. El fijo inalámbrico, en su base, porque casi nunca llama nadie. Y las
ventanas del baño y del almacén que dan al patio, no sólo herméticamente cerradas porque estábamos
en invierno, sino que encima tienen rejas, por aquello de que la papelería está en un bajo y hay que
evitar tentaciones al pecador. Me asomé al ojo de buey recortado en la puerta metálica con la
esperanza de que desde mi tienda me viniera la inspiración para salir del brete. Pero inspiración no me
vino ninguna. Tan sólo me vino la desesperación de ver mi comercio abierto y solo, con la caja
registradora al alcance de cualquiera menos de su propietario. ¿Qué demonios iba a hacer?
Miré a mi alrededor. No había una sola herramienta que pudiera usar para reventar la puerta.
Aunque me liase a sombrillazos, no iba a conseguir derribarla. No soy Indiana Jones. Tenía el papel
que protegía el suelo bajo las sillas, todavía a medio pintar. Tenía los pinceles y la pintura. ¿Mandaba
un mensaje como los secuestrados? ¿A quién? ¿Adónde? Todas las ventanas del patio estaban
cerradas. ¿Cómo iba a colar mi misiva? Miré hacia arriba, sólo había cuerdas de tender con sus
lánguidas pinzas. El mal tiempo no animaba a poner lavadoras. Nadie iba a asomarse por la tarde a
tender nada. Para colmo, en el primero no vive nadie, por eso precisamente habíamos tenido goteras,
porque no se dieron ni cuenta de que había estallado una tubería. ¿Quién me iba a ver, entonces?
Además, ese mensaje, ¿cómo lo redactaría? «Socorro, estoy encerrado, por favor, avisen a mi
madre, que es la que tiene las llaves de repuesto.» ¡¿A mi madre?! ¡¿Recién dada de alta?! ¿Con lo
pacíficamente que nos habíamos despedido? No, eso era inconcebible. Mejor: «auxilio, estoy en el
patio. Por favor, entren por la puerta principal de mi tienda. Es la papelería de la calle tal.» No me
desvalijen, sólo ábranme, podía añadir.
Al dejar de moverme cada vez tenía más frío. Encima, anochecía. Tan nervioso me estaba
poniendo que pisé el bote de pintura. Estupendo. Ahora estaba dejando el patio lleno de huellas verdes.
Sí, verdes. Verde manzana era el color que se me había ocurrido para redecorar mi vida. Y luego dicen
que no existe el subconsciente. Tendría que esperar a que la pintura se secara para limpiarla con
disolvente, porque cuanto más frotaba con el papel de periódico, más la esparcía. Y, encima, el papel
de periódico me podía hacer falta, si la situación se alargaba, para abrigarme o para enviar las misivas.
Debía administrarlo. Y debía serenarme y dar algún paso. Se me ocurrió uno, pero que para mí es
insuperable: gritar. Desgañitarme hasta que alguien me oyese. Qué vergüenza. Volví a asomarme al
ventanuco. El interior de mi tienda reposaba ajeno a la catástrofe. Me llegaba la musiquilla de Radio
Clásica. Me pareció lamentable que te robaran al son de Ígor Stravinski, objeto monográfico del
programa de hoy. Por suerte no entraba ningún cliente. De repente, una silueta se acercó al escaparate.
Que no entrase a robar. Que no entrase a robar. No sé bien qué le atraía de la oferta exterior, pero se
detuvo unos minutos husmeando tras el cristal. ¿Es que preparaba el golpe? ¿Es que se había
percatado de que el dueño no estaba y podía saquear a gusto el inmueble? Tras esos minutos en que el
intruso o intrusa (a esa distancia, con el crepúsculo, era imposible distinguir sus rasgos) evaluó sus
posibilidades de éxito, entró. De todas las personas del mundo era la que menos me hubiera esperado.
Y lo que hizo me sorprendió de tal modo que creí enloquecer. Era Corina. Apenas estuvo unos
instantes en el local. No llamó. No me buscó. Dejó un sobre encima del mostrador y salió
apresuradamente como alma que... Yo sí llamé. Yo sí la busqué. Me desgañité. Aporreé la puerta de
chapa. Pero no me oyó. Me senté en el suelo. No me di cuenta y puse el culo sobre las huellas de
pintura, con lo que al levantarme parecía que alguien me había asestado una patada verde en lo que la
antigua de mi vecina Fátima llama el pompis. No me importó. Logré serenarme. Pensé en Parker. En
que todo estaba bien. En que saldría del atolladero. Y me dio la risa. Riéndome estaba cuando una
ventanita se iluminó en el patio. ¡Zas! Me puse en pie. ¡Al fin un vecino! Papeles de periódico ya
medio secos se me habían pegado aquí y allá a la ropa, más que el hombre de hojalata de mi sueño,
ahora parecía el espantapájaros en el camino de baldosas amarillas. No tenía tiempo de desprenderme
de ellos. Toqué en la ventanita. Toc, toc, toc. Toqué otra vez. Quien la hubiera encendido no se me
escaparía. Toc, toc.
—Hola..., hola... Soy el vecino del bajo B... Hola... Soy Vicente... Hola...
