No sé por qué lo hice

No sé por qué lo hice. La idea se me ocurrió cuando íbamos de camino a casa el Orejones y yo. Estábamos jugando a «Palabras encadenadas». La Susana dice que es un juego bastante idiota, pero si tuviéramos que hacerle caso a la niña ésa, no jugaríamos a nada; siempre tiene que decir:
—Ese juego es bastante idiota.
—Pues invéntate tú uno, no te fastidia le dije yo un día que me tenía hasta las mismísimas narices.
Para qué le diría nada. Se le ocurrió que nos quedaríamos en mitad de la carretera hasta que viniera un coche, y a última hora, echaríamos a correr. Íbamos por parejas y ganaba la pareja que aguantara más tiempo plantada con las manos cogidas tapando la calle. Los señores de los coches sacaron las manos de sus ventanillas y pitaron cuando vieron que Yihad y la Susana no se apartaban. Yo estaba tragando bastante saliva y el corazón se me había trasladado a la garganta. Al Orejones se le habían puesto las orejas como dos tomates. Es que tiene un procedimiento por el cual las orejas le cambian de color cuando acecha el peligro. Científicos de todo el mundo han intenta do encontrarle una explicación a eso y no la han encontrado. Dice mi abuelo que es que la ciencia no siempre tiene respuestas para todo.
Bueno, pues llegó el momento X y el Orejones y yo nos pusimos en mitad de la calle cogidos de la mano. De repente, vimos que se acercaba sin piedad un autocar. Al Orejones y a mí nos empezó a dar la famosa risa de la muerte, una risa que te da cuando te estás muriendo en el Polo Norte. El Orejones se soltó de mi mano y se fue a la acera. Yihad gritaba: —¡Mirad, qué valiente es el tío!
El tío era yo, Manolito Gafotas. Un autocar no podía conmigo, ni un autocar ni un Jumbo podían conmigo porque yo, con el poder de mi mente, iba a parar a aquel monstruo de cuatro ruedas. No veas la sorpresa que me llevé cuando vi que el autocar se detenía, porque una cosa es que tú te imagines que tu mente tiene superpoderes y otra muy distinta que los tenga de verdad. El autocar se paró en redondo ¡ay!, no, se paró en seco, que me he equivocado de frase. Mis amigos me aplaudían. De repente vi que la puerta del autocar se abría y pensé:
«Ahora me va a preguntar el conductor: «¿Cómo lo has hecho, Manolito? ¿Cómo has podido con la fuerza de tu mente arrebatarme el control de los mandos?»
Pero en seguida me di cuenta de que el conductor jamás me preguntaría eso. No era un conductor desconocido, era el señor Solís, el conductor del autobús del colegio, y cuando le tuve a dos metros y medio supe que no me iba a felicitar por el poder de mi mente.
El señor Solís me cogió del abrigo para llevarme a la directora. El señor Solís me decía que si no me daba cuenta de que podía haberme matado y haberse matado él.
El señor Solís me llamó Niño loco kamikaze. Mis amigos habían dejado de aplaudir y habían dejado la acera; en realidad, habían desaparecido. El señor Solís me gritaba tan fuerte que un perdigón de su saliva se me quedó en el cristal de las gafas. De repente, unos coches, que estaban detrás del autocar del señor Solís, se pusieron a pitar porque querían pasar. El señor Solís tuvo que montarse en el autocar y me dijo que por esta vez me libraba por los pelos de la silla eléctrica y que me fuera cuanto más lejos mejor.
Me volví a mi casa solo con el perdigón del señor Solís en la gafa derecha, porque hay momentos en la vida en los que uno no está ni para limpiarse un perdigón.
Aquella tarde no quise merendar, y casi no cené. Mi madre decía:
—A éste le pasa algo.
Así que tuve que disimular porque no quería que mi madre se enterara de que su hijo era mucho peor de lo que ella imaginaba.
Por la noche soñé que el señor Solís y yo estábamos muertos en dos cajas, uno al lado de otro. No me molestaba estar en aquel ataúd; lo que sí que me molestaba era que nadie se había preocupado de limpiarme el famoso perdigón del señor Solís, y no podía ver quién había asistido a mi entierro.
Me desperté sudando, como se despiertan los protagonistas de las películas, y desperté a mi abuelo para contarle lo que me había pasado. Mi abuelo me dijo que yo no tenía que hacer siempre lo que me decían mis amigos, y que ser valiente no era hacer lo que quisieran los más chulitos y que si Yihad y la Susana fuera tan valientes como dicen, se hubieran quedado a defender a un amigo.
O sea, que mi abuelo le daba la razón al señor Solís.
Era la primera vez en mi vida que mi abuelo se ponía de parte del otro bando, así que me puse a llorar, porque la verdad es que me sentía bastante solo en el planeta Tierra.
Entonces mi abuelo me dijo que como estaba seguro de que no iba a hacer más una tontería tan grande, a partir de ahora jamás nos acordaríamos de eso y que, al fin y al cabo, todo el mundo se equivoca, sobre todo el que tiene boca, y que a dormir.
Así que como te dije al principio, el Orejones y yo íbamos por el camino a los pocos días de aquella terrible historia jugando a las palabras encadenadas. Él decía:
—Chapa.
—Pato seguía yo.
—Como verás, es un juego bastante menos peligroso que los que les gustan a la Susana y a Yihad. Lo único que tiene de malo es que al final siempre quedamos empate porque uno dice:
—Monja.
—Jamón sigue el otro.
—Monja. —¡Jamón!
Y así, hasta el final de los tiempos o hasta que nos despedimos y cada uno se va por su lado, porque ya estamos hartos el uno del otro.
Bueno, pues habíamos acabado el famoso juego de las palabras encadenadas, cuando a mí se me ocurrió lo que iba a hacer minutos más tarde. Le dije al Orejones adiós con la barbilla y me fui corriendo hasta el portal, allí abrí mi cartera con temblores de emoción y saqué mis tres rotuladores, unos rotuladores gordos que nos regala por Navidad Martín, el de la Pescadería, y que ponen en un lado «Felices Pascuas. Pescadería Martín». Mi madre, que siempre le tiene que poner pegas a todo, dice: «Más contentas estaríamos sus dientas si nos regalara un kilo de gambas.»
Le quité los capuchones a los superrotuladores y empecé a subir la escalera pasando las puntas por la pared.
«Cómo mola», pensé. Hacía tres rayas: una roja, una azul y una negra. Procuraba que quedaran muy rectas para que pareciera una barandilla. No es por nada, pero me estaba quedando fuera de lo normal. Haciendo mi barandilla fantástica subí hasta el tercero. ¿Por qué subí hasta el tercero? Porque yo vivo en el tercero como saben todos los españoles.
Me abrió la puerta mi madre y me miró las manos, como siempre que llego de la calle. Mi madre te mira las manos y sabe dónde has estado, a qué hora y a veces, hasta con quién. Una vez, llegamos mi abuelo y yo a casa un poco tarde. Mi madre me cogió las manos, me las olió y le dijo a mi abuelo: «Te parecerá bonito invitarle al niño a gambas. Ahora la comida me la como yo.»
Ya te digo, mi madre no trabaja en la CÍA porque los americanos no le han dado una oportunidad, pero es una espía de primera calidad.
Bueno, pues estábamos en que me miró las manos y me las vio llenas de manchas de rotulador. De repente, se quedó más pálida que una puerta viendo mi barandilla fantástica, empezó a bajar las escaleras siguiendo su rastro y creo que llegó hasta el portal. El Imbécil la seguía pasando el dedo por las líneas de colores. Luego la oí subir muy despacio. Cuando mi madre hace algo muy despacio es que está a punto de estallar la Tercera Guerra Mundial; así que cuando iba por el segundo me puse a llorar, a ver si así evitaba que me condenaran a muerte. Lloraba suavecito porque algo me decía que tenía que guardar mis reservas de lágrimas para las próximas cinco horas.
La intuición no me había fallado, amigos. Cuando mi madre llegó al tercero me dio mi colleja correspondiente.
A mi madre no la contratan para Karate Kid, tercera parte, porque no hay justicia en este mundo, pero mi madre es cien mil veces mejor que el maestro de Karate Kid. Cuando me dio la colleja que te he dicho, yo pensé:
«Pues vaya golpe más tonto.»
Pero a la media hora empecé a sentir un calor repentino en la parte afectada. Si en ese momento me hubieran echado un huevo en la nuca, el huevo se hubiera frito. Con eso lo digo todo. Aún así, prefiero mil veces una colleja a las broncas de viva voz. Cuando mi madre encuentra un buen tema por el que reñirte, estás acabado.
El rollo repollo puede durar semanas, a veces meses, incluso años.
Aquel día el asunto tenía muy mala pinta. Mi madre dijo:
—Este niño me va a matar, ha dibujado con los rotuladores por toda la escalera y se acababa de pintar.
Encima no podemos ocultar que ha sido él porque las rayas que ha hecho el monicaco éste llegan hasta nuestra puerta. La comunidad nos hará pagar la pintura, nos quedaremos sin dinero...
Mi madre seguía, seguía y seguía hablando, pero yo ya no la escuchaba. Las lágrimas que ahora salían de mis ojos eran de pena. Me imaginaba a mí y a toda mi familia en la calle, muertos de frío, con agujeros en la camiseta, pidiendo limosna y un bocadillo de nocilla para merendar, como aquella familia que vimos un día en la Puerta del Sol que cantaban para ganarse las limosnas. Mi abuelo les dio trescientas pesetas para que se callasen un rato, porque él personalmente no los podía soportar. La gente aplaudió la increíble idea de mi abuelo, porque la verdad es que aquella familia cantaba peor que todas las familias que he conocido en la vida. Dice mi abuelo que ahora esa familia se gana la vida yendo a los parques con un cartel que dice:
«Si no nos das limosna, cantamos (tenemos flauta y guitarra de cuatro cuerdas)».
Creo que les va bastante bien; la gente les llena la gorra de monedas de oro. Mi abuelo es un fuera de serie arreglándole la vida a la gente; es como Supermán pero, con menos poderes; el Imbécil y yo le llamamos Superpróstata.
Mi madre seguía a lo suyo:
—Dentro de un rato empezarán a venir los vecinos a decirme: «A ver si le atas las manos a tu Manolito» y «¿Ahora quién va a pagar el arreglo?». Y luego por la noche vendrá tu padre y me dirá: «La culpa la tienes tú que le regalas los rotuladores» y «Me dirás cómo pagamos este mes este imprevisto».
Entonces mi abuelo se levantó de la silla como si estuviera en el Congreso de los Diputados, levantó la mano como para decir algo muy importante y dijo:
—No os preocupéis porque... voy un momento al water.
No es que no nos tuviéramos que preocupar porque iba al water, es que a veces las ganas le entran repentinamente por culpa de la próstata maldita y tiene que interrumpir las mejores frases de su vida. Volvió en seguida:
—No os preocupéis porque esto lo va a arreglar el abuelo Nicolás.
El Imbécil se puso a aplaudir. Para él todo es muy sencillo en la vida; a mí me pasaba igual cuando era pequeño.
—Catalina siguió diciendo mi abuelo en su silla del Congreso de los Diputados, ni una palabra más.
Cuando mi madre se fue a recoger la cocina, mi abuelo me pidió con bastante misterio más rotuladores. Yo fui a la cartera y se los di. Me guiñó un ojo y salió por la puerta sin decir esta boca es mía.
Me quedé sentado en el sofá, pero la curiosidad no me dejaba vivir ni un segundo más en el globo terráqueo.
Salí por la puerta igual de sigilosamente que había salido mi abuelo. Cuando vi lo que vi no podía creerlo. A ti te hubiera pasado lo mismo:
Mi abuelo estaba pintando con los rotuladores otras tres rayas del tercero al cuarto. Me acerqué a él muy despacio y le dije bajito:
—Abuelo.
—Joé, Manolito, casi me matas del susto me confesó.
Los dos hablábamos tan bajo como cuando estamos en la cama. —¿Qué haces, abuelo?
—Voy a pintar las rayas hasta el cuarto, así nadie tiene por qué echarte la culpa. Se la pueden echar también al del cuarto. Por mucho que te acusen, tú niégalo todo. Y ahora vete a casa.
Superpróstata actuaba de nuevo. Me metí en mi casa y al cabo de cinco minutos empezamos a escuchar gritos en el descansillo. Mi madre, el Imbécil y yo salimos a la escalera. La Luisa subió desde el segundo, y uno, que no sé cómo se llama, bajó desde el quinto. El del cuarto gritaba: —¡De repente, abro la puerta y qué veo, a don Nicolás haciendo rayas de rotulador al lado de mi puerta, y claro, yo eso no lo puedo tolerar, hasta ahí podíamos llegar!
Los vecinos empezaron a darse cuenta de que toda la escalera tenía las famosas rayas. Mi madre estaba callada y cuando mi madre está callada es que la Tierra ha dejado de girar alrededor del Sol, eso está demostrado. La Luisa tomó la palabra:
—Don Nicolás, estas cosas tienen un pase si las hace un niño como Manolito, pero cuando las hace una persona mayor son de juzgado de guardia.
Creo que era mi oportunidad histórica para decir que había sido yo, pero mi abuelo se me adelantó:
—Señoras, señores dijo con la voz de los actores cuando se mueren en las películas, creo que estoy a punto de desmayarme.
Mi madre le cogió del brazo y se metieron los dos para casa. Los vecinos se quedaron en silencio sin saber qué decirse los unos a los otros. La Luisa, que siempre tiene que romper el hielo, hizo un diagnóstico de urgencia:
—Eso es falta de riego sanguíneo. Mi abuelo empezó también a hacer tonterías por falta de riego sanguíneo. A los tres meses y medio murió.
Ahora sí que me puse a llorar. La Luisa me estrujó entre sus brazos, me limpiaba las lágrimas con las manos; las manos le olían a ajo; en casa de la Luisa hasta el postre se come con ajo. Lo he visto con mis propias gafas.
El del cuarto no sabía dónde meterse, porque ahora nadie veía bien eso de gritar a un abuelo con falta de riego sanguíneo.
Salió mi madre, me salvó de los brazos estrujantes de la Luisa y me puso entre los suyos. Las manos de mi madre olían a Pril-Limón, que es el lavavajillas que se usa en mi casa. Mi madre dijo:
—No quería que nadie lo supiera, pero... mi padre tiene demencia senil, por eso ha hecho lo de la escalera, porque pierde la cabeza. Pagaremos lo que haga falta.
La Luisa dijo que de ninguna manera, que al fin y al cabo las rayas no molestaban a nadie y que había que tener caridad de esos pobres ancianos que dentro de poco iban a abandonar el planeta Tierra. Yo estaba alucinado: eso de descubrir que tu abuelo es un viejo loco al que le quedan tres meses y medio de vida era muy duro para un nieto como yo.
Todo el mundo se despidió bastante triste; casi nos estaban dando el pésame. El del cuarto se fue a su piso como ese asesino de abuelos en el que se acababa de convertir, y nosotros nos metimos en casa. A partir de ese momento me quedé en un rincón mirando lo que hacía mi abuelo: estaba tan pancho mojando un donuts de hacía días en un vaso de leche.
A él siempre le gustan las cosas que se quedan duras, el pan o los bollos, para deshacerlas en la leche con azúcar. Es lo que él llama «el célebre soperío». De repente, mi pobre abuelo me pareció muy raro: no era muy normal que siempre prefiriera los bollos duros, el pan de anteayer, que siempre fuera buscando en la nevera los restos del día anterior. Mi madre siempre dice: «En mi casa no se tira comida a la basura, de eso se encarga el abuelo. Lo podían con tratar en el Vertedero.»
Me daba mucha pena tener un abuelo loco, la verdad.
Me daba pena y miedo: ¿Mira que si me atacaba al anochecer?
El anochecer llegó y también la noche. Las cosas no son fáciles cuando tienes la obligación de acostarte con un abuelo loco, pero eso a nadie parecía importarle. Mi padre protestaba por la cena, como siempre:
—Otra vez acelgas, otra vez pasto. Catalina, me vas a matar de aburrimiento.
Y el Imbécil se reía con las tonterías de mi abuelo como todas las noches, sin saber que no eran, tonterías sino demencia por falta de riego sanguíneo. Le dije a mi madre cuando me estaba lavando los pies para ir a acostarme: —¿Puedo dormir con el Imbécil?
—Hijo mío, qué mosca te ha picado. Nunca has querido acostarte con él, tuvimos que cerrar la terraza para que pudieras estar con tu abuelo y ahora me dices que quieres dormir con tu hermano. Estás como una cabra. —¿La locura es hereditaria? —¿No me estarás llamando loca?
—No, lo digo por el abuelo.
—Ah, ése dijo mi madre echándose a reír misteriosamente, ése está como un cencerro.
El momento de la verdad había llegado. Mi abuelo y yo a oscuras en la habitación, con la radio puesta como todas las noches de nuestra vida.
—Venga, Manolito, majo, ven a calentarme los pies.
Eso me dijo, y me dio las veinticinco pesetas para la hucha, como todas las noches de nuestra vida. Y yo me metí en su cama. ¿Serías tú tan valiente de decirle que no a un loco sin riego sanguíneo? Cuando los pies de mi abuelo ya estaban calientes, suspiró y dijo la misma frase de antes de dormir:
—Qué alivio, esto ya es otra cosa pero esa noche, mi abuelo siguió hablando. Al principio casi me da un paro cardíaco cuando el tío del cuarto abrió la puerta y me pilló haciendo las rayas en su descansillo, luego se me ocurrió lo del mareo, y luego a tu madre lo de la demencia senil.
No me dirás que no lo hemos hecho bien entre todos, Manolito.
Mi madre diciendo mentiras, mi abuelo haciéndose el loco, los vecinos tragándose la historia y yo... yo también. Había veces que era más tonto de lo que parecía a primera vista.
—Entonces, ¿ni estás loco ni te vas a morir dentro de tres meses y medio?
—Pues no, estoy hecho una porquería pero tengo el cerebro de un niño.
Jo, qué día había pasado. Mi arsenal de lágrimas se había agotado, así que esperaba que al día siguiente no pasara nada malo ni a mí me diera por cometer ningún delito.
Lo que estaba claro era que a veces no sabía por qué hacía las cosas.
—Abuelo, no sé por qué lo hice. No sé por qué pinté la escalera con los rotuladores.
Entonces mi abuelo me dijo que no siempre uno sabía por qué hacía las cosas. Mi abuelo me dijo que desde que existen los rotuladores en el mundo mundial muchos niños han pintado las paredes y ninguno de ellos sabía por qué lo había hecho. —¿Y cuando no existían los rotuladores?
Mi abuelo me dijo que pintaban las paredes con lápices, y antes con óleos, y antes con lo que pillasen.
Después de mucho pensar le dije a mi abuelo:
—A lo mejor al niño que dibujó los animales en las cuevas de Altamira también le echaron una bronca.
—Pues a lo mejor.
—Y fíjate —me senté en la cama porque empezaba a estar emocionado— ahora la gente paga por verlo.
—Para que veas.
Me dormí muy contento, creo que esa fue la noche más feliz de mi vida. Porque me había librado de la peor bronca de mi vida, porque mi abuelo no estaba loco, porque no se moriría hasta 1999 y porque dentro de cinco siglos vendrían especialistas de todo el mundo para ver las rayas de una casa de Carabanchel, y saldrían fotos en todos los libros de la escuela del futuro.
Al día siguiente, antes de irme al colegio, saqué de nuevo uno de mis rotuladores de «Felices Pascuas.
Pescadería Martín» y escribí en letra muy pequeña y en un rincón de la escalera:
«Manolito Gafotas. Febrero de 1993.»
Quería facilitarles la investigación a los científicos del siglo XXV y quería que mi nombre se viera en las fotos que salieran en los libros. Al fin y al cabo, mi abuelo me había ayudado, pero yo había sido el inventor y el artista.

Глава 8. Не знаю, зачем я это сделал

Не знаю, почему я так поступил. Идея пришла мне в голову по дороге домой, когда мы с Ушастиком шли и играли в “вязанку слов”*. Сусана говорит, что это дурацкая игра, но если бы мы стали обращать внимание на эту девчонку, мы вообще ни во что не играли бы. Ей всегда нужно сказать:
- Это дурацкая игра.
- Тогда придумай что-нибудь сама, черт бы тебя подрал, – сказал я ей однажды, когда она меня совсем достала.
Видимо, напрасно я это сказал. Она сказала, чтобы мы встали посреди дороги и стояли там до тех пор, пока не подъедет машина, а в последнюю секунду отбегали бы. Мы должны были выходить на дорогу парами, взявшись за руки, чтобы перекрыть путь. При этом побеждала та пара, которая дольше продержалась на проезжей части. Сеньоры, ехавшие в машине, высовывали руки из окошек и свистели, видя, что Джихад и Сусана не отбегают в сторону. Ну и натерпелся же я. Я даже протестовать не мог, только молча глотал слюну, и сердце мое подступило к горлу, а душа ушла в пятки. А у Ушастика уши стали краснющие, как помидоры. А все дело в том, что у Ушастика есть одно свойство – когда ему угрожает опасность, его уши меняют цвет. Ученые со всего света пытались найти этому объяснение, но так и не нашли. Но, как говорит мой дедуля, не всегда и не на все есть научные ответы.
Ну что ж, вот и пробил наш с Ушастиком час Х. Взявшись за руки, мы вышли с ним на середину дороги. Вдруг мы увидели, что к нам неумолимо приближается огромный автобус. Нам с Ушастиком все это показалось усмешкой смерти. Такой же усмешкой тебе кажется все, когда ты загибаешься на Северном полюсе. Ушастик вырвал руку и со всех ног бросился на тротуар. Джихад кричал:
- Эй, вы, посмотрите, ну и храбрый же этот чувак!
Этим чуваком был я, Манолито-очкарик. Автобусу меня не одолеть. Ни автобусу, ни Джамбо** со мной не справиться, потому что я собирался силой мысли остановить это четырехколесное чудовище. Ты даже не представляешь, как я был удивлен, заметив, что автобус остановился. Ведь одно дело, когда ты представляешь себе, что твои мысли имеют суперсилу, и совсем другое, когда они имеют ее по-настоящему. Это большая разница. Автобус остановился отчаянно, нет, нечаянно, вот черт, совсем запутался, ну это, в смысле неожиданно. Друзья мне аплодировали. Вдруг я увидел, что дверца автобуса открылась, и подумал про себя, что вот сейчас водитель меня спросит: “Как ты это сделал, Манолито? Как ты смог усилием мысли лишить меня возможности управлять автобусом, можно сказать, выхватил руль из рук?”
Но в ту же секунду до меня дошло, что водитель, видимо, никогда не спросит меня об этом. Это был не какой-то там незнакомый шофер, а сеньор Солис, водитель школьного автобуса. Когда я находился в двух с половиной метрах от него, то понял, что мне не доведется поздравить себя с могущественными способностями моей мысли. Сеньор Солис сграбастал меня за шиворот, чтобы отволочь к директрисе.
- Неужели ты не понимал, что мог погибнуть сам и погубить меня? – спросил он меня.
Сеньор Солис назвал меня чокнутым мальчишкой-камикадзе. Мои дружки перестали хлопать и покинули тротуар. Проще говоря, они попросту смылись. Сеньор Солис так громко на меня орал, что забрызгал слюной стекла моих очков. Вдруг несколько машин, стоящих позади автобуса сеньора Солиса, принялись гудеть, потому что хотели проехать. Сеньор Солис был вынужден залезть в автобус, сказав напоследок, что на этот раз он в самый последний момент избавляет меня от электрического стула, и что лучше мне уйти как можно дальше.
Я вернулся домой только с заплеванным сеньором Солисом правым стеклом очков, потому что бывают в жизни человека такие моменты, когда он не может даже почиститься.
Вечером мне не хотелось полдничать, и я почти ничего не ел на ужин. Мама сказала:
- С ним что-то стряслось.
Короче, мне пришлось все скрывать и притворяться, поскольку я совсем не хотел, чтобы матушка прознала, что ее сын гораздо хуже, чем она себе представляла.
Ночью мне приснилось, что мы с сеньором Солисом лежим рядышком в гробах. Меня ничуть не волновало, что я лежу в гробу, зато очень напрягало то, что никто не позаботился отчистить всем вам уже известный плевок сеньора Солиса, и я не мог увидеть, кто присутствовал на моих похоронах.
Проснулся я в холодном поту, как просыпаются главные герои фильмов, и разбудил деда, чтобы рассказать ему о том, что со мной произошло. Дед ответил, что я не всегда должен делать то, что говорят друзья, и что будь я смелым, я бы не стал делать то, что хотели эти отъявленные хулиганы.
- Если бы Джихад с Сусаной были так храбры, как говорят, они бы не смылись, а остались защищать друга, – добавил дедуля.
Выходит, что он признавал, что сеньор Солис прав. Первый раз за всю мою жизнь дедуля оказался на стороне другой команды. Я заревел, потому что чувствовал себя таким одиноким на всей нашей планете под названием Земля.
Тогда дедуля сказал, что раз я заверил его в том, что не совершу больше такой грандиозной глупости, то начиная прямо с этого момента, мы больше не будем об этом вспоминать.
- В конце концов, все ошибаются, – подбодрил меня дедуля. – Вон конь о четырех ногах, и тот спотыкается. Спи!
Ах, да, так вот, как я сказал в самом начале, мы с Ушастиком шли по дороге несколько дней спустя после этой ужасной истории, играя в “вязанку слов”.
- Номерок, – сказал Ушастый.
- Кряква, – продолжил я. – Как видишь, эта игра менее опасна, чем игры, которые нравятся Сусане и Джихаду. Единственное, что в ней плохого, это то, что она всегда заканчивается ничьей, потому что в конце концов кто-нибудь из нас говорит:
- Инок.
- Окорок, – продолжает второй.
- Капуцин, – ставит финальную точку первый. А дальше все несется по замкнутому кругу:
- Инок – окорок – капуцин, – и так до скончания времен или до тех пор, пока мы не попрощаемся и не разойдемся по стоим делам, потому что уже до чертиков надоели друг другу.
Да, так вот, мы закончили играть в эту знаменитую “вязанку слов”, когда мне пришло в голову то, что я сделаю через несколько минут. Я кивнул Ушастику головой, прощаясь с ним, и побежал к подъезду. Там, дрожа от возбуждения, я открыл свой портфель и достал из него три толстенных фломастера, которые подарил нам на Рождество Мартин из рыбного магазина и которые лежат в упаковке “Счастливой Пасхи. Рыбный магазин Мартин”. Моя мама, которой вечно нужно ко всему придраться, ворчит: “Экое удовольствие! Подари он нