—¿Eso es un pijama?
Mi sobrina Amelie me miraba desde el pasillo mientras yo me lavaba los dientes en el baño. Me
miré. Como parte de abajo llevaba unos calzoncillos térmicos largos llenos de bolas, y por la de arriba
una camisa vieja de mi abuelo completamente desgastada. Yo soy así, cuando duermo tengo frío por
los pies y calor por el cuerpo.
—Pues qué feo —añadió la niña sin asomo de mala conciencia.
Dormir con pijamas ajenos es otra de mis costumbres. No es porque sea fetichista ni mitómano ni
nada por el estilo, es que me da lo mismo. Cojo una prenda de por aquí, como una camiseta de unas
promociones de suavizante de mi hermana, otra de por allá, como un pantalón de mi padre o una
camisa de mi abuelo, y hala, compongo el pijama. No me lo explico muy bien, pero es cierto que
considero el sueño un estado muy especial. Te metes en la cama, apagas la luz y aceptas afrontar
indefenso lo que traiga la noche sin saber lo que pasará dentro de ti en esas horas. Igual por eso me
creo que dormir se hace mejor vestido con prendas de otros, protegido por esa capa mágica, la que
llevaron ellos en otros dormires. Además, algunas veces en los sueños se pueden dar reencuentros con
esas mismas personas del pasado que ya la muerte o el tiempo alejaron de tu vida. Entonces, sus
prendas te auspician diciendo al revestirte algo así como: «Yo soy ese que conociste y mira lo que
traigo. No te he olvidado. No nos he olvidado.» Pero, en fin, todo esto era muy largo y farragoso para
explicárselo a una niña.
—¿La abuela no viene a dormir?
—No, Amelie, hoy la abuela duerme en el hospital.
—¿Y mamá tampoco?
—No, tu mamá se queda con ella.
—¿Y Parker?
Había dado vueltas durante horas con el coche por todo nuestro barrio, por los barrios adyacentes
y, lo más terrible de todo, por la M-30, donde yo temía que en algún arcén podía hallar su cuerpo
inerte. Pero su cuerpo no estaba. No había rastro de mi perro, ni vivo ni muerto. Lloré. En el coche
sollocé, no me da vergüenza reconocerlo. La culpa no me dejaba tranquilo: si yo hubiera sacado a
Parker en lugar de mi madre, si yo no hubiera remoloneado en la cama esa mañana, si yo no hubiera
tenido esa prisa egoísta por subirme a la sierra con la bici, si yo no hubiera estado tan ensimismado
con Corina... Si yo... Cuando llegué a casa me rehíce, porque estaban los niños y porque estaban mis
pijamas viejos y descabalados que, en el fondo, me procuran tanto consuelo. Antes de Parker tuvimos
otro perro, se llamaba Montblanc. Se murió de viejo a los dieciséis años. Bueno, se murió de un tumor
maligno en el hígado, pero porque era viejo. Me tocó a mí llevarlo a sacrificar, cómo no. Y fue triste y
duro, pero esto era muy distinto. Mi perro era una víctima inocente del desorden de mi vida. No
soporto el desorden, ya lo he dicho, me tengo por un tipo organizado, y sin embargo mi vida, bajo esa
apariencia de calma, no era más que un gran desbarajuste completamente desencuadernado. Alma de
caracol. Yo nunca antes del sueño me hubiera descrito de ese modo, pero cada día tenía nuevas
pruebas de que así era yo. Un tío como un caracol. No sólo por fuera, sino por dentro, que es mucho
peor. En su alma. Mi alma. Un tío con una papelería por fuera y una masa informe por dentro. Mi
padre me había avisado en el sueño: ¿dónde estaba mi alma? ¿En qué la había puesto? ¿O se la llevó el
diablo? En nada. No la había puesto en nada. Yo estaba a medio hacer, vivía una vida que no me
correspondía, una vida propia de un ser viscoso, no vertebrado... Una vida que intentaba repetir la de
otros, la suya, cuando yo no valgo ni la mitad. Pensar de uno mismo que no vale ni la mitad que su
padre no es el mejor pensamiento para irse a la cama, pero, tras arropar a los niños, así es como me
acosté. No había una sola cosa de la que pudiera sentirme orgulloso. Dormí mal y poco. En lugar de
dormir, recordé.
—Vicente...
—Sí.
—¿Qué haces?
—Ver la tele.
—Que tu madre ya ha salido. Que ha dicho que la esperes en la puerta del Galerías Preciados de
Goya. ¿Sabes cuál es?
—Papá, ¿a que no sabes qué peli estoy viendo?
—Hijo, no llegues tarde, que ya sabes luego la mala leche que se le pone.
—El cielo puede esperar.
—Ah, qué buena. Warren Beatty. Pues no vas a poder terminarla. ¿La estás grabando?
—No. Es que no había cintas.
—Tenemos que comprar. Acuérdate y compras. Qué guapa Julie Christie, ¿verdad?
—Guapísima.
—Hala, Vicente, vete. Un beso.
