Sea como fuere, la noche anterior al batacazo de mi madre había tenido un sueño inusualmente
largo e intenso. Como ya he mencionado, mi padre está muerto. Murió hace muchísimo tiempo.
Todavía me cuesta decir estas palabras, son grandes, monumentales y pesadas, mientras que su muerte
es algo bastante invisible, es como la sombra, te cubre enteramente pero no se puede asir, ni palpar. Es
infrecuente que sueñe con él, en veinte años me habrá pasado tres o cuatro veces, pero aquella noche
fue una de ellas, y sin duda fue la trascendente, la más importante, el germen que, junto con la caída,
cambiaría las cosas.
Entraba yo en mi casa y me encontraba con un batallón de chinos haciendo agujeros en el suelo.
Creo que venían de parte de Telefónica para hacerme una instalación de fibra óptica, (instalación de la
que carezco, pero que me gustaría tener), aunque no estoy seguro. El caso es que allí estaban esos
operarios orientales que, indiferentes a mi presencia, hacían boquetes sin ton ni son en el parquet
buscando las conducciones o qué sé yo. Tan concentrados estaban en su tarea que ni levantaban la
cabeza cuando yo entraba. Yo, claro, no les decía nada. Uno, porque venían de Telefónica y ya se sabe
lo que cuesta que vengan a arreglarte algo a tu casa; dos, y no quiero que esto se interprete mal y ahora
se piense que yo soy racista, porque eran chinos y no entendían ni papa de español ni había manera
humana de comunicarnos. Estos chinos del sueño eran, pues, como son los chinos: muy trabajadores,
muy decididos y muy impenetrables. Sentía un gran desasosiego, pero la línea de fibra óptica la había
solicitado yo mismo, así que no podía protestar.
En esto que aparece por allí mi hermana Nuria con unas alfombras viejas y se dedica a
extenderlas por el suelo. Las alfombras, además de viejas, eran feísimas y ni siquiera eran de ella, sino
que (todo esto siempre en el sueño) habían pertenecido a uno de sus ex maridos (tiene varios, ya lo
explicaré). Vamos, que eran retales, desechos de la vida de otro. Con mi hermana sí me ponía yo a
discutir, porque me negaba a tener en mi casa esas alfombras cochambrosas de segunda o tercera
mano. Ella me rebatía sin dejar de desplegar las jarapas deshilachadas y descoloridas. En estas estoy
cuando suena el timbre. Me digo: ¿quién será ahora? ¿Será mi vecino José Carlos? Ocurre a menudo
en la realidad que, al bajar la basura, José Carlos ve luz en mi casa y llama para charlar un rato. Somos
vecinos y amigos desde enanos, aunque ahora nos vemos menos, porque él viaja bastante por su
trabajo. Bueno, a lo que voy, que en el sueño abro y ¿a quién veo en el descansillo? No a José Carlos,
sino a un hombre de unos cincuenta años, de pelo castaño y tez morena vestido con ropa totalmente de
invierno, abrigo, bufanda y toda la pesca. En el sueño es verano y desde luego su ropa no resulta nada
apropiada, pero a mí todo me parece normal, ya sabes cómo son los sueños. Ese hombre es mi padre,
que me espera tranquilamente en el umbral porque sabe que, chinos o no chinos, con alfombras o con
agujeros, yo voy a acabar abriendo al que venga. Le saludo de una forma habitual, como solía hacerlo
en vida al llegar a casa, bueno, si acaso un poco más prolongadamente, pero no le abrazo, ni le estrujo,
yo qué sé si por miedo a hacerle daño o porque, en algún recóndito lugar donde se conserva la lógica
de los sueños, yo sé que si hago fuerza se desvanecerá. Total, que mi padre pasa dentro y yo digo algo
que no logro recordar ahora, pero que sería algo tan ocurrente como «Hola», no creo que se me
ocurriera nada mejor.
—¿Me esperabas? —dice él, y reconozco su voz, que era bastante bonita y no he podido volver a
oír, pero en ese momento la oigo perfecta.
Y me doy cuenta al oírle de que sí, de que le esperaba, de que le llevo esperando desde que se fue,
como si en lugar de morirse sólo se hubiera ido de viaje. Pero, a pesar de desear tanto este encuentro,
me quedo ahí parado como un pasmarote.
—¿Puedo pasar? —insiste mi padre ante mi torpeza.
—Sí, sí, claro, perdona —digo yo, y como no quiero que vea el follón que tengo en el salón con
los chinos, la maldita fibra óptica y mi hermana venga a colocar sobre los boquetes kilims y jarapas
carcomidos, lo llevo a mi cuarto. Él recorre con naturalidad aquel pasillo, al fin y al cabo es su casa.
En mi habitación, se acerca a la librería y deja correr su mirada por los lomos de los CD.
—Tienes muchos discos.
—Bueno..., todavía tengo más en el disco duro del ordenador —afirmo estúpidamente. De pronto
