Ньевес Идальго - Черный Ангел. Глава. 5
| Una semana después, cuando las huestes de Harry Morgan pusieron fin a su saqueo, quedaron ahítas de vino y orgías y habían cargado en sus naves todo cuanto pudieron arrebatar, los sacaron de su confinamiento, pero sólo para cambiarlos de barco y agruparlos en otra bodega algo mayor. No partieron de inmediato, sino que aguardaron allí, ignorando el futuro que los esperaba y pudriéndose en su propia miseria. Por conversaciones sueltas que llegaban a ellos entrecortadas desde cubierta, supieron que partidas de piratas se habían adentrado en el interior del territorio, saqueando haciendas. Miguel rezó para que don Álvaro conservara la vida. Unos días más tarde, Morgan ordenó levar anclas y se hicieron a la mar. Hasta mucho después no supieron que la armada de Barlovento había llegado a las costas venezolanas y enfrentado a los piratas. El fuerte de La Barra había vuelto a manos de sus dueños y los hombres del filibustero galés se habían quedado atrapados durante algunos días, sin posibilidad de escapar al acoso español. Mientras, ellos languidecían en las bodegas de la embarcación, debatiéndose aún entre la esperanza de un posible rescate por parte de sus compatriotas y el temor de que un cañonazo de la fragata insignia, Magdalena, al mando de don Alonso de Campos y Espinosa, los hundiera en el estrecho. Pero Morgan había maniobrado con pericia y consiguieron escapar a mar abierto después de causar importantes bajas en la armada española. Sus esperanzas de libertad perecieron en la oscuridad de aquella bodega y el vaivén de una nave que los llevaba a un destino incierto. Miguel perdió la cuenta de los días que permanecieron navegando y amontonados en tan pestilente cloaca. Les habían aplicado ungüentos en las heridas, pero sólo les daban de comer una vez al día, y durante su estancia en el mar no vieron la luz del sol ni una sola vez. Por fin, un día, los hicieron subir a cubierta. Cegados por la luz, esperaban a que sus ojos adaptaran de nuevo a la claridad del sol, pero agradecieron ver que habían tocado puerto. Eran un puro desecho humano. Sucios, con las ropas destrozadas, el cabello apelmazado, hecho un nido de inmundicia que se mezclaba con barbas crecidas, donde ácaros y bacterias transitaban como en pocilgas. Olían a cerdo y no les pasó por alto los gestos de desagrado de la tripulación, aunque aquellos cabrones no olían mucho mejor que ellos mismos. Encadenados como estaban, los empujaron hacia la plancha de desembarco. Estúpidamente, Miguel le preguntó a uno de los piratas que le instaba a caminar. – ¿Dónde estamos? Nunca supo si por lástima o por clavar un poco más el dardo de la desesperación en su alma, el filibustero le respondió: – Estás en Port Royal, escoria. Port Royal. Dominio de ingleses. Uno de los peores destinos a los que podían arribar. Claro que, para alguien a quien pensaban vender como esclavo, tanto daba un sitio u otro. Tambaleantes, famélicos y desgarrados física y anímicamente, pisaron tierra. Los obligaron a montar en carros y atravesaron el puerto y algunas callejuelas de la ciudad, refugio de corsarios y bucaneros, hasta llegar a un almacén. Ellos no lo sabían, pero allí permanecerían una semana más. En aquel lugar fueron tratados con algo más de consideración. El repugnante, escaso y único rancho que les habían proporcionado durante la travesía se convirtió en tres comidas al día, y ricas en grasas. Al segundo día de encierro, tres tipos armados hasta los dientes los sacaron a un patio y los hicieron desnudarse por completo. Amontonaron las mugrientas ropas y les prendieron fuego. Los dejaron allí durante un par de horas desvalidos y arruinada su dignidad, como sus madres los trajeron al mundo. A las mujeres las habían arrinconado en el lugar más apartado, intentando mantener un poco su intimidad, donde permanecían avergonzadas, como si tuvieran la culpa de lo que estaba pasando y sin