—Un beso.
—Oye.
—¿Qué?
—Que no me compréis nada caro, que a mí me da lo mismo el regalo. Que te compres tú algo que
te guste. Y fíjate a ver qué cosas le gustan a mamá, pero no digas nada. Luego ya otro día vamos tú y
yo. Venga.
—Adiós, papá.
—Hasta luego.
Cuando acabamos las compras acompañé a mi madre al autobús. Yo había quedado con mi novia
Lourdes, esa por la que tanta ilusión tenía y de la que tan seguro me sentía. Y luego, lo que me hizo
sufrir. Puede que la ilusión sea proporcional al sufrimiento, al fin y al cabo ilusión, según el
diccionario, no significa otra cosa que espejismo, delirio, alucinación, y el contraste con la realidad
puede ser doloroso. Fui a casa de Lourdes y apenas llevaba unos minutos con ella cuando sonó el
teléfono.
—Es para ti.
—¿Para mí?
—Sí. Tu hermana.
Me extrañó, pero mi hermana siempre ha sido tan pesada y tan cargante que me preparé para
cualquier ocurrencia inopinada de las de ella.
—Menos mal que te encuentro —me dijo—. ¿Y mamá?
—En el autobús —le contesté, pensando que me iba a caer una bronca importante por no haberme
vuelto con ella derecho a casa y haberla dejado sola con los paquetes de los regalos.
Y es que en el fondo era así, me había escaqueado. Cuando estás enamorado y tienes diecisiete
años, lo normal es eso, que nada sea tan importante como estar cerca de tu novia, cerca de su cuerpo y
de su voz. A mí me gustaba todo de Lourdes. Cuando me declaré y ella me dijo que me correspondía,
sentí un temblor que me subía de los pies hasta la cabeza y me tuve que sentar. Mi hermana no dijo ni
mu de los paquetes. Mi hermana todo lo que dijo fue:
—Pues me voy a esperarla a la parada, y tú vete para el centro de salud, que papá se ha puesto
malo.—
¿Cómo que se ha puesto malo? —le pregunté yo—. Si he hablado con él a las cuatro y estaba
en la imprenta perfectamente.
—Pues se ha puesto malo. Me ha avisado Antoñito. —Antoñito es uno que tenía un quiosco junto
a la imprenta; el quiosco ya no está, se venden pocos periódicos—. Que papá le ha dicho que no se
encontraba bien y que se iba a que le viera el médico, y como no estábamos nadie en casa, que echara
él un ojo por si venían a recoger un encargo.
—¿Y tú dónde estabas? —pregunté yo a mi hermana, que se supone que tenía que estar
estudiando.
—¿A ti qué te importa? —me contestó ella. Así era mi hermana ya entonces—. Bueno, ¿te vienes
para acá o qué? Parece que a lo mejor le tienen que ingresar.
—Pero ¿qué le pasa? —pregunté yo, que no entendía nada.
—Pues no lo sé, pero está en urgencias y seguramente lo ingresen.
—¿Cojo una muda entonces? —pregunté.
—Haz lo que te dé la gana —me dijo mi hermana, y colgó.
Vamos a ver, a mí no se me pasó por la cabeza en absoluto que lo que le pasaba a mi padre fuera
grave. Yo pensé en lo tremendamente soporífero que es pasar una noche en urgencias aparcado en un
pasillo, y le pedí a Lourdes que me prestara alguna novela entretenida para mi padre, que era buen
lector. Lourdes me dijo: «Coge la que quieras», y yo escogí una trilogía ambientada en la República
que me pareció amena para mi padre, a quien tanto le gustaba la política. De hecho, recuerdo haberme
tomado unos minutos más de la cuenta en elegir la lectura, lectura que a saber durante cuántas horas
pesadas y aburridas nos iba a tener que entretener a los dos hasta que a mi padre le dieran el alta de la
cuestión por la que le mandaban a observación. Muchas veces he vuelto a pensar en esos minutos de
deliberación ante las estanterías de aquel salón, en mi ignorante parsimonia... Muchas veces.
No recuerdo cómo llegué al centro de salud. Imagino que fui tranquilamente, ya digo, pensando
en cualquier otra cosa. Pero cuando llegué en la puerta había una UVI móvil, y eso un poquito sí me
escamó. No es frecuente. Entré por la puerta de las urgencias, porque para esta hora ya eran más de las
nueve y las consultas como tales estaban cerradas, y me encontré con mi hermana, mi madre y algunos
vecinos, además de Antoñito, el quiosquero. Se ve que, ante el desconcierto de no encontrarnos a
nosotros, se habían llamado unos a otros.
—¿Qué pasa, dónde está papá? —pregunté.
—Dentro —contestó Antoñito—. Lo están atendiendo los médicos.
Mi hermana tomó la palabra:
—Estaba aquí de pie con nosotros: que no nos preocupáramos, que no es nada, y de repente se ha
mareado y, ¡pum!, se ha desmayado. Lo han metido para dentro. Por lo visto se ha sentido raro en la
imprenta y se ha venido andando para acá. Como había ido a la tienda sin coche y a nosotros no nos
encontraba, pues andando, con la caminata que es... ¿Tú te crees?
De dentro no salía ningún ruido, no se oía la poderosa voz de mi padre, gastando bromas,
quitando importancia a las cosas o dando instrucciones, como hacía siempre. No se oía nada. Ni a los
médicos. Yo miré a los vecinos y a mi madre y a mi hermana, y de nuevo especulé con el traslado al
hospital, la noche que pasaríamos en las urgencias públicas, siempre saturadas... Nuestros amigos
tenían un gesto más sombrío que el mío o el de mi madre, que no era nada sombrío, era de asombro.
Ella acababa de llegar poco antes que yo y no decía nada. Aun así yo sólo pensaba en la novela que
había elegido, y si había acertado y sería buena o Arturo Barea iba a resultar un truño espesísimo.
Al poco, el médico, que era joven y al que conocíamos porque era el médico de cabecera de
todos, nos dijo que pasásemos dentro. Pasamos mi madre, mi hermana y yo. Y nos hizo sentarnos.
Entonces fue cuando ocurrió. Nos dijo que mi padre estaba muerto. Supongo que no lo dijo así.
Supongo que dijo algo así como ha sufrido un fallo cardiovascular irreversible, hemos intentado
reanimarle, pero no se ha podido hacer nada: ha fallecido. Ésas son las palabras que usan
normalmente: «Ha fallecido.» El médico estaba afectado. Un médico de familia, al fin y al cabo, que
se limita a pasar consulta en un centro de salud y es joven, al principio de su carrera no está
acostumbrado a que se le mueran los pacientes entre las manos. Y menos los que entran por su propio
pie porque vienen de su imprenta.
Pero a mí me importaba un huevo que el médico estuviera afectado, que fuera joven o viejo. En
ese momento yo sólo pude decir a mi madre, creo que gritando:
—Mira lo que dice este médico, mamá, es un mentiroso, ¡dice que papá se ha muerto!
Eso sí lo recuerdo muy bien. Que el médico me pareció un mentiroso. Que la noticia me resultaba
atroz e increíble, y que el pasillo aquel estaba en penumbra porque los trabajadores habituales ya se
habían marchado, habían apagado y éramos los únicos ocupantes de un ambulatorio cerrado.
Y creo que fue mi madre la que me repitió suavemente: «Sí, hijo, papá se ha muerto», o
pronunció algo que me hizo creer que mi padre realmente había dejado de vivir, que es lo que es la
muerte. Y entonces yo grité con mucha desesperación porque no veía sentido ni salida alguna a
aquella situación tan extraña, tan improbable, tan estrambótica, tan inconcebible:
—¿Y qué vamos a hacer ahora? ¿Qué va a ser de nosotros?
Pero nadie me dio respuesta a esta pregunta.
No sé si lloré. Lo que sí sé es que muy pronto estaba de nuevo en la sala de espera con los vecinos
y que a mi hermana le tocó ir a hacer los papeles con los de la funeraria porque el hijo del dueño había
sido compañero de ella del instituto y porque para algo es la mayor. Mi madre y yo no sabíamos qué
hacer ni cómo se hacía lo que hubiera que hacer, no tener padre, no tener marido, pero tampoco
llorábamos. Recuerdo haber llamado a Lourdes desde la cabina de las urgencias (antes siempre había
un teléfono de monedas en las urgencias) y haberle dicho:
—Mi padre ha muerto.
O quizá:
—Se ha muerto mi padre.
No lo podría precisar.
Sé que en algún momento salimos de allí y nos fuimos a casa. Pero yo estaba preocupado porque
me parecía mal haber dejado solo a mi padre, aunque me explicó el médico que iba a una cámara en el
tanatorio. Que mi padre estuviera en una nevera en un tanatorio no me parecía algo que yo, como hijo,
debiera consentir. Dudé si lo adecuado no era velarle toda la noche, como había visto en las películas
que se hacía antiguamente. Me parecía que estar solo en una cámara refrigerada de un tanatorio no era
un buen final, no era un final. Era un parche.
Lourdes se reunió conmigo y dormimos juntos en casa de mis padres, que es algo que jamás
habíamos hecho ni nos hubiéramos atrevido a plantear. Dormimos juntos en mi cama, que es
individual, con mis sábanas de estudiante, mis sábanas listadas de toda la vida, pero yo no pude
dormir, pensando en mi padre en una nevera, tumbado, inmóvil, y si había hecho bien en aceptar
aquello. Mientras no dormía, en mi cama, junto al hermoso cuerpo de mi novia, que ahora yacía a mi
lado como nunca lo había hecho antes, como yo había deseado tantas noches, mi cuerpo me resultaba
