Una bomba atómica que lo arrasaba todo había caído en mi vida. Mis preocupaciones de antes me
parecían ridículas o no las recordaba. No podía pensar en otra cosa que en mi perro. ¿Dónde estaría
pasando la noche Parker, mi Parker? ¿Y en qué condiciones? He oído muchas veces que hay quienes
roban perros grandes como el mío para peleas ilegales donde los dejan morir. He oído también que
hay gente que los encuentra y se los lleva a su casa sin dar parte para adoptarlos como propios. Ésta
era la mejor opción, en el fondo: aunque no volviera a verlo, al menos que mi can estuviera con una
familia que lo quisiera. Eso pensaba mientras me vestía. Tras la noche insomne estaba agotado y el día
sólo había empezado.
—Un ratito más... Porfisss...
—Tío, que hoy tiene gimnasia. Acuérdate de ponerle el chándal.
—Tito, el bocadillo de ayer estaba muy rico. ¿Me lo puedes hacer igual hoy?
—Ay... que me tiras del pelo. Sí que lo has hecho aposta. Te he visto.
—Tío, la leche casi se sale. Mejor le pongo fría a Amelie que si no, no se la bebe.
—¿No quedan cereales? Yo quería cereales. Te has tomado mis cereales.
—Tío, ¿has visto mi compás? Estaba con el libro de mates.
—Yo no lo he cogido. Tito, te prometo que yo no lo he cogido. Siempre dice que he sido yo, pero
yo no he sido.
Al enfrentar solo la rutina contra reloj de levantar a mis tres sobrinos, escuchar sus protestas
(Amelie odia madrugar), vestirlos, darles de desayunar, mediar en sus peleas, prepararles los bocatas y
llevarlos a sus coles (diferentes edades, diferentes colegios), sentí una fuerza que me sostenía. Con sus
vocecitas todavía en mi cabeza, con todo el impulso imparable de sus tres vidas de niños tan pegados a
la tierra, me sentí rico y llamé a la policía municipal. Había llamado varias veces el día anterior sin
obtener ninguna información: nadie había notificado un perro extraviado y sin collar en las calles de
Madrid. Pensé que durante la noche habría cambiado el turno y quien me atendiese por teléfono no
sería la misma persona y, por lo tanto, no pensaría que yo era un pesado. La opinión de los otros
seguía siendo importante para mí, seguía siendo algo que me daba casi tanto miedo como la pérdida
de mi perro. Casi. Pero no del todo. Aquella nueva pujanza, aquella nueva riqueza que era la vitalidad
contagiosa de los niños, el vivir por vivir, por respirar, por sentir la sangre en mi cuerpo, me decía:
tienes derecho a saber, a que te ayuden, a preguntar tantas veces como te dé la gana. Marqué los
números y una mujer policía dijo unas palabras que sobresaltaron mi corazón:
—Un momento, parece que ha habido un incidente con un bóxer esta mañana.
Parker es un bóxer.
—A ver, le paso con atestados.
Mi corazón latía a un ritmo brutal perceptible con sólo posar la mano sobre mi jersey.
—Buenos días.
—Buenos días. ¿Es usted el dueño de un bóxer?
Después de correr desaforadamente tras la pelota ajena, Parker había vagado desorientado y se
había refugiado en un garaje cerca de casa, donde había pasado la noche. Cuando muy temprano en la
mañana el primer usuario había abierto la puerta, mi perro había salido y se había encontrado de
bruces con una señora que paseaba a otro can. Se habían gruñido y se habían enzarzado en una pelea.
La señora había intentado separarlos y se había llevado una dentellada. Parker estaba ahora en la
perrera, digamos que detenido, pero sano y salvo.
Era lo más extraordinario que me había ocurrido jamás y en ese momento supe que, aunque
durante treinta y siete años me hubiera tenido por un tío optimista, nunca lo había sido, nunca había
creído de verdad que quien me había abandonado pudiese retornar, que lo perdido pudiera volver a mis
manos. Sin embargo, a pesar de mis nefastas creencias, de mi callada desconfianza, mi perro vivía.
Tendría que hacer muchos papeleos y diligencias, declarar, resolver el problema de su chip (parece
que el chip electrónico que lo identifica no estaba debidamente tramitado y de ahí que tampoco
hubieran podido localizarme por esa vía), esperar a que la señora atacada prestase declaración y
decidiera si denunciarme o no, en cuyo caso todo pasaría a manos de un juez y habría un juicio, pero
nada de eso me importaba. ¡¡¡Mi perro volvería conmigo!!!
La mañana en la papelería se me hizo muy larga, pero larga de una manera alegre, sólida, larga de
una manera en que no podía, como tantas otras mañanas, escaparse ni desbaratarse entre mis manos. Y
empecé a pensar. Se me ocurrió que, al morir mi padre, los tres supervivientes —porque eso en
definitiva es lo único que éramos mi madre, Nuria y yo, supervivientes de una catástrofe— nos
convertimos en una especie de forajidos. Los forajidos huyen de la ley, no pueden detenerse a
construir el futuro porque no encuentran su sitio en un sistema injusto y muchas veces son forajidos a
su pesar. Como forajidos, era poco lo que podíamos hacer, salvo seguir escapando, siempre adelante,