atreverse a mirarlos a la cara. Pero allí, entonces, podía existir de todo menos lujuria. Sus cuerpos enflaquecidos sólo levantaba en los varones la ira por la degradación a que también las habían sometido. Todos, sin excepción, unas y otros, eran despojos humanos a los que el futuro importaba ya muy poco. Regresaron los matones provistos de túnicas para las mujeres y pantalones amplios para los hombres. Ni camisas ni calzado. Durante días, los cebaron como a ganado con el único fin de que recuperaran el peso perdido durante su obligado confinamiento. Curiosamente, sólo a Diego y a él les sacaban a diario al patio. Nunca supieron los motivos. Volvieron a tener un aspecto saludable, como si no hubiesen pasado penalidad alguna. Era tan sólo una medida para rentabilizar su venta, que se llevaría a cabo en la plaza central de Port Royal, escenario de las transacciones de carne humana. La plataforma se ofrecía como un teatro estremecedor e irreal. Los negros subían por parejas y empezaba la puja. Los ofertaban al público que seguía la subasta como una ganga, a voz en grito. Y el subastador, un tipo alto y flaco, de rostro cadavérico, daba la impresión de ser un verdadero especialista en sacar el dinero del bolsillo de los compradores. Unos hacendados terminaron por comprar uno o dos braceros y otros, incluso a cuatro. La subasta era reñida, porque los esclavos eran pocos y las necesidades de mano de obra, inmediatas. Sólo dos hombres se interesaron por las mujeres. Miguel y Diego, que podían seguir la humillación de sus vecinos de infortunio desde el ventanuco de su celda, no envidiaron la suerte de las jóvenes. Los rostros de aquellos dos sujetos rezumaban crueldad y lujuria. Imaginaron la clase de trabajo a que serían sometidas y se les encogió el alma. La plataforma se transformó en algo dolorosamente real cuando entraron a buscarlos a ellos. Al ascender los desgastados escalones que los llevaban hacia la vergüenza, se oyó un murmullo de aprobación. No les extrañó: carne blanca y joven; sabían que no era frecuente la venta de esclavos blancos. Diego clavó sus ojos castaños en los de su hermano mayor y Miguel adivinó tal desesperación y abatimiento en ellos, que hubiera dado la vida por evitarle el mal trago. Estar allí, a la vista de todos, apenas vestidos, los degradaba como seres humanos, convirtiéndolos en poco menos que animales. Miguel evitó aquella mirada suplicante y desvió sus ojos a la línea de cielo que aparecía entre las edificaciones, sobre las cabezas de aquellos que ofertarían por ellos. Cada poro de su piel transpiraba un odio furioso, global, que no tenía destinatario concreto. Algo apartado de las primeras filas, un sujeto sesentón los observaba con interés. Sus ojos, pequeños agujeros en un rostro mofletudo y enrojecido por el calor, se achicaron al oír vociferar al vendedor. – ¡Y ahora, damas y caballeros, lo mejor del lote! ¡Un par de españoles fuertes, jóvenes, vigorosos, dispuestos a trabajar en cualquier labor que se les encomiende! Miguel apretó los dientes hasta que le dolió la mandíbula. ¿Cómo sabían que eran españoles? – Me interrogaron mientras estabas inconsciente -le susurró Diego, dando respuesta a sus pensamientos. Hablar sin permiso le costó una bofetada. – ¡Silencio! A Miguel, el escarnio hacia su hermano le sublevó. Sin encomendarse a Dios ni al Diablo, se lanzó de cabeza contra el patibulario subastador y, a pesar de tener las manos atadas a la espalda, la colisión fue tan brusca que aquel desgraciado cayó de la tarima, levantando una risotada general. Antes de que se levantase, Miguel fue reducido por otro de los secuaces, que alzó sobre su cabeza un brazo armado con un látigo. – ¡Un momento! -se impuso la voz del gordo, como un graznido-. Voy a comprarlos, pero no quiero material dañado. – ¡Tío, por Dios! -dijo una muchacha a su lado. Miguel le dedicó una mirada biliosa. O lo intentó. Porque no pudo fijarse más que en los