una carga, mi cuerpo se iba alejando de mí. Una sensación incómoda y angustiosa me apretaba el
estómago en la oscuridad de mi cuarto, de la casa en silencio, cada uno en su cama, mi madre en la
suya, por primera vez sola, mi hermana en la suya, mis tías en el sofá, todo tan convencional y tan
ridículo. Todos guardando las apariencias como autómatas, durmiendo como cada noche en la noche
que no es como ninguna. Todo era grotesco, pero hacíamos los movimientos como se esperaba.
Dormimos un poco al final porque dormir también es escapar. Supongo que al levantarnos tomamos
café y que alguien lo hizo, quizá Lourdes, o quizá nadie hizo nada, porque con el amanecer ya no
hicimos más cosas risibles. Nos vestimos. Alguien se lo tenía que decir a mi tío, el hermano de mi
padre, y alguien se lo tenía que decir a mi abuela, su madre, y fui yo con mi tío por la mañana a
anunciárselo, porque mi abuela estaba muy unida a mí y en mí confiaba, pero no recuerdo con detalle
las palabras que usamos. Todo lo que hice rutinariamente esos días se ha borrado. Creo recordar a mi
abuela sentada en la pequeña mesa camilla junto a la ventana donde normalmente tejía y observaba la
calle, pero sin hacer labor, en camisón y bata, con su permanente un poco aplastada por la almohada,
mirando al suelo desconcertada, sin llorar, sin pena, sólo incrédula y estafada, derrotada una vez más,
ella, que se quedó viuda tan joven, que perdió a su marido cuando sólo tenía cuarenta y un años.
Estafada, como me había sentido yo mismo la noche antes.
Aunque era diciembre, yo no tenía frío, y en el tanatorio los amigos de mi padre, que vinieron en
tropel, me decían: «Te vas a poner enfermo.» Pero yo no sentía frío y el abrigo me molestaba. Había
demasiadas cosas que hacer. Yo quería que la despedida, o lo que fuera aquello de mi padre, estuviera
bien, y la gente, atendida. Y me movía de un lado para otro, recibiendo a unos, despidiendo a otros. No
recuerdo dónde estaba mi madre, ni su rostro, ni el de mi hermana. Sólo recuerdo a los visitantes. El
barullo de gente. Y a mí muy ocupado bajo el sol frío en un sálvese quien pueda.
Pero antes del tanatorio, antes de abandonar en la mañana más extraña la casa de mis padres, con
café o sin café, quién sabe, fui a su imprenta, que era el último lugar del que él había salido. Mi padre
tenía buen gusto y su imprenta era un lugar agradable con pósteres bien diseñados, serigrafías y así. Al
entrar, lo primero que me sorprendió fue la radio encendida y el calor. La bomba de aire caliente
llevaba puesta desde el día anterior por la tarde. En la radio, como si tal cosa, despreocupadas voces
leían las noticias. Entonces miré su agenda y vi la cita que tenía esa mañana con un editor para darle
presupuesto. Apagué la calefacción, apagué la radio y llamé al editor, que además era su amigo, y le
dije que no iba a haber reunión porque mi padre había muerto. Y el pobre hombre se quedó tan mal y
tan incrédulo y desorientado que me dio pena y casi podía ver su cara al otro lado del teléfono. Puedo
imaginarla todavía. Puedo ver mucho más claramente la cara que no vi esa mañana al otro lado del
teléfono que la mía propia. Como el editor, también me darían luego pena los amigos de mi padre que
fueron apareciendo poco a poco por el tanatorio. Me daban más pena ellos que yo mismo o que mi
padre, que ya no vivía y que había dejado las cosas sobre su mesa a medio hacer: el ordenador
encendido toda la noche, la música sonando, la pluma Montblanc sobre las pruebas que estaba
corrigiendo, el aire climatizado prendido sin interrupción. Despreocupados objetos pendientes de un
hilo, pendientes de la vuelta de su dueño, que nunca se produciría.
Veinte años después, mi madre en el hospital, mi perro desaparecido, no podía dormir y se me
ocurrió que fueron precisamente esos objetos los que me llamaron. Aunque quizá la semilla estaba ya
en mí, porque dicen que todo lo que somos y cómo nos comportamos se define, en lo esencial, en la
primerísima infancia, fueron esos objetos, que esperaban inútilmente a quien les había dado su uso y
sentido hasta entonces, los que me empujaron a adoptar el papel que he desempeñado hasta ahora: el
del mediador que interviene entre los objetos de un muerto y su ausente vida.
El cielo puede esperar. Sonó el despertador, todavía no me había dormido y caí en que no había
vuelto a ver nunca esa película.