cada uno por su camino en la escarpada Sierra Madre. No éramos de gran utilidad los unos a los otros
y apenas podíamos vigilar que el compañero no cayese en manos del malvado y corrupto sheriff del
condado que era la depresión, una pena oscura y vacía que te apresa. Si alguno caía, habría que hacer
un intento por rescatarlo, aunque en ocasiones esto podía ser una operación imposible, pues ponía en
riesgo tu propia integridad. Nuestros tres caminos se cruzaban en esa tristeza a veces, pero nunca se
encontraban. Sin embargo, era bueno saber que el otro estaba allí, en otra habitación de la casa,
también con su aflicción. Que simplemente estaba y velaba para que no fueses a parar, en un descuido,
al calabozo de ese sheriff del que he hablado, que no tiene moral ni principios. Quiero decir que una
familia que atraviesa un proceso de duelo está bajo las reglas de un naufragio: sálvese quien pueda.
Cada uno aplica sus poco ortodoxos sistemas para huir de la muerte, de la presencia de la muerte ajena
y de la propia también, porque la tentación de abandonarse es mucha. Ahora soy adulto y comprendo
las decisiones de mi madre de ese tiempo: volcarse en la tienda, mantenerse ocupada, no pensar más
de lo necesario para no ser derribada. Una estrategia a menudo fallida, a menudo sucia, a menudo
improvisada, como la de un forajido.
Pensé también que, para mi hermana Nuria, el proceso había sido diferente. La muerte de mi
padre tardó más tiempo en caerle encima. Se dedicó a salir por las noches, a empalmar un novio con
otro, a cual más desastroso o más insignificante, supongo que a tomar drogas y a beber demasiado. Y
sólo dos años después, un día cualquiera, sucumbió a manos del sheriff. Entonces estuvo encerrada en
esa celda mísera de la que no quería salir, pero no sabía que no quería, hasta que mi madre, un día, la
rescató.
Habíamos comido en casa de mis tíos. Fue una comida agradable. Ahora ya no hacemos ese tipo
de comidas, pero entonces la familia estaba pendiente de nosotros y nos invitaban con cualquier
excusa. Hablamos con mis primos de libros, de lo que estaba leyendo cada uno. Varios estaban
leyendo una novela de Almudena Grandes que era la de moda del momento. Mi hermana estuvo toda
la comida callada, ella que es una cotorra, que si no opina revienta. Nos miraba, con un poco de
asombro, con extrañeza, y no decía nada, mientras los demás charlábamos animadamente sobre las
virtudes y los defectos de la trama o de los personajes. Charlábamos frívolamente, como se puede
charlar perfectamente después de que alguien fundamental ha muerto. Es extraño, pero esa viveza se
necesita y aparece espontáneamente si uno se lo propone. El mundo sigue andando. Los escritores
siguen escribiendo y los impresores imprimiendo y los libreros vendiendo y la gente leyendo para no
sentir o para sentir más y llegar así a comprender por qué alguien esencial ha muerto. Cuando
volvimos a casa, mi madre preguntó a Nuria:
—¿Qué te pasa? ¿Por qué has estado tan callada en casa de los tíos?
Mi hermana se encogió de hombros. Mi madre insistió:
—¿Estás enfadada?
Nuria, por una vez, ni se defendió ni atacó, simplemente contestó:
—No entiendo el periódico.
—¿Cómo que no lo entiendes?
—Cuando intento leerlo no entiendo las palabras. No me entra nada en la cabeza. Esa novela que
decíais, no sé de qué hablabais.
A la mañana siguiente, mi madre consultó a una psicóloga que era clienta de la papelería y así es
como mi hermana Nuria empezó a ir dos veces por semana a terapia. La terapeuta, o el tiempo, la
liberaron de su mazmorra. Y ahora es como es: no lee el periódico, pero no porque no lo entienda, sino
porque dice que la política le resbala y que los políticos son todos unos caras. Ella es muy así, de
lugares comunes.
Lo que yo me pregunté esa mañana en mi papelería es si quizá, tanto tiempo después de aquella
triste noche prenavideña en que perdimos a mi padre, no seguíamos siendo forajidos. Si yo no seguía
huyendo resguardado en el maquis porque todavía pensaba que ese sheriff corrupto me podía dar
alcance. O porque ya tenía la costumbre y no sabía actuar de otro modo. O porque deseaba frenar el
tiempo para no traicionar al ausente: si el tiempo no avanza, la muerte no existe. Pensé si lo que hacía
en aquella papelería todos y cada uno de los días desde hacía casi veinte años no era guardarle el sitio
a mi padre, quedarme en los diecisiete, porque, como en el sueño, también en la vigilia todavía creía
con firmeza, a pesar de mis treinta y siete años, que él un día volvería. Entendí entonces que dejar la
casa de mi madre, comprar la papelería, irme de viaje o echarme una novia, cualquier opción que
eligiera, de poco me iba a servir si no liquidaba al sheriff deshonesto que no es otra cosa que el miedo.
Tenía que averiguar si de verdad era ésta la manera en la que quería que transcurriera el resto de mi
vida, o si por el contrario estaba, como la Bella Durmiente, dormido y esperando que alguien —por
ejemplo, mi padre en un sueño— me despertara.

Атомная бомба, свалившаяся на меня по жизни, разрушила всё. Все мои прежние треволнения казались смешными, и я о них не вспоминал. Я не мог думать ни о чем, кроме своей собаки. Где проводит ночи Паркер, мой Паркер? В каких условиях? Я слышал много раз, что некоторые крадут больших собак, таких как моя, для нелегальных собачьих боев, а потом оставляют их умирать. Еще я слышал, что есть люди, которые их находят и приводят к себе домой, не сообщая об этом, чтобы оставить у себя. По сути, если выбирать из двух зол, второе было бы меньшим. При таком раскладе мой пес, по крайней мере, жил бы в любящей его семье, даже если я никогда больше не увидел бы его. Я думал об этом, одеваясь. После бессонной ночи я был выжат как лимон, а день еще только начинался.

- Ну еще чуть-чуть... ну пожа-а-лста...

- Дядя, у меня сегодня физкультура, не забудь положить спортивный костюм.

- Дядя, дядя, вчерашний бутерброд был обалденно вкусный. Ты можешь сделать сегодня такой же?

- Уй-юй-юй! Ты дергаешь меня за волосы. Ты нарочно так делаешь, я же вижу!

- Дядя, дядя, молоко почти убежало. Лучше я налью Амели холодного, иначе она не станет пить.

- А хлебцев у нас не осталось? Я хочу хлебцы. Это все ты съел мои хлебцы!

- Дядя, ты не видел мой циркуль? Он лежал рядом с учебником по математике.

- Я его не брал. Дядя, честное слово, я его не брал. Он всегда говорит на меня, а это не я.

Как только встают племянники, мне приходится выслушивать их пререкания (Амели ненавидит рано вставать), одевать, кормить завтраком, вмешиваться в их ссоры, готовить бутерброды и отводить в школу (разный возраст, разные школы), но в этой рутине я почерпнул поддерживающую меня силу. В моей голове еще звучали детские голоса, и от этой неудержимой, неуемной жизненной энергии троих ребят, крепко стоящих на земле, я почувствовал себя крутым и позвонил в полицию. Я часто звонил туда вчера, но не получил никакой информации: никто не сообщал о потерявшейся на улицах Мадрида собаке без ошейника. Я подумал, что за ночь на дежурство заступила другая смена, и по телефону мне ответит другой человек, который не сочтет меня надоедливым. Мнение других людей по-прежнему оставалось для меня очень важным; оно внушало мне почти такой же страх, как потеря собаки. Почти, но все же не такой. Эта новая энергия, новое состояние, жизненная сила детей, которая заключалась в том, чтобы жить ради жизни, ради того, чтобы дышать, чувствовать кровь в своем теле, твердила мне: “Ты имеешь право знать, поэтому можешь спрашивать, сколько тебе заблагорассудится; ты имеешь право на их помощь”. Я набрал номер телефона, и женщина-полицейский произнесла слова, которые напугали меня до глубины души:

- Минуточку, кажется, сегодня утром произошел какой-то инцидент с боксером.