recuerdo algo y voy hacia la estantería donde guardo los vinilos—. Mira, ¿te acuerdas? «La puerta
verde», tu EP de Los Llopis.
—Ya, ya, ¿y para qué guardas estas antiguallas?
—Bueno —contesto un poco sorprendido—, de vez en cuando me divierte pincharlos, tengo un
plato —digo mostrándole mi mesa de mezclas.
Él cambia de conversación:
—Este ordenador es bastante mejor que el que yo te regalé.
—La tecnología ha avanzado mucho, ¿sabes? Pero aquél era muy bueno para su época y sigue
funcionando. —De repente me parece que me he metido en terreno pantanoso, así que intento
arreglarlo—: Lo que ocurre es que ahora hay una cosa que se llama Internet y aquél... pues no estaba
preparado para soportarlo.
Él no contesta, como si fuera algo insignificante la alusión al paso del tiempo, al progreso que él,
tan aficionado a la tecnología, tan a la última siempre, se ha perdido por morirse.
—Con Internet no hace falta acumular discos físicamente en casa, puedes acceder a cualquier
cosa en un instante. Pero conservo todos tus vinilos, mira. Todos.
Y de nuevo torpemente, ¡hala!, le vuelvo a enseñar el de Los Llopis. Por Dios, qué perra con «La
puerta verde».
—Ya, ya, ya me lo figuro —contesta mi padre, y yo voy y tropiezo con la silla. En lugar de reírse,
mi padre pregunta—: ¿Me puedo sentar?
«¿Cómo no te vas a poder sentar? Es tu casa. Lo hemos conservado todo por ti, esperando que
volvieras», pienso, pero no soy capaz de pronunciar ni una sílaba, como suele ocurrir en los sueños.
Bueno, en los sueños y en la realidad. Intento entonces encarrilar lo descarrilado:
—Claro, claro, perdona. ¿Dónde quieres sentarte? ¿Quieres quitarte el abrigo? ¿Quieres tomar
algo? Yo estaba tomando un gin-tonic. ¿Te apetece uno?
Digo esto del gin-tonic y me quedo tan pancho. Como si alguna vez yo tomara gin-tonics solo en
casa por las noches. Si acaso una birra. Era él el que tomaba gin-tonics cuando yo era niño.
—No, no, gracias, no puedo tomar nada —me contesta.
Y yo no entiendo. ¿A qué se refiere con que no puede tomar nada? ¿A sus antiguos achaques? ¿O
se refiere simplemente a su actual condición incorpórea o lo que sea? Pero me callo y le pregunto:
—¿Y Coca-Cola? ¿Quieres una Coca-Cola? Bueno, Pepsi, que mamá sigue siendo de Pepsi. ¿O un
Aquarius? Sienta bien. ¿Conoces el Aquarius?
No había imaginado así este encuentro. Lo había deseado cientos de veces, pero de otra forma.
Desde luego, no como un simplón anuncio de refrescos y yo de solícito camarero. Salgo ya a buscar el
Aquarius de marras cuando oigo su voz calmada, tranquila, como recriminándome mis nervios de
anfitrión infantil:
—Siéntate aquí. Estate tranquilo. Vamos a hablar. ¿No querías hablar conmigo?
Me intento sentar en la cama frente a él, que ocupa la única silla del cuarto, pero en esto que me
doy cuenta de que llevo una especie de armadura de la Edad Media o, más bien, de hombre de hojalata
que me impide moverme. Mi padre me mira, no dice nada y yo noto esa palidez y ese aire cansado de
sus últimos años de vida.
—¿Cómo estás? ¿Qué haces? —me pregunta. Yo intento quitarme la armadura de latón, pero no
hay caso, así que decido aceptarlo.
—Bien. Trabajo en la papelería. La imprenta la tuvimos que cerrar, ¿sabes? Porque con toda la
informatización había que hacer una inversión muy grande y mamá pensó que...
—Eso ya lo sé, me refiero a qué planes tienes, en qué andas...
—Ah, ya. A veces pienso si deberíamos coger una dependienta y comprar una fotocopiadora
grande y una máquina de impresión de fotos digitales. No lo sé. Yo creo que facturaríamos bastante
más, no sólo por las posibilidades de la reprografía, es que eso haría entrar a más gente en la tienda.
También se pueden alquilar, pero... —De pronto me quedo sin ganas de seguir hablando. Mis palabras
me parecen insípidas, pequeñas—. Ya veremos.
—¿Y tu novia?
Aquello sí que me descoloca del todo.
—¿Mi novia?
—Sí, aquella chica que estudiaba contigo. La que te llamaba tanto.
—Ah, Lourdes. ¿Te acuerdas de ella?
Me asombra mi padre. Qué cosas me saca. Poco después de su muerte, la familia de Lourdes se
trasladó a Valencia y la relación se cortó, yo no había vuelto a verla. Rara vez pensaba en ella.
—Eso, Lourdes. Aún la puedo ver cuando te cogió la mano el día del entierro.
—Fue el día antes, yo creo que tú estabas aún...
Hago un gesto vago como indicando horizontalidad. Me da pudor hablar de esas cosas, no de las
manitas con Lourdes, sino de la muerte. Es como cuando después de una bronca vuelves a quedar con
la chica, pero, aunque está ahí, en la mente de los dos, eludes el tema por el que os peleasteis, aunque