- Это твоя пижама? – племяшка Амели разглядывала меня из коридора, пока я чистил зубы в

ванной. Я посмотрел на себя. На мне были теплые длинные кальсоны, все в катышках, и старая, донельзя поношенная и застиранная, дедова рубаха. Во сне у меня мерзнут ноги, а телу жарко.

– Фу, какая она страшная, – бессовестно добавила девчушка, ничуть не смутившись.

Спать в старых пижамах еще одна из моих привычек. Я не фетишист и не митоман, ничего

подобного, просто я не придаю этому особого значения. [прим: фетишист – человек, поклоняющийся неодушевленным предметам, приписывая им сверхъестественные свойства; митоман – патологический выдумщик] Я беру разные предметы, как говорится, с миру по нитке, здесь одну из сестринских футболок, рекламирующих кондиционер-ополаскиватель, там – отцовские штаны или дедову рубаху, и вот тебе готовая пижама. Я плохо изъясняюсь, но я и в самом деле считаю сон особенным состоянием. Ты ложишься в кровать, выключаешь свет и, будучи беззащитным, безропотно принимаешь то, что несет тебе ночь, не зная, что произойдет в тебе самом за это время. Именно поэтому я считаю, что спать лучше в одежде других, потому что одежда, в которой спали другие, защищает тебя, являясь своего рода магическим плащом. Кроме того, во сне можно снова встретиться с этими самыми людьми, которые уже умерли или давно ушли из твоей жизни. Тогда предметы их одежды поддерживают тебя, говоря что-то вроде: “Я тот, кого ты знал. Посмотри, что я ношу. Я не забыл тебя, я помню о нас”. Но объяснять это маленькой девочке было долгим и трудным делом.

- Бабушка не придет ночевать?

- Нет, Амели, сегодня бабушка будет спать в больнице.

- И мама тоже не придет?

- Не придет, мама останется с ней.

- И Паркер?

Несколько часов я кружил на машине по всему нашему району и прилегающим кварталам.

Ужасней всего было на центральном кольце М-30. Я боялся, что мог на какой-нибудь обочине обнаружить безжизненное тело Паркера, но ни живого, ни мертвого тела я не нашел. Я не нашел даже его следа. Я заплакал. Я сидел в машине и рыдал, и мне не стыдно признаться в этом. Меня не покидало чувство вины: если бы я тем утром вывел Паркера на прогулку вместо матери, а не потягивался лениво в постели, если бы я как последний эгоист не торопился поскорее подняться в горы на велосипеде, если бы я не думал постоянно о Корине… Если бы я… Придя домой, я собрался с силами и взял себя в руки, потому что дети были уже здесь, и потому что здесь были мои старые разномастные пижамы, дарившие мне утешение. До Паркера у нас была другая собака, по кличке Монблан. Он умер от старости в возрасте шестнадцати лет. Точнее, у него был рак печени, но он был старым, и мне пришлось его усыпить. Это было очень тяжело и печально, но это совсем другая история. Паркер же был невинной жертвой моей беспорядочной жизни. Я говорил, что не выношу беспорядка, я довольно организованный человек, и тем не менее, моя жизнь при всем ее кажущемся спокойствии и упорядоченности была не более чем хаосом, жуткой неразберихой. Человек с душой улитки. Никогда прежде я не характеризовал себя так перед сном, но каждый день приносил все новые доказательства того, что я таковым и являлся. Человеком, похожим на улитку. Не только внешне, но и внутренне, душой, что гораздо хуже. Моя душа. Человек, владеющий магазином канцтоваров – внешне, а внутренне – бесформенная масса. Отец спросил меня во сне, где была моя душа, куда я ее дел. Или сам черт ее унес? Да никуда, никуда я ее не дел. Я все делал наполовину, жил не своей жизнью, а жизнью студенистого, желеобразного беспозвоночного существа, слизняка. Своей жизнью я пытался повторить жизни других людей, которым и в подметки не гожусь. Думать о том, что ты сам не стóишь и половины того, что значил твой отец, не самая лучшая мысль, чтобы идти с ней в кровать после того, как уложил спать детей. У меня не было ничего, чем я мог бы гордиться. Я спал мало и очень плохо. Вместо того чтобы спать, я вспоминал.

- Висенте…

- Да.

- Что ты делаешь?

- Смотрю телевизор.

- Мама уже ушла. Она сказала, что ты будешь ждать ее у двери универмага “Галерея Пресиадос”

на улице Гойа. Ты его знаешь?

- Папа, ты что, не понимаешь, что я смотрю фильм?