А мой Паркер как раз-таки боксер.

- Сейчас посмотрим отчеты.

Мое сердце бешено заколотилось, и мне пришлось прижать руку к груди.

- Добрый день.

- Здравствуйте. Вы хозяин боксера?

Паркер помчался вдогонку за чужим мячом, а потом беспорядочно метался по улицам и, в конце концов, спрятался в гараже неподалеку от дома, где и провел ночь. Когда на следующий день рано утром один из автовладельцев, первым пришедший в гараж, открыл дверь, Паркер выбежал на улицу и нос к носу столкнулся с другим псом, которого выгуливала какая-то женщина. Собаки зарычали и бросились друг на друга, завязалась нешуточная драка. Женщина пыталась разнять собак, и Паркер ее укусил. Теперь он находился в собачнике, скажем так, в заключении, но живой и здоровый.

Это происшествие было самым необычным, что когда-либо со мной случалось. В этот момент я

осознал, что хотя все эти тридцать семь лет я считал себя оптимистом, на самом деле таковым не являлся. Я никогда по-настоящему не верил, что кто-то, кто меня оставил, может вернуться, и что потерянное снова может оказаться у меня в руках. Тем не менее, несмотря на мое злосчастное неверие и молчаливое, безнадежное отчаяние, мой пес был жив.

Вероятно, мне предстоит много хлопот, придется заполнять кучу бумаг, давать объяснения, решать

проблему с идентификационным чипом (похоже, электронный чип не работал должным образом, поэтому меня не смогли найти), и ждать, напишет ли на меня заявление пострадавшая или нет. Если она решит подать в суд, тогда дело перейдет в руки судьи и будет судебное разбирательство. Но все это было мне безразлично. Мой пес снова будет со мной, и это главное!

Утро в магазине выдалось для меня радостным и обнадеживающим, хотя и долгим, потому что я

не мог вот так вот взять и улизнуть отсюда, как часто делал по утрам раньше. Я призадумался, и у меня мелькнула мысль, что, пережив смерть отца, мы втроем, мама, Нурия и я, в каком-то роде уподобились преступникам. Преступники бегут от закона и не могут остановиться, чтобы построить будущее, потому что не находят себе места в мире несправедливости, зачастую являясь преступниками поневоле. Как и преступники мы мало что могли, разве что продолжать бежать, всегда вперед, карабкаясь каждый по своей дорожке на кручи Сьерра-Мадре. [прим: Сьерра-Мадре – цепь горных хребтов, здесь, скорее всего имеется в виду фильм американского режиссера Джона Хьюстона “Сокровища Сьерра-Мадре” (1948г) о трех золотоискателях] По большому счету от нас было мало проку, мы могли только присматривать друг за другом, чтобы наш сотоварищ-попутчик не попал в лапы продажного окружного злодея-шерифа, каковым являлась депрессия, беспросветная скорбь и охватывающая тебя пустота. Если кто-то все же попадал в злодейские лапы, нужно было постараться вызволить его оттуда, хотя порой это могло оказаться невозможным, поскольку ты рисковал собственной неприкосновенностью. Иногда в печали наши пути-дороги пересекались, но никогда не сливались. И тем не менее, нам было хорошо известно, что другой тоже скорбит, находясь здесь, дома, в соседней комнате. Он просто был рядом и присматривал за тобой, чтобы ты не оказался в кутузке этого аморального и беспринципного “шерифа”, о котором я говорил. Я подразумеваю, что семья, переживающая какой-либо болезненный этап, живет по законам кораблекрушения: спасайся кто может. Каждый приспосабливается по-своему, придерживаясь своих принципов, чтобы убежать от присутствия смерти, чужой и своей собственной, потому что велико искушение махнуть на все рукой и сдаться. Теперь я взрослый человек и понимаю тогдашние решения матери: не покладая рук, трудиться в магазине, не сидеть без дела, не думать больше о насущном, чтобы не сломаться. Эта импровизированная стратегия, напоминавшая стратегию преступников, зачастую проваливалась и не соблюдалась.