Precedida por el sonido de una cadena de váter, la ventanita se abrió y un rostro sonriente y
locuaz apareció enmarcado por el junquillo de aluminio visto.
—Hola.
—Perdona, igual te he asustado —dije.
—¡Qué va! —contestó Laura o Eva.
—Te va a parecer una tontería, pero me he quedado encerrado en el patio. Había salido a arreglar
unas cosas y...
—¿No me digas? ¿Llevas mucho rato?
—Un poquito. ¿Podrías...?
—Sí, claro.
Cerró el ventanuco.
Me sentí afortunado. Mi racha estaba cambiando. Perdía al perro y lo encontraba. Me quedaba
encerrado y me liberaban. Me di toda la prisa que pude en arrancarme los papeles de periódico de las
perneras del pantalón, del codo y del trasero, principalmente. Mejor era la marca de una patada en el
culo que un papel colgando de dicha parte. Me remetí la camisa por la cintura y me repeiné un poco.
Tengo el pelo fosco y si se me revuelve parezco un loco, según mi madre. La puerta que parecía
infranqueable se abrió, y la abrió ella. La puerta no era verde, pero ya eran verdes mis manos, mis
zapatos, el suelo de mi patio y dos sillas, por no hablar de mi camisa y mis pantalones, absolutamente
moteados. No estaba mal para empezar.
—Gracias.
—De nada.
Siempre sonreía, nunca me había fijado hasta ahora, pero Eva o Laura siempre sonreía. Yo
también sonreí. Dio media vuelta para regresar a su centro de belleza, pero a mí me parecía poco el
intercambio de cortesías para el favor tan inmenso que me había hecho, e intenté alargar el diálogo.
—Como ahora estoy solo...
Se volvió para mirarme con ese don de la atención que tiene tan suyo.
—La chica que trabajaba aquí contigo ¿ya no trabaja? No la vemos.
—No. Ya no trabaja.
—Es difícil, ¿verdad? Tener empleados en un negocio tan pequeño. Es mucha convivencia.
Ahora, con la baja maternal de mi hermana, yo tendré que coger a alguien y me da una pereza...
—Pero también hay gente buena —repuse. Ella se rió y me tendió una cartulina.
—Inauguran un restaurante nuevo ahí, en el callejón. Han pasado a mediodía para invitarnos a
una copa, pero tú ya habías cerrado.
—Sí, he tenido que marcharme corriendo para recoger a mi madre. Le daban el alta.
—¿Qué le ha pasado? —La cara de Eva o Laura mostraba sincera preocupación.
—Que se ha caído otra vez. Pero, vamos, dentro de lo que cabe está bien.
—Pobrecilla.
Se hizo un silencio. Yo no tenía ganas de que se fuera, pero no se me ocurría qué más decir. Ella
abrió la puerta para salir, pero antes de hacerlo se volvió otra vez y sonrió.
—Mi hermana no se va a pasar porque con el embarazo y el miedo a la preeclampsia...
Yo no tenía ni zorra idea de lo que era la preeclampsia, pero asentí.
—Pero yo había pensado pasarme. ¿Tú crees que irás?
Miré el tarjetón que me había entregado. Era una invitación para una jamonería-champanería.
Nuestro barrio también cambiaba. No sé si lo he explicado, pero nuestra papelería está situada en una
calle que no es especialmente comercial. Es una calle donde apenas hay algún comercio que otro. A
unas cuantas manzanas hay un colegio y un instituto, y en la otra dirección un mercado, lo cual nos
coloca en un eje interesante, aunque sea un eje de barrio moribundo. Digo que es un barrio moribundo
porque es más aproximado que decir un barrio en transformación, que es como lo llaman los de la
Concejalía de Distrito cuando se acercan las municipales, como queriendo decir que hay futuro y que
lo que nos pasa a los que seguimos viviendo aquí es que estamos en una etapa transitoria de cambio,
pero a mejor, aunque nos parezca todo lo contrario. Bueno, eso es un poco lo que yo llevaba
diciéndome a mí mismo toda mi vida adulta, o lo que llevaba de ella, que esto era una etapa transitoria
hasta llegar a lo definitivo, a lo bueno, y que, en cuanto que transitoria, no era necesario valorarla. Es
como si te vas de viaje a la playa en autobús. El coche de línea se hace pesado, pero es sólo un medio
para llegar al mar, donde disfrutarás con los amigos que te esperan. En mi caso, esos amigos son José
Carlos, porque con Corina a la playa ya sabemos que no llegué nunca. Lo que quiero decir es que no
voy a valorar todas las vacaciones por un incómodo viaje en autocar. Mi vida había sido un poco como
uno de esos trayectos, pero el sueño de mi padre me decía: no puedes pasarte la vida en un autocar.
Bájate.—
Pues sí, voy a ir. Me apetece mucho.
—¡Ay, qué bien! Fenomenal. Entonces vamos juntos, si no te importa. Es que yo no conozco a
tanta gente en el barrio y me da cortecillo, pero quiero ir a echar un ojo.
Yo también quería ir a echar un ojo. Con Eva. O con Laura.
—No me importa... —me arriesgué, porque la gente valiente se arriesga—, Eva.
—Laura. Yo soy Laura. Tienes pintura en la cara..

У меня был пес, была мама, был я сам, но время остановилось. В довершение ко всему был конец

месяца, и в магазин заходило очень мало людей. Первый день из оставшейся мне жизни, рабочий день, который должен был быть новым и возбуждающим, сделался вечным здесь, в моей естественной среде, в обиталище улитки, окруженной тетрадками, папками, скоросшивателями, гелевыми ручками, фломастерами и маркерами – молчаливыми предметами, как никогда далекими от меня. Я не знал как убить время и вышел во внутренний дворик, как всегда пребывающий в некотором беспорядке, и сейчас я как всегда думаю, что надо бы здесь прибраться. Что бы там ни было с магазином, продам я его или куплю, но дворик нужно обустроить. Он превратился в своего рода кладовку, где мы хранили всё, начиная от старых велосипедов племянников, когда те были совсем маленькими, до барбекю, зонтика без спиц и двух гамаков, которые сестра купила еще в то время, когда снимала мансарду с террасой, а теперь они были ей не нужны и валялись на банках с акриловой краской, которую я с большим воодушевлением купил прошлым летом, замышляя перекрасить мебель в магазине, создав в нем иную атмосферу. Не стоит и говорить, что я так ничего и не перекрасил. Но сегодня, во второй половине дня, я решил, что время пришло. Глядишь, за занятием и время пойдет быстрее. Я вытащил из магазина два стула, несколько старых журналов и газет, кисти, скипидар и взялся за работу. На улице было холодно. На мне не было рабочей одежды, но если все делать осторожно, то я не должен был запачкаться. Я открыл жестянку с краской. Ради всего святого, какой же необычный цвет я выбрал. Разумнее всего было начать со стульев, и если они мне не понравятся, то забросить окончательно эту затею. Я сварил себе кофе, а потом безостановочно махал и махал кистью, думая о том, что вот уже какое-то время кофе не кажется мне таким вкусным, впрочем, как и чай (недаром же поговаривают, что теин такой же вредный как и кофеин), и вдруг – раз! – дверь во внутренний дворик захлопнулась. Я был так погружен в свои мысли, что от неожиданности даже подскочил. Я не верил своим глазам – металлическая дверь была намертво закрыта. Как я мог быть таким идиотом? Естественно, дверь открывается снаружи только ключом, а ключ находился внутри, в ящике прилавка. Мобильник тоже был недосягаем, потому что я оставил его в офисе, когда ставил на плиту кофейник. Радиотелефон стоял на своей базе, потому что по нему почти никогда никто не звонит. Окна туалета и склада, выходившие во дворик, не только были плотно закрыты, поскольку была зима, но поверх них от греха подальше были еще и металлические решетки, поскольку магазин находится внизу, на первом этаже. Я высунулся в небольшое окошко, вырезанное в металлической двери, в надежде, что из магазина на меня снизойдет вдохновение, как выйти из моего нечаянного узилища, но вдохновение не пришло. Зато пришло отчаяние, едва я понял, что магазин стоит открытым, в нем никого нет, и тут же касса, доступная всем, кроме владельца – только руку протяни. И какого черта я это затеял? Я огляделся по сторонам. Нигде не было никакого инструмента, пригодного для того, чтобы взломать дверь. Я принялся дубасить по двери зонтом, но сломать замок мне не удалось. Я ведь не Индиана Джонс. В моем распоряжении имелась бумага, защищавшая пол от краски под наполовину покрашенными теперь стульями, кисти и сама краска. Послать весточку, как это делают похищенные? Но кому? Куда? Все окна дома, выходящие во дворик были закрыты. Как мне переправить свое письмо? Я посмотрел наверх. Там были протянуты только бельевые веревки с прищепками, но плохая погода не располагала к стирке, поэтому никто и не собирался появляться во дворе, чтобы развесить что-нибудь. К тому же, начнем с того, что здесь никто не живет, и именно поэтому у нас была протечка – никто даже не знал, что прорвало трубу. В таком случае, кто меня увидит? К тому же, какое послание мне сочинить? “Спасите, помогите – я закрыт! Передайте это маме, ради бога, потому что у нее есть запасные ключи!” Маме, которая только что выписалась из больницы?! После того, как мы тихо-мирно попрощались? Нет, такое нельзя даже представить. Лучше так: “На помощь! Я во дворе. Зайдите, пожалуйста, в магазин через главную дверь. Это магазин канцтоваров на такой-то улице”. “Только вы откройте меня, а не обворуйте,” – мог бы добавить я.