está ahí, en la mente de los dos, por miedo a acabar discutiendo otra vez. Él termina mi frase:
—¿En la camilla? ¿En la del centro de salud o en la del depósito? ¿Te refieres a que aún no
habían traído el ataúd?
Bebo un sorbo del gin-tonic que mágicamente está en mis manos y él, inclinándose un poco, me
palmea la rodilla.
—Venga, hombre, que han pasado veinte años. Se acaba uno acostumbrando a hablar de esas
cosas con naturalidad.
¿Se acostumbra uno? ¿Quién? ¿El protagonista del acontecimiento? ¿Dónde? ¿Dónde viven esos
protagonistas tan «naturalmente» mientras los secundarios nos quedamos aquí para recordarlos?
Tampoco me atrevo a preguntárselo.
—Bueno —dice, poniéndose en pie—, entonces no tienes novia.
—No tengo, ahora no —confieso, un poco avergonzado—. No sé qué pasa que... se me escapan.
—Te gustan, pero no se dejan coger —dice mi padre, no sé si en broma o en serio—. Como las
mariposas.
—Eso —digo yo, y me callo. ¿Cómo voy a tener novia con la casa llena de chinos y llevando esa
armadura cutre y absurda? Sólo me falta un embudo en la cabeza para parecer el personaje de El mago
de Oz.
—¿Y en el resto de la casa habéis cambiado algo? —pregunta él.
Disimulo el desasosiego con el trago y me levanto con dificultad porque el corsé metálico se ha
oxidado y ya no hay quien lo articule.
—No. Casi nada. Ya sabes que a mamá las cosas de la casa no le preocupan mucho.
—¿Y a ti?
—Bueno, no es mi casa.
Intento resultar respetuoso y convincente, pero no me contesta porque estamos ya frente a la
puerta entreabierta de su viejo dormitorio, que ahora sólo ocupa mi madre. A ella no le gusta dormir
con la puerta cerrada, dice que le produce claustrofobia; esto a mí me angustia porque mi armadura
chirría ahora de lo lindo y tengo miedo de que el estruendo la despierte. Mi padre se fija en nuestro
perro, un bóxer, sentimental hasta el exceso, que duerme siempre a los pies de mi madre, un perro que
él, claro, no ha conocido, porque apenas tiene cinco años y él lleva muerto veinte.
—Ése no es Montblanc.
—No, éste es Parker, que es mejor marca que Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer y todas las
demás juntas.
Es una broma que repito yo mucho porque suele tener efectos positivos en la gente, pero él no se
ríe.
—A Montblanc lo tuvimos que sacrificar. —Otra vez me siento en terreno resbaladizo—. Bueno,
era ya muy viejo.
—¿Y qué le pasa a mamá en el brazo? Lo tiene vendado, ¿no?
—Sí, se cayó.
Mi padre mira a su mujer, que es su viuda y que ahora le saca veinte años: ella es una vieja
mientras él se ha detenido en la mediana edad. Pero ni las arrugas de su rostro antes tan hermoso y
ahora deformado por los años, ni la flacidez de su cuerpo con sus kilos de más, ni el brazo escayolado
parecen impresionarle, y la mira con ternura, más que con preocupación. Será que ni la decadencia de
la carne ni las incidencias traumatológicas preocupan en el más allá.
—Mi Marga, mi querida Margarita... Pobrecita —dice—. Dale un beso por mí.
Parece que da la visita por concluida. Arrastrando mi enorme peso (la coraza ahora parece de
plomo) le sigo hasta la puerta. En el salón, los chinos y mi hermana siguen poniéndolo todo patas
arriba. Él pasa olímpicamente, no me reprocha el desbarajuste.
—¿Y por qué sigues viviendo con ella? Ya tienes treinta y siete años, ¿no?
¿A qué viene esa pregunta? Le miro perplejo. Él me pega unos cachetitos cariñosos en el moflete,
como antaño. Pero ahora ambos somos adultos, nos vamos acercando en edad. Me doy cuenta de que,
sin embargo, a mis treinta y siete años, por mucho que le hable con fingida soltura de gin-tonics, de
discos, de la papelería, de nuestro perro, de mi madre, me porto como un adolescente, un adolescente
blindado, eso sí, por una mala chapa de acero que no parece inoxidable. Por amor de Dios, ¡cómo
pesa! ¿O es que en realidad sigo siendo el mismo adolescente que él dejó cuando se fue?
—Venga, que era una broma. Me parece que sigues tan picajoso como siempre. No has cambiado
—me dice y me besa.
Y entonces me invade aquella sensación que había olvidado: la maravillosa percepción física de
su afecto, profundo, verdadero, de su amor protector de padre lleno de comprensión y paciencia y
generosidad y apoyo incondicional que me hacen olvidar por completo el aparatoso caparazón
metálico que cargo. El tacto amoroso de mi padre me aligera y me desarma, porque entonces me hago
consciente de que en mi vida falta por completo y comprendo que lo necesito tanto. Él ve mi cara
inexpresiva de panoli y dice:
—Pero tu alma ¿dónde está, Vicente? ¿Dónde la has puesto, hijo? ¿O se la llevó el diablo?

Как бы то ни было, а в ночь перед падением мамы мне приснился необычный длинный и очень неспокойный сон. Как я упоминал, мой отец умер, причем умер уже очень давно. Мне до сих пор трудно произносить эти слова. Они такие весомые, величественные, монументальные и непомерно тяжелые, в то время как сама его смерть нечто неприметное, едва уловимое, как тень, которая полностью накрывает тебя, а ты не можешь ни потрогать, ни схватить ее. Отец редко снился мне. За двадцать лет всего три или четыре раза, включая эту последнюю ночь. Несомненно, эта ночь была самой значительной, самой важной, этаким маленьким зачатком, который вкупе с падением мамы многое изменит.

Я вошел в дом и наткнулся на батальон китайцев, сверлящих дырки в полу. Думаю, хоть и не уверен, они пришли из телефонной компании, чтобы проложить оптоволоконную сеть, которой у меня нет и в помине, но хотелось бы иметь. Собственно, в том и дело, что тут находились эти восточные рабочие, абсолютно безразличные к моей персоне. Они ни с того ни с сего делали отверстия в паркете, ища проводку или что-то еще, почем мне знать. Они так сосредоточенно трудились, что даже не подняли головы, когда я вошел. Я, понятное дело, ничего им не сказал. Во-первых, потому что они пришли из телефонной компании, а всем уже известно, чем все оборачивается, когда к тебе приходят домой что-то ремонтировать или устанавливать. Во-вторых, я не хочу, чтобы мои слова плохо расценивались и меня сочли расистом, потому что китайцы ни бельмеса не понимали по-испански, и у меня не было естественного человеческого способа пообщаться с ними. Эти китайцы из сна были как и все остальные китайцы – очень трудолюбивые, крайне напористые и энергичные, неописуемо загадочные и непостижимые. Я был весьма обеспокоен, но линию из оптического волокна выхлопотал я сам, поэтому и выражать свое недовольство я не мог.

Вдруг откуда-то появилась Нурия, моя сестра, с несколькими старыми коврами и стала расстилать их на полу. Мало того, что ковры были допотопными и страшными, они были к тому же и не ее, а принадлежали (разумеется, во сне) одному из ее бывших мужей (у нее их много, впрочем, об этом я расскажу потом). Итак, ковры были обтрепанными, пришедшими в негодность лоскутами жизни другого. Я принялся спорить с сестрой, потому что отказывался иметь в своем доме эти грязные, замусоленные дорожки из вторых или третьих рук. Сестра отражала мои нападки, не переставая разворачивать эти замызганные выцветшие половики. И вот я стою на этих жалких лоскутах, когда раздается звонок в дверь. “Кто бы это мог быть? – бормочу я сам себе. – Может Хосе Карлос, мой сосед?” Частенько и в самом деле бывает так, что спустившись выбросить мусор, Хосе Карлос видит свет в моем доме и звонит в дверь, чтобы немножко поболтать. Мы с ним добрые соседи и друзья с пеленок, хотя теперь мы видимся редко, потому что он довольно часто ездит в командировки, такая уж у него работа. Так вот, иду это я во сне и открываю дверь. И кого же я вижу на лестничной клетке? Нет, не Хосе Карлоса, а по-зимнему одетого смуглолицего темноволосого мужчину лет за пятьдесят. На нем – теплое пальто, шарф, ну и все такое. Во сне на дворе – лето, и его одежда, само собой разумеется, крайне неуместна, но мне все кажется нормальным. Ну ты же понимаешь, какие они, эти сны. Этот человек, мой отец, спокойно ждет меня у порога, потому что знает, будь то китайцы – не китайцы, ковры или дыры, а я все равно открою дверь тому, кто пришел. Я здороваюсь с ним, как обычно, как делал это в жизни, придя домой, разве что чуточку продолжительнее. Я не обнимаю его, не сжимаю крепко в своих руках; то ли я боюсь сделать ему больно, то ли где-то в потаенном уголке моего разума еще хранится логика снов, и я краешком сознания понимаю, что если крепко обниму отца, он исчезнет, развеется. В общем, отец проходит внутрь, и я говорю ему что-то, что сейчас никак не могу вспомнить, вероятно, нечто ужасно остроумное, типа “привет”. Не думаю, чтобы мне в голову пришло что-то лучшее.

- Ты ждал меня? – спрашивает он, и я узнаю́ его очень приятный голос, который не мог услышать снова, но в эту минуту я его прекрасно слышу.

Услышав этот голос, я вдруг понимаю, что да, я ждал его, жил в ожидании с тех пор, как он ушел, словно он и не умер вовсе, а всего-навсего отправился в путешествие. Однако несмотря на то, что я так желал этой встречи, я продолжаю стоять, застыв на месте, как истукан.

- Я могу пройти? – допытывается отец, видя мое оцепенение.

- Да-да, конечно, прости, – поспешно говорю я и, словно не желая, чтобы он видел этот хаос, царящий в гостиной, с китайцами, проклятым оптическим волокном и сестрой, пришедшей постелить на дырки эти чертовы шерстяные, изъеденные молью половики, я веду отца в свою комнату. По коридору он идет непринужденно, в конце концов, это ведь его дом. В моей комнате он подходит к стеллажу и окидывает взглядом корешки компакт-дисков.

- У тебя много дисков.

- Ну… у меня их еще больше на жестком диске компьютера, – глупо замечаю я. Внезапно я кое-что вспоминаю и направляюсь к этажерке, где храню виниловые пластинки. – Посмотри, ты помнишь? “La puerta verde” (“Зеленая дверь”), твоя пластинка Los Llopis [прим: Los Llopis – кубинский музыкальный семейный квартет, популярный в 1960-е годы ].

- Ну и ну. А для чего ты хранишь это старье?

- Вот тебе на, – отвечаю я, немного удивленный. – Порой мне забавно послушать пластинки, это мое лакомое блюдо. – Все это я говорю, гордо демонстрируя свой микшерный пульт.

Отец меняет тему разговора:

- Этот компьютер гораздо лучше того, что я тебе подарил.

- Понимаешь, с тех пор технология сильно продвинулась вперед, но для своего времени тот компьютер был очень хороший, он и сейчас еще работает. – Внезапно мне кажется, что я встал на шаткую и топкую болотистую почву, и я оправдываюсь, пытаясь разрулить ситуацию. – Видишь ли, теперь есть одна вещь под названием интернет, и тот компьютер… в общем, он не был готов к таким нагрузкам, он не потянул бы.

Отец ничего не отвечает, словно я вскользь намекнул на течение времени, на прогресс, который он, всегда так увлекавшийся последними технологиями, упустил из виду из-за собственной смерти.

- С интернетом нет нужды копить диски в доме, у тебя в один миг есть доступ к любой вещи, но я храню все твои пластинки. Вот, посмотри, они все.

И снова неловкое молчание, вот черт! Я снова указываю на пластинку Los Llopis. Ради всего святого, какого черта на пластинку с “Зеленой дверью”.

- Да-да-да, я вижу, – отвечает отец, а я иду и спотыкаюсь о стул. Вместо того, чтобы рассмеяться, он задает мне вопрос: – Я могу присесть?

“Почему ты не можешь сесть? Это твой дом, все это мы сохранили для тебя, ожидая, что ты вернешься”, – думаю я, не в состоянии произнести ни звука, как обычно происходит во сне. Точнее, во сне и наяву. Я пытаюсь исправить неисправимое:

- Конечно-конечно, извини. Куда ты хочешь сесть? Не хочешь снять пальто? Желаешь что-нибудь выпить? Я уже пил джин-тоник. Хочешь бокальчик?

Я говорю о джин-тонике и глазом не моргнув, будто когда-нибудь пил его дома по ночам в одиночестве. Если и пил, то разве что пиво. Это отец пил джин-тоник, когда я был ребенком.

- Нет-нет, спасибо, я не могу ничего пить, – отвечает он.

Я не понимаю, к чему относится то, что он не может ничего пить. К его старым недомоганиям? А может, просто к его нынешней бестелесной сущности или чем там оно было? Но на этот счет я помалкиваю и спрашиваю:

- А кока-колу? Хочешь колу? Или пепси, мама по-прежнему предпочитает пепси. А может, аквариус? [прим: Aquqrius – слабогазированный прохладительный напиток со вкусом лимона и апельсина, официальный напиток барселонской олимпиады 1992г, товар компании Coca-Cola] это то, что надо. Ты знаешь  аквариус?

Я не так представлял эту встречу. Сотни раз я хотел встретиться с отцом, но иначе. Конечно же, не как простофиля-официант, тупо рекламирующий прохладительное. Я уже выхожу из комнаты на поиски всем известного аквариуса, но слышу его тихий, спокойный  голос, словно укоряющий меня в излишне энергичном, ребяческом гостеприимстве:

- Сядь сюда, успокойся. Давай поговорим. Ты не хочешь поговорить со мной?

Отец сел на единственный в комнате стул, и я собираюсь сесть на кровать прямо напротив него, но вдруг осознаю, что не могу пошевелиться. На мне доспехи средневекового рыцаря, а точнее Железного Дровосека, и они мешают мне двигаться. Отец смотрит на меня и ничего не говорит, а я замечаю его бледность и усталый вид, как в последние годы жизни.

- Как ты? Чем занимаешься? – спрашивает он. Я пытаюсь снять с себя латунные доспехи, но не тут-то было. Делать нечего, и я решаю с этим смириться.

- Да нормально, работаю в магазинчике канцтоваров. Знаешь, типографию нам пришлось закрыть.

Со всей этой всеобщей информатизацией приходилось вкладывать немало денег, и мама подумала, что…

- Все это я знаю. Я имею в виду твои планы. Над чем ты работаешь, куда идешь…

- Ах, это. Иногда я подумываю, не стоит ли нам нанять продавщицу и купить сканер и принтер.

Даже не знаю. Думаю, так мы получали бы гораздо больше, не только из-за возможности копирования документов, но и потому, что так больше народу заходило бы в наш магазинчик, поскольку за плату они могли бы пользоваться оргтехникой, но... – Внезапно у меня пропадает желание продолжать разговор. Мои слова кажутся мне незначительными, а рассказ неинтересным. – Там видно будет.

- А твоя невеста?

Вопрос отца сбивает меня с толку.

- Невеста? – недоуменно переспрашиваю я.

- Да, та девушка, которая училась с тобой. Ну та, что так часто звонила.

- Ах, Лурдес. Ты ее помнишь?

Отец меня просто поражает. Какие вещи он мне выдает, что выуживает из глубин моей памяти. Вскоре после его смерти семья Лурдес перебралась в Валенсию, и наша связь оборвалась. Больше я ее не видел и редко думал о ней.

- Вот-вот, она самая, Лурдес. Я так и вижу ее, когда она взяла тебя за руку в день похорон.

- Это было накануне. Думаю, ты еще был...

Осекшись, я делаю неопределенный жест, проведя руками параллельно полу. Мне стыдно говорить о таких вещах. Не о том, как мы с Лурдес держались за руки, а о смерти. Это все равно, что после ссоры ты снова встречаешься с девушкой, и хотя вы оба думаете о той размолвке, ты сознательно избегаешь темы, из-за которой вы поругались, потому что боишься нового конфликта и разлада. Отец сам договаривает за меня:

- На носилках? В больнице или морге? Словом, ты имеешь в виду, что меня еще не положили в гроб?

Я делаю глоток джин-тоника, который магическим образом оказывается в моей руке,а отец, слегка наклонившись, хлопает меня по колену.

- Расслабься, парень, ведь прошло уже двадцать лет. В конце концов, человек привыкает говорить о таких вещах просто и непринужденно.

Человек привыкает? Кто? Главный герой события? Где? Где живут эти столь “непринужденные” главные герои, пока мы, второстепенные, остаемся здесь, чтобы помнить их? Но я так и не решаюсь спросить его об этом.

- Ладно, – говорит отец, вставая, – значит, у тебя нет невесты.

- Нет, сейчас нет, – признаюсь я, немного стыдясь. – Не знаю, что такое происходит... что они от меня сбегают.

- Они тебе нравятся, но не позволяют поймать себя, – говорит отец то ли в шутку, то ли всерьез. – Девушки, они как бабочки.

- Это верно, – соглашаюсь я и замолкаю. Ну как я собираюсь обзавестись невестой, если у меня в доме полно китайцев, а сам я ношу эти убогие, нелепые доспехи? Мне не хватает только воронки на голове, чтобы быть похожим на персонажа книги “Удивительный волшебник из страны Оз”. [прим: сказочная повесть американского писателя Лаймена Фрэнка Баума, позднее на ее основе с некоторыми изменениями А.М.Волковым была написана повесть “Волшебник Изумрудного Города”].

- А в остальной части дома вы что-нибудь изменили? – спрашивает отец.

Я скрываю тревогу за глотком джин-тоника и с трудом поднимаюсь, потому что железная кираса уже проржавела, а сочленения ни соединить, ни смазать некому.

- Нет, почти ничего. Ты же знаешь, что маму не слишком-то волнуют домашние дела.