Еще я подумал, что у сестры этот процесс проходил совершенно иначе. Смерть отца она осознала гораздо позже. Поначалу Нурия пустилась во все тяжкие – напропалую гуляла с парнями по ночам, сходилась то с одним, то с другим, один другого хлеще, слишком много пила и, полагаю, даже наркоманила. Лишь два года спустя в один из дней она сдалась в руки того самого пресловутого “шерифа”. Тогда она заперлась в своей жалкой комнатенке как в тюремной одиночке и не желала оттуда выходить, сама того не понимая, пока мама не вытащила ее из заточения.

Мы обедали в доме дяди, это был очень милый обед. Теперь мы уже не ходим по таким званым обедам, а тогда все родственники были очень внимательны к нам и приглашали нас по любому поводу. Мы с кузенами говорили о книгах, кто что читал. Тогда очень модной была повесть Альмудены Грандес, и многие ее читали. Весь обед сестра молчала, и это она-то, болтливая сорока, которая просто лопнет, если не выскажется. Она смотрела на нас с некоторым удивлением и недоумением, не говоря ни слова, пока остальные с жаром обсуждали достоинства и недостатки сюжета повести и героев книги. Мы довольно непринужденно говорили на эту тему, насколько вообще можно быть непринужденным, когда умер кто-то близкий. Странно, но подобное оживление просто необходимо. Оно появляется неожиданно, если человек к этому стремится. Жизнь продолжается, и мир не стоит на месте, а движется вперед. Писатели продолжают писать, издатели – издавать, продавцы – продавать, а люди – читать, чтобы ничего не чувствовать или, наоборот, чувствовать больше, чтобы понять, почему умер важный для тебя человек. Когда мы возвращались домой, мама спросила Нурию:

- Что с тобой происходит? Почему в доме дяди ты все время молчала?

Сестра молча пожала плечами, но мама не отступала:

- Ты злишься?

На этот раз Нурия ни защищалась, ни нападала, а просто ответила:

- Я не понимаю газет и журналов.

- То есть как это не понимаешь?

- Когда я стараюсь что-то прочесть, то не понимаю слов, мне в голову ничего не лезет. Эта повесть, которую вы обсуждали, я не понимаю, о чем вы говорили.

На следующее утро мама поговорила с психологом, который был нашим постоянным покупателем, и таким образом сестра начала ходить на сеансы терапии два раза в неделю. То ли психотерапевт, то ли время освободили Нурию из ее застенка, и теперь она такая какая есть: она не читает газет и журналов, но не потому, что не понимает их, а потому, что политика, по ее словам, плывет мимо нее, а все политики – бесстыжие нахалы. Вот такая она у нас – копия большинства.

Не оставались ли мы по-прежнему преступниками, спустя столько времени после той

предрождественской ночи, когда мы потеряли отца? Этот вопрос я задал себе сегодня утром в магазине. Если я больше не удирал, скрываясь как партизан, то почему все еще думал, что этот самый продажный “шериф” мог меня догнать? Почему я привык к этому и не мог поступать иначе? Почему я хотел остановить время, чтобы не предавать отсутствующего: если время не движется вперед, то и смерти не существует? И еще я подумал: не для того ли я каждый день почти двадцать лет работал в магазине, чтобы сберечь место для отца, а самому остаться семнадцатилетним, потому что, как во сне так и наяву, несмотря на свои тридцать семь, твердо верил, что когда-нибудь отец вернется? И тут я понял: что бы я ни выбрал – оставить ли материнский дом, купить ли магазин, отправиться ли в путешествие или обзавестись невестой – словом, любое решение, мало чем мне поможет, если я не избавлюсь от этого продажного “шерифа”, который есть ничто иное как страх. Мне нужно было выяснить, на самом ли деле мне хотелось провести остаток жизни именно так, или я, как Спящая Красавица, спал, ожидая, что кто-нибудь – например, мой отец во сне – меня разбудит.

porfis (= porfavor) – пожалуйста

de lugares comunes – здесь: человек, выражающий мнение других людей