- Не опоздай, сынок, ты же знаешь, что иначе мама потом будет не в духе.

- Небеса могут подождать. [прим: “Небеса могут подождать” – американский фильм 1978г,

Уоррен Битти – сценарист, режиссер и исполнитель главной роли, Джули Кристи – исполнительница главной роли]

- Отличный фильм. Уоррен Битти. Досмотришь фильм потом. Ты его записал?

- Нет, не было кассет.

- Нужно купить. Не забудь и купи. А Джули Кристи красивая, правда?

- Очень красивая.

- Ладно, Висенте, иди. Целую тебя.

- Я тоже тебя целую.

- Да, слушай…

- Что?

- Мне не так важен сам подарок, так что не покупайте ничего дорогого. Лучше купи что-нибудь

себе, что понравится. И приглядись, что нравится твоей маме, только ничего ей не говори, а завтра мы с тобой сходим в магазин. Ну давай.

- Пока, пап.

- До встречи.

Когда мы покончили с покупками, я проводил маму до автобуса, а сам остался со своей девушкой,

с Лурдес, о которой я так мечтал, которая так хорошо понимала меня и любила, а потом заставила страдать. Может статься, мечта была пропорциональна страданию. В конце концов, согласно толковому словарю, мечта означает всего лишь мираж, галлюцинацию, бредовое желание, полностью противоположное реальности, и она может быть очень болезненной. Я пошел к Лурдес домой, и мы успели провести с ней наедине несколько минут, когда зазвонил телефон.

- Это тебя.

- Меня?

- Да, сестра.

Я удивился, но у сестры всегда был нелегкий характер, так что я приготовился выслушать рассказ

об одном из ее непредвиденных случаев.

- Хорошо, что хоть тебя нашла, – сказала она. – А где мама?

- В автобусе, – ответил я, подумав, что сейчас сестра закатит гигантский скандал по поводу того,

что я не направился вместе с мамой прямиком домой, а оставил ее одну, нагруженную пакетами с подарками. По сути так и было, я попросту слинял, но когда тебе семнадцать, и ты влюблен, это нормально. Для меня не было ничего важнее на свете, чем находиться рядом со своей девушкой, чувствовать ее тело, слушать ее голос. В Лурдес мне нравилось все. Когда я признался ей в любви, а она ответила, что моя любовь взаимна, я почувствовал дрожь, которая поднималась от пяток к голове, и был вынужден присесть. Однако сестра ни словом не обмолвилась о пакетах, а только сказала:

- Тогда я подожду ее у подъезда, а ты поезжай в Центр здоровья, папе стало плохо.

- Как это стало плохо? – спросил я. – Я разговаривал с ним в четыре, он был в типографии, и все

было чудесно.

- А потом ему стало плохо. Мне сказал Антонито. – У Антонито был киоск рядом с типографией.

Сейчас киоска уже нет, потому что периодические издния почти не продаются. – Папа сказал ему, что плохо себя чувствует и пойдет к врачу. Он попросил его присмотреть за типографией на случай, если приедут забирать заказ, поскольку никого из нас не было дома.

- А где ты была? – спросил я сестру, которая, предположительно, должна была учиться.

- А тебе это так важно? – заносчиво ответила она. Уже тогда моя сестра была такой. – Ладно, так

ты едешь туда или как? Похоже на то, что отца, скорее всего, положат в больницу.

- Так что же все-таки случилось? – снова спросил я, так ничего и не поняв.

- Пока не знаю, но он в отделении скорой помощи, и его наверняка положат в больницу.

- Мне захватить его белье? – поинтересовался я.

- Бери, что хочешь, – отрезала сестра и повесила трубку.

Знаете, мне совершенно не пришло в голову, что у отца было что-то серьезное. Я подумал о том,

как ужасно провести ночь без сна, лежа в больничном коридоре, и попросил Лурдес одолжить мне какую-нибудь книжку для моего отца, любителя почитать. “Бери, какую хочется,” – ответила Лурдес, и я выбрал трилогию, действие которой происходило в Республике. [прим: Республика Испания просуществовала с 1931 по 1939гг, крайне нестабильный период между изгнанием короляАльфонсо XIII и установлением военной диктатуры Франсиско Франко] Мне показалось, что книга будет интересна отцу, который увлекался и политикой. Помнится, я потратил еще несколько минут, обдумывая, что выбрать почитать для нас двоих. Именно чтение на протяжении долгих тяжелых и томительных часов должно было скрашивать ожидание, пока врачи оформляли бумаги и посылали отца на обследование. Много раз я снова думал о тех минутах размышлений перед книжными полками в гостиной и о своей неосведомленности и спокойствии... Много раз.