cabellos dorados y los inmensos ojos azules de la joven, en los que se reflejaba algo muy parecido a la compasión. Ella desvió la vista de inmediato, pero en su cerebro quedó clavada una mirada verde, furiosa y altanera. Le comentó algo al hacendado y, dando media vuelta, se perdió entre el gentío que atestaba la plaza. Miguel la vio alejarse entre aquella multitud gritona que ya comenzaba a pujar de nuevo. Un rictus irónico estiró sus labios mientras lo ponían de nuevo en pie para que los posibles compradores pudiesen valorar su musculatura. Como un semental, pensó, devastado por el odio. Se ofrecieron diez libras. El gordo subió la oferta a doce. El subastador se quejó de lo escaso de la cantidad, pues un varón fuerte podía valer entre diez y quince libras, las mujeres entre ocho y diez y los niños algo menos. Alguien subió a trece y el orondo hacendado elevó la suma a quince. Volvieron las protestas del subastador, que les hizo darse la vuelta, poniéndolos de espaldas al público. Palpó los músculos de sus brazos y piernas e instó a los ofertantes a subir a la plataforma: – ¡Anímense, caballeros! Es, sin duda, una compra excelente. Suban aquí y comprueben su complexión, sus dientes. Incluso pueden verificar que no les faltan los atributos de un buen macho. Llegado a ese punto, a Miguel le tentó la idea de volver a emprenderla con aquel cabrón. Por fortuna, aquella parte de su anatomía no parecía interesar a los compradores. Sólo un hombre saltó a la plataforma, comprobó la fuerza de sus brazos, asintió satisfecho y volvió a bajar. Ofreció veinte libras por cada uno, y el gordo, al parecer cansado de tanto toma y daca, anunció: – ¡Veinticinco! Aquella vez, el vendedor sí pareció quedar satisfecho. Nadie pujó más alto y se cerró la transacción. Poco después, los prisioneros subían a un carromato, sin que les hubieran desatado las manos, y emprendían camino hacia su nuevo destino. |
Неделю спустя, когда моргановская орда, пресытившись разбоями, вином и оргиями, положила конец грабежам и погрузила на свои корабли все награбленное, братьев вытащили из их узилища, но лишь за тем, чтобы перевести на другой парусник и запихнуть в другой трюм, чуть попросторнее. Суда отплыли не сразу, и братья терзались в ожидании, не зная, что ждет их в будущем, и злясь на собственную участь. Из отдельных обрывков разговоров, долетавших до них с палубы, юноши знали, что часть пиратов двинулась вглубь земель и грабила поместья, и теперь Мигель молился, чтобы дон Альваро остался в живых. Через несколько дней Морган приказал поднимать якоря и выходить в море. Гораздо позже братья узнают, что к венесуэльскому побережью прибыла испанская флотилия из Барловенто и сразилась с пиратами. Форт де ла Барра вновь вернулся в руки своих законных хозяев, а людишки уэльского флибустьера через несколько дней оказались схваченными, не сумев удрать от испанских преследователей. А пока братья томились в трюме судна, обсуждая возможность своего спасения со стороны соотечественников. Они надеялись на освобождение и боялись, что меткие выстрелы корабельных орудий флагманского фрегата “Магдалена” под командой дона Алонсо де Кампос и Эспиноса пустят на дно залива их корабль, но Морган был стреляным воробьем. Искусно маневрируя, ему удалось вывести корабль в открытое море, нанеся при этом весьма ощутимый урон испанскому флоту. Надежды братьев на освобождение погибли во мраке трюма и покачивании судна, везущего их к неведомой судьбе. Мигель потерял счет дням, проведенным в этой зловонной и тесной, набитой до отказа людьми, клоаке. Раны им смазали бальзамом, но кормили только раз в день, и за все время пребывания в море пленники ни разу не видели солнечного света. Но вот как-то днем их, наконец-то, заставили подняться на палубу. Ослепленные светом, люди ждали, когда их глаза снова привыкнут к яркому солнцу. Они были рады, увидев, что приплыли в порт. По виду узники являли собой самые настоящие человеческие