Всякий раз, переставая двигаться, я замерзал. К тому же уже смеркалось. Я так разнервничался, что угодил ногой прямо в банку с краской. Отлично. Теперь во дворике оставалось полно зеленых следов. Именно, зеленых. Мне взбрело в голову, что яблочно-зеленый цвет вновь украсит мою жизнь. А потом говорят еще, что подсознания не существует. Вероятно, придется подождать, когда краска высохнет, чтобы отчистить ее растворителем, поскольку чем больше оттирал я ее газетами, тем больше она размазывалась. Кроме того, если эта нелепая ситуация затянется, то газет мне может и не хватить для того, чтобы укрыться ими или написать послание. Нужно было успокоиться и что-то делать. На ум мне пришла одна неподражаемая идея – кричать. Орать до тех пор, пока кто-нибудь меня не услышит. Вот стыдобища! Я снова выглянул в дверное окошко. Магазинчик отдыхал, храня полнейшее безучастие; ему была чужда моя катастрофа. До меня донеслась музыка, передаваемая по “Радио Классика”. Мне показалось печальным до слез, что у тебя крали звучание Игоря Стравинского, единственную тему сегодняшней передачи. К счастью, в магазин никто не заходил. Внезапно у витрины замаячил чей-то силуэт. Только бы не вор! Боже, только бы не вор! Не знаю точно, что его привлекало, может, цена на витрине, но несколько минут человек стоял снаружи, что-то выглядывая за стеклом. Может, он готовился к удару? Заметил, что хозяина нет, и магазин можно легко обчистить? После нескольких минут, в которые чужак или чужачка (в сумерках на таком расстоянии было невозможно различить его черты) оценивал возможность своего успеха, он вошел внутрь. Из всех людей, живущих на земле, меньше всего я ожидал увидеть именно этого человека. Я был до такой степени удивлен, что даже подумал, не сошел ли с ума. Этим человеком была Корина. Она не позвала меня и не стала искать, просто постояла несколько секунд в торговом зале, а потом оставила на прилавке конверт и поспешно вышла, будто за ней гнались... Я звал ее, искал ее. Я кричал, колотил в стальную дверь, но она не услышала меня. Не помня себя, я плюхнулся на пол, угодив задницей прямо в краску. Так что когда я поднялся, на мне остались отпечатки зеленых следов, и было похоже, что кто-то отвесил мне пинок в то место, которое старушка-мама нашей соседки Фатимы называет “пятой точкой”. Это было неважно. Я успокоился, подумав о Паркере, о том, что все было хорошо, и что он вырвался из того гиблого места. Я рассмеялся и продолжал смеяться, когда засветилось одно окошко, выходящее во двор. Ох ты! Я вскочил на ноги. Ну наконец-то, сосед! К моей одежде тут и там прилепились наполовину подсохшие газеты, и теперь я больше был похож не на Железного Дровосека из моего сна, а на Страшилу, стоящего на обочине дороги из желтого кирпича. Но избавляться от газет мне было некогда. Я постучал в окошко – тук-тук-тук! Затем постучал снова. Тот, кто включил свет, от меня не скроется. Тук-тук-тук!