Я не помню как добрался до Центра здоровья. Полагаю, я был абсолютно спокоен и думал о чем-то другом. Когда я подошел к Центру, у двери больницы стояла машина реанимационной скорой помощи. Это было необычно и слегка меня насторожило. Я вошел в амбулаторное отделение через дверь скорой помощи, поскольку был десятый час вечера и консультационные отделения, как таковые, были уже закрыты. Я встретил сестру, маму и некоторых соседей помимо киоскера Антонито. Видимо, не найдя нас у себя, они в недоумении перезванивались между собой.

- Что случилось? Где папа? – спросил я.

- Там, внутри, – ответил Антонито. – Им занимаются врачи.

Тут в разговор вступила сестра:

- Папа стоял тут вместе с нами, мы даже не волновались, вроде ничего такого, и вдруг – бац! – он пошатнулся и потерял сознание. Врачи сразу забрали его туда. Судя по всему, в типографии он почувствовал себя как-то странно и пришел сюда. Машины у него не было, поскольку в магазин он ходил пешком; нас он не нашел, потому и сюда пришел на своих двоих. Может, это все длинная дорога... Как ты считаешь?

Изнутри не доносилось никакого шума, не слышался сильный голос моего отца, отпускающего шутки и не придающего значения вещам, или дающего указания, как он делал это всегда. Не было слышно ни звука, даже врачей. Я оглядел соседей, маму и сестру и снова подумал о больнице и о ночи, которую мы проведем в вечно переполненном городском отделении скорой помощи... У наших друзей лица были хмурые и унылые в отличие от моего и маминого. Мамино лицо выражало скорее удивление, чем испуг. Она пришла чуть раньше меня и ничего не говорила. А я даже сейчас думал только о выбранной книге, был ли правильным мой выбор, или роман Артуро Бареа окажется ужасно скучным.

Чуть погодя, молодой доктор, которого мы знали, поскольку он был нашим лечащим врачом, сказал, чтобы мы зашли к нему. В кабинет мы вошли втроем – мама, сестра и я. Доктор заставил нас присесть, и тогда все произошло – он сообщил нам, что отец умер. Думаю, он сказал не так, а что-то типа “он страдал от острой сердечно-сосудистой недостаточности; мы пытались его спасти, но ничего нельзя было сделать – он скончался”. Обычно врачи используют именно это слово: “скончался”. Доктор и сам был потрясен. Он был лечащим врачом, который ограничивался приемом пациентов в Центре здоровья, к тому же он был молодым. Это было только начало его трудовой деятельности, и он еще не привык к тому, чтобы пациенты умирали у него на руках, тем более те, которые приходят к нему прямо из типографии на своих ногах. Но для меня не имело значения, молодой был врач или старый, и то, что он был в шоке. В эту минуту я мог только сказать матери, думается, даже прокричать:

- Ты только посмотри, мама, что говорит этот врач. Да он же врун, он говорит, что папа скончался!

Я очень хорошо помню, что врач показался мне обманщиком, а сама новость – немыслимо жутким кошмаром. Помню полусумрак коридора. Персонал расходился по домам, и, уходя, они гасили свет. Мы были единственными, кто оставался в уже закрывшемся амбулаторном отделении. Думаю, это мама мягко повторила мне: “Да, сынок, папа умер”, или же просто произнесла что-то, что заставило меня поверить, что папа на самом деле умер. Я не понимал происходящего и не видел выхода из этой странно-неправдоподобной, абсурдной, непонятной ситуации, и тогда я с безграничным отчаянием закричал: “ И что мы теперь будем делать? Что с нами будет?”, но никто не дал мне ответа на этот вопрос.

Я не знаю, плакал я или нет, знаю только, что очень быстро оказался снова в зале ожидания среди соседей, и что на долю сестры выпало заниматься оформлением бумаг в похоронном бюро, потому что сын владельца был ее школьным товарищем, и потому что в каких-то вопросах Нурия была самой взрослой из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, что я позвонил Лурдес из больничного телефона-автомата (раньше в больницах всегда был телефон-автомат) и сказал: “Папа умер”, а может быть, “отец скончался”, точно не скажу.

Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я был взволнован, потому что мне казалось непорядочным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне думалось, что я, как сын, не должен был допускать, чтобы отец лежал в холодильной камере морга. В старых фильмах я видел, что родственники проводят с умершим всю ночь, и теперь сомневался, правильно ли то, что нас не будет рядом с отцом. Мне казалось, что находиться одному в холодильной камере морга было плохим концом, но это был не конец, а временная мера.