отбросы: грязные оборванцы в отрепьях с похожими на воронье гнездо свалявшимися, немытыми и нечесаными патлами, перепутавшимися с отросшими бородами, в которых как в хлеву разгуливали вши и блохи. От них воняло как от свиней, и пиратский экипаж с отвращением морщился при встрече с ними, хотя от них самих смердело, как от козлов. Скованных цепью людей подтолкнули к сходням. - Где мы? – все же спросил Мигель одного из пиратов, понуждавшего их двигаться вперед, хотя задавать подобный вопрос не имело никакого смысла. - Ты, отребье, в Порт-Рояле, – неизвестно почему ответил Мигелю флибустьер – то ли из жалости, то ли желая уколоть побольнее, вонзив жало отчаяния в его душу. Порт-Рояль, английские владения, одно из самых худших мест, куда они могли приплыть. Впрочем, для того, кого думали продать в рабство, то или другое место – все равно. Измотанные физически и морально, люди ступили на землю, шатаясь от голода. Их посадили в телеги и провезли через весь порт, а потом они ехали по каким-то городским переулкам мимо пиратских прибежищ, пока не добрались до какого-то барака. Они не знали, что здесь им предстояло провести еще одну неделю, но тут с ними обращались чуточку обходительнее. Здесь их кормили не один, а три раза в день, и пища была не отвратительной и скудной, а вкусной и наваристой. На второй день заточения трое вооруженных до зубов типов вытащили пленников во двор и заставили их раздеться догола. Побросав в одну кучу ворох засаленной, грязной одежды, они подожгли ее. Лишенные собственного достоинства, несчастные пленники около двух часов стояли во дворе в чем мать родила. Женщин загнали в самый дальний угол, и там, сгорая от стыда, они пытались хоть как-то прикрыться, не осмеливаясь смотреть друг другу в глаза, будто это они были виноваты во всем случившемся, хотя здесь и сейчас похоть была самым меньшим, что могло пробудиться при взгляде на них. Их тощие, изможденные тела вызывали в мужчинах только ярость и гнев за позор и унижение, которому подвергались также и они сами. И те, и другие, все, без исключения, были человеческими отбросами, будущее которых было слишком незначительным. Вернулись охранники, притащив с собой длинные рубахи для женщин и широкие шаровары для мужчин. Ни рубашек, ни носков. Несколько дней пленников откармливали как скот с единственной целью – вернуть потерянный во время вынужденного заточения вес. Любопытно, но только Мигеля и Диего ежедневно выводили во двор, и они не понимали, почему. На самом деле им просто хотели вернуть здоровый вид, как будто они не перенесли никаких мучений. Это было всего лишь средство для заключения выгодной сделки, чтобы продать их подороже на торгах, проводившихся на центральной площади Порт-Рояля, арене купли и продажи человеческого мяса. Зрелище представляло собой фантастически-ужасающую, нереальную сцену. Негры парами поднимались на помост, и начинались торги. Объявлялась стартовая цена, и публика продолжала громко вопить, повышая ставки. Аукционист, высокий, тощий тип с мертвенно-бледным лицом производил впечатление истинного специалиста по выкачиванию денег из карманов покупателей. Кое-кто из землевладельцев купил одного-двух работников, а некоторые даже четырех. Торги шли ожесточенные, потому что рабов было мало, а рабочих рук не хватало. Женщинами заинтересовались лишь двое мужчин. Мигель и Диего не завидовали женской доле, хотя и сами вот-вот могли подвергнуться унижениям своих соседей по несчастью, с кем делили затхлый трюм. Похотливые рожи тех двоих субчиков источали жестокость, и братья представляли какого рода работа предстоит бедняжкам. При мысли об этом у них сжималось сердце. Но сцена, казавшаяся фантастической, превратилась в болезненно-реальную, едва пришли за ними самими. Когда братья поднимались по истертым и расшатанным ступенькам, ведущим их к стыду, в толпе послышался одобрительный гул. Это их не удивило – еще бы, белое, молодое мясо; братья понимали, что белых рабов продавали