- А тебя?

- Это не мой дом.

Я стараюсь быть почтительным и одновременно убедительным, но отец мне не отвечает, потому что мы стоим уже перед приоткрытой дверью его бывшей спальни, которую теперь занимает только мама. Ей не нравится спать при закрытой двери, она говорит, что это вызывает у нее клаустрофобию. Открытая дверь вызывала у меня беспокойство, поскольку мои доспехи теперь ужасно лязгали и скрежетали, и я боялся, что этот грохот разбудит маму. Отец вперил пристальный взгляд на нашего пса, излишне чуткого боксера, который всегда спит у матери в ногах. Само собой, отец не знал этого пса, потому что он живет у нас всего пять лет, а отец умер целых двадцать лет назад.- Это не Монблан.

- Нет, это Паркер, высший сорт, качество выше чем у Кросса, Монблана, Ватермана, Шеффера и всех остальных вместе взятых. [прим: Parker, Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer – известные фирмы-производители авторучек]

Эту шутку я повторяю несметное число раз, потому что, как правило, она эффективна, и люди смеются, но отец не смеется.

- Монблана пришлось усыпить, – и вновь я чувствую себя на зыбкой трясине, – ведь он был уже очень старый.

- А что стряслось у мамы с рукой? Вроде она забинтована?

- Она упала.

Отец смотрит на свою жену, которая вот уже двадцать лет как вдова: теперь мама уже старушка, в то время как он так и задержался в среднем возрасте. Но ни морщины на ее лице, прежде таком красивом, а теперь сильно изменившимся с годами, ни дряблость тела с его лишними килограммами, ни загипсованная рука, кажется, не производят на отца никакого впечатления. Он смотрит на нее с беспокойством и нежностью. Возможно, что ни увядание тела, ни последствия травм не волнуют его на том свете.

- Моя Марго, моя любимая Маргарита... Бедняжка, – говорит отец. – Поцелуй ее за меня.

Похоже, визит закончен. Волоча свой неподъемный груз (моя броня теперь кажется свинцовой), я плетусь к двери. В гостиной китайцы и сестра продолжают все переворачивать вверх тормашками. Отец проходит по комнате с олимпийским спокойствием, ни словом не упрекнув меня за хаос.

- А почему ты продолжаешь жить с ней? Тебе уже тридцать семь, так ведь?

К чему этот вопрос? Я озадаченно смотрю на отца. Он несколько раз ласково хлопает меня по руке, как когда-то, но теперь мы оба взрослые и постепенно сближаемся в возрасте. Конечно, я и сам понимаю, что мне уже тридцать семь, но сколько бы я со своей показной непринужденностью ни рассказывал отцу о дисках, о магазинчике с канцтоварами, о нашей собаке, о матери, сколько бы ни бравировал, попивая джин-тоник, я веду себя как юнец, закованный в броню юнец, и все из-за какой-то паршивой стальной пластины, которая не похожа на нержавейку. Ради всего святого, какая тяжесть! А может, я и в самом деле по-прежнему чувствовал себя тем же самым подростком, которого отец покинул, уйдя в мир иной?

- Ну что ты? Я просто пошутил. Кажется, ты все такой же обидчивый, как всегда. Ты ничуть не изменился, – говорит отец, целуя меня.

И тогда меня охватывает давно позабытое ощущение: чудесное физическое восприятие отцовской привязанности, его глубокой, искренней, оберегающей любви, полной понимания, терпения, величия, широты и безусловной поддержки, которые заставили меня полностью забыть об этом надетом на меня грохочущем металлическом панцире. Любящее прикосновение моего отца обезоруживает меня, и мне становится легче. Я осознаю, чего я полностью лишен в жизни, и как сильно мне не хватает отца. Он видит мое безвольно-безучастное лицо и замечает:

- А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Или может, сам черт ее унес?

jarapa (=alfombra) – ковер

todalapesca – и все такое прочее (при перечислении чего-либо)

mesa de mezclas – микшерный пульт

demarras – вкупе с существительным в ироничной форме выражает, что это существительное имеет большую известность

descolocar – сбивать с толку, удивлять