Лурдес присоединилась ко мне, и вот мы спим вместе в доме моих родителей. До этого мы не только никогда не спали вместе, но даже не осмеливались об этом помышлять. А теперь мы спим рядышком на моей односпальной кровати, застеленной моими извечно полосатыми студенческими простынями, но я не могу уснуть. Я думаю об отце, неподвижно лежащем в холодильной камере, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Не смыкая глаз я лежал в кровати рядом с моей девушкой. Сколько ночей я страстно желал этого, и вот теперь ее прекрасное тело находилось так близко от меня, как никогда прежде, а мое тело оказывалось таким тяжелым, оно было далеко от меня. Чувство неловкости и тоски тисками сдавливало мне живот в темной комнате притихшего дома. Каждый был в своей постели: мама – в своей, и впервые одна, сестра – в своей, тетки – на диване. Всё до смехотворного обычно и так ничтожно, незначительно. Все как роботы сохраняли видимость обыденной жизни, ложась спать в эту непохожую на все остальные ночь. Все было гротескным, но мы делали то, что ожидалось. В конце концов мы заснули, потому что сон это тоже побег. Полагаю, что поднявшись, мы выпили кофе, который кто-то сварил, возможно, Лурдес. А может, никто ничего не варил, потому что на рассвете мы уже не совершали смехотворных поступков. Мы оделись. Кто-то должен был сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и кто-то должен был сказать об этом его матери, моей бабушке. Утром сообщить печальное известие бабушке пошел я вместе с дядей, потому что она была близка со мной и доверяла мне, но я не помню досконально тех слов, что мы говорили. Все, что я машинально делал в те дни, стерлось из памяти. Смутно помню бабушку за маленьким столиком для рукоделия возле окна, где она обычно вязала, посматривая на улицу. Сейчас она ничего не делала, а молча сидела в ночной рубашке и халате, с перманетом, слегка примятым подушкой и растерянно смотрела в пол. Не было ни слез, ни боли, только недоверие. Она еще раз была обманута и разбита жизнью, нанесшей ей новый удар. Бабушка потеряла мужа, будучи молодой. Она овдовела, когда ей был всего-то сорок один год. Она чувствовала себя такой же обманутой, каким чувствовал себя я прошлой ночью.

Я не чувствовал холода, хотя был декабрь. В морге друзья отца, гурьбой пришедшие проститься с ним, сказали мне: “Ты заболеешь”, но мне не было холодно, а пальто мешало. У меня было слишком много дел. Я хотел, чтобы прощание с отцом или что там это было, прошло с должным уважением. И уделял пришедшим много внимания. Я ходил то туда то сюда, встречая одних и провожая других. Я не помню, где была мама, не помню даже ее лица и лица сестры, помню только пришедших, людскую суету и себя по уши загруженного делами под холодным солнцем, когда никто не мог мне помочь.

В то необычное утро, кто знает с кофе или без, прежде чем пойти в морг,  я вышел пораньше из родительского дома и побывал в типографии, последнем месте, откуда ушел мой отец. У отца был хороший вкус, и его типография была восхитительным местом с красиво оформленными шелкографическими постерами. Первое, что удивило меня, когда я вошел, было включенное радио и тепло. Обогреватель работал со вчерашнего вечера. По радио, как ни в чем не бывало, бесстрастные голоса передавали новости. Я заглянул в отцовский ежедневник и увидел, что сегодня утром у него должна была быть встреча с издателем по вопросу сметы. Я выключил обогреватель и радио и позвонил издателю, который, ко всему прочему, был еще и другом отца. Я сказал, чтобы он не приходил на встречу, потому что отец умер. Бедняга, он не мог в это поверить и был так растерян, что мне даже стало жаль его. Я почти что видел выражение его лица на другом конце телефонного провода. Хотя я и не видел его воочию тем утром, я все еще могу представить его так же отчетливо как и свое собственное. Точно так же как издателя мне было жалко потом, чуть позже, отцовых друзей, которые постепенно подтягивались к моргу. Я жалел их больше самого себя и уже умершего отца, оставившего включенный компьютер на столе, который работал всю ночь, и радио, по которому звучала музыка, ручку “монблан”, лежавшую на только что отпечатанных образцах, кондиционер, непрестанно гонявший воздух. Бездушные, безразличные ко всему предметы, чье существование висит на тонкой ниточке и зависит от возвращения хозяина, который уже никогда не вернется.

И вот теперь, двадцать лет спустя мама в больнице, собака пропала, я не мог заснуть, и мне пришло в голову, что те самые отцовские вещи звали меня. Они напрасно ждали того, кто пользовался ими, придавая им смысл, до тех пор, пока не побудили меня принять роль, которую я играл и по сей день: посредник между умершим и его вещами. Хотя, вероятней всего, зерно этой роли уже было заложено во мне, ведь недаром говорят, что основа того, кем мы являемся и как себя ведем, формируется в раннем детстве.

Небеса могут подождать. Протрезвонил будильник, а я так и не заснул. Я вдруг осознал, что

больше никогда не смотрел этот фильм.

UVI móvil – реанимационная скорая помощь

truño (=bodrio) – скучный, нудный