- Эй!.. Привет!.. Я сосед снизу... Эй! Я Висенте... Привет...

После звяканья цепочки водосливного бачка, оконце отворилось, и в обрамлении алюминиевого

оконного каркаса появилось улыбающееся, жизнерадостное лицо.

- Привет.

- Прости, кажется, я тебя напугал, – извинился я.

- Вот еще! – задорно ответила Лаура или Эва.

- Тебе, наверное, это покажется несуразным, но я оказался запертым во дворе. Я вышел во дворик

прибрать кое-что и…

- И долго ты здесь сидишь, не скажешь?

- Да нет, совсем чуть-чуть… Ты не могла бы?..

- Ну что ты, конечно.

Эва-Лауразакрылаокошко.

Я почувствовал себя невероятно счастливым. Моя жизненная полоса невезения менялась на

другую. Я потерял собаку и нашел ее. Я оказался запертым, и вот меня освобождали. Со всей мыслимой скоростью я принялся срывать газетные листы со штанин, с локтей, и особенно, с задницы. Пусть уж лучше на заднице будут следы пинков, чем листы газеты, свисающие с указанной части тела. Я заправил рубашку за пояс штанов и немного причесался. У меня жесткие, всклокоченные волосы, и если их не пригладить, то, по словам матери, я похож на чокнутого. Дверь, казавшаяся непреодолимой преградой, приоткрылась, и я широко распахнул ее. Дверь не была зеленой, но зелеными были мои руки, ботинки, пол дворика и два стула, не говоря о моей полностью заляпанной, теперь уже пятнистой, рубашке и штанах. Все было не так уж плохо для начала.

- Спасибо.

- Да не за что.

Она всегда улыбалась. До этого момента она не обращала на меня внимания, но всегда улыбалась.

Я тоже улыбнулся. Девушка повернулась, чтобы вернуться в свой салон красоты, но мне показалось, что незначительного обмена любезностями недостаточно для оказанной мне огромной, неоценимой услуги, и я попытался продлить наш диалог.

- Раз я теперь один…

Эва или Лаура обернулась и внимательно посмотрела на меня со свойственным ей обаянием.

- А та девушка, что работала здесь с тобой, уже не работает? Мы ее не видим.

- Нет, уже не работает.

- Да, трудно держать работников в таком маленьком магазинчике, правда? Тяжело с ними

уживаться, а теперь вот, в связи с декретом сестры, мне придется нанять кого-то, но не хочется…

- Ну есть же и хорошие люди, – ответил я. Она рассмеялась и протянула мне визитку.

- Тут, в переулке, открывают новый ресторан, и в полдень приходили пригласить нас на бокальчик,

но у тебя было закрыто.

- Да, я должен был отъехать, чтобы забрать маму. Ее выписывали из больницы.

- А что с ней случилось? – Лицо Эвы-Лауры выражало неподдельную тревогу.

- Она снова упала, но все хорошо, насколько это возможно.

- Бедняжка.

Воцарилось молчание. Мне не хотелось, чтобы девушка ушла, но на ум не приходило, что еще

сказать. Моя спасительница уже открыла дверь, чтобы уйти, но снова повернулась и улыбнулась.

- Сестра не пойдет, поскольку беременна и боится токсикоза. – Я понятия не имел, что такое

токсикоз, но поддакнул. – А я подумываю пойти. Ты пойдешь?

Я взглянул на карточку, которую дала мне девушка. Это был пригласительный билет в ресторанчик

на хамон с шампанским. [прим: хамон – окорок, национальное испанское блюдо]

Наш квартал тоже менялся. Не знаю, пояснял ли я, но наш магазинчик находится на не слишком

бойкой в смысле торговли улочке. Здесь едва-едва найдется один-два магазина. В нескольких домах от нас есть школа и училище, а в другой стороне – рынок, вот и получается, что мы находимся в самом центре квартала, хотя и умирающего. Я говорю – умирающего, потому что сказать так точнее, нежели говорить, что квартал находится в процессе преобразования, как называют это чинуши в районном муниципалитете, когда приближаются выборы, будто желая этим доказать, что у нас есть будущее, что все это временно, и что живущие здесь проходят через этап перемен к лучшему, хотя по-нашему, скорее, все наоборот. В общем, временное – это то немногое, что было у меня в наличии во взрослой жизни, а может, это я сам привносил непостоянство в свою жизнь. Я вечно твердил себе, мол, все это на время, пока я не доберусь до постоянного, хорошего, а раз это временное, то не стоит его брать в расчет. Это сродни поездке на пляж в автобусе. Рейсовый автобус становится невыносимым, но это только полпути на дороге к морю, где ты будешь отрываться в свое удовольствие вместе с друзьями, которые ждут тебя там. В моем случае такие друзья – только Хосе Карлос, потому что, как известно, я так и не приехал на пляж с Кориной. Я хочу сказать, что не стану оценивать весь свой отпуск одной неудобной поездкой в туристическом автобусе. Моя жизнь была незначительной как одна из таких поездок, но сон о моем отце подсказал мне: “Ты не можешь провести в автобусе всю жизнь. Вылезай.”

- Конечно, я пойду. Мне очень хочется пойти.

- Как хорошо! Замечательно. Тогда пойдем вместе, если ты не против. Дело в том, что я в квартале почти никого не знаю. Знаешь, мне так стыдно, но хочется пойти хоть одним глазком взглянуть.

Мне тоже хотелось бы взглянуть. Вместе с Эвой. Или с Лаурой.

- Не против... – И рискнул, потому что храбрецы рискуют, – Эва.

- Лаура. Я – Лаура. У тебя лицо в краске.

dale que te pego (здесь = trabajar sin parar) – работать без остановки

dar cortecillo (= dar vergüenza) – стыдиться

echar un ojo (=mirar algo de forma rápida) – посмотреть мельком, взглянуть хоть одним глазком