нечасто. Диего впился взглядом в старшего брата, и Мигель увидел в его карих глазах стыд и отчаяние от неминуемой горькой участи и безысходности. Стоять здесь едва одетым на виду у всех, мало чем отличаясь от животных, было невыносимым позором и унижением для человеческого существа. Стараясь избежать этого молящего взгляда, Мигель отвел глаза в сторону. Он смотрел поверх голов торгующихся за них людей на полоску неба, видневшуюся между домами. Каждая клеточка его тела источала ярую ненависть ко всем в целом, не адресуя ее, в частности, никому. Некий субъект лет шестидесяти, стоявший чуть позади первых рядов с интересом поглядывал на братьев. Его маленькие глазки, две узеньких щелки, на толстом, щекастом, раскрасневшемся от жары лице сузились еще больше, едва он услышал восторженный вопль победившего. - А теперь, дамы и господа, наилучший лот! Пара дюжих, бойких, молодых испанцев, готовых выполнять любую порученную им работу! Мигель сжал зубы до боли в челюстях. Откуда они узнали, что они испанцы? - Они расспрашивали меня, пока ты был без сознания, – шепнул Диего в ответ на мысли Мигеля и получил пощечину за разговор без разрешения. - Молчать! Глумливая издевка над братом возмутила Мигеля. Он взбунтовался и, не надеясь ни на бога, ни на черта, не обращая внимания на связанные за спиной руки, рванулся вперед и так сильно боднул головой ублюдка-аукциониста, что мерзавец свалился с подмостка, вызвав взрыв всеобщего хохота. Прежде чем он успел подняться, Мигель уже был усмирен одним из подручных, который поднял над головой руку с зажатым в ней кнутом. - Эй, минуту, парень! – раздался каркающий голос толстяка. – Я куплю их, но мне не нужен испорченный товар. - Ради бога, дядя! – проговорила девушка, стоящая рядом с ним. Мигель удостоил толстяка злобным взглядом, вернее, попытался удостоить, потому что не мог отвести свой взгляд от золотистых волос и огромных васильково-синих глаз девушки, в которых отражалось что-то, похожее на сострадание. Девушка тотчас отвела свой взор, но в ее мозгу отпечатался яростный, гордый и даже надменный взгляд зеленых глаз Мигеля. Сказав что-то дядюшке-землевладельцу, она повернулась и затерялась в массе людей, наводнивших площадь. Мигель смотрел на ее удаляющуюся фигурку среди орущей толпы, снова начавшей торговаться, и его губы кривила насмешливая ухмылка. Мигеля снова подняли и поставили на ноги, чтобы возможные покупатели могли оценить его мускулатуру. “Словно племенной производитель,” – подумал он, кипя от разрушительной ненависти. За него предложили десять фунтов. Толстяк поднял цену до двенадцати. Аукционист начал сетовать на незначительность предложенной суммы, поскольку сильный мужчина мог стоить от двенадцати до пятнадцати фунтов, женщины – от восьми до десяти, а дети – несколько меньше. Кто-то повысил ставку до тринадцати фунтов, а пузатый землевладелец поднял сумму до пятнадцати. И снова раздались недовольные протесты аукциониста, который заставил братьев повернуться и встать к публике спиной. Он ощупывал мышцы их рук и ног, приглашая участников торгов подняться на помост: - Решайтесь, господа! – взывал он. – Это, вне всякого сомнения, выгодная покупка. Поднимитесь сюда и проверьте их телосложение и зубы. Вы сможете убедиться даже в том, что у них достаточно внушительные мужские атрибуты. Когда аукционист добрался до последней точки, у Мигеля возникла соблазнительная идея снова взяться за этого скота. По счастью, данная часть тела покупателей не интересовала. Всего один мужчина запрыгнул на помост, чтобы проверить силу рук испанцев, и, удовлетворенно хмыкнув, спустился вниз. Он предложил двадцать фунтов за каждого, и толстяк, похоже, изрядно уставший от этой игры, громко объявил: - Двадцать пять! На этот раз продавец выглядел удовлетворенным. Никто больше не поднял ставку, и сделка состоялась. Чуть позже пленников посадили в дрожки, так и не развязав им рук, и они начали свой путь к новому месту и навстречу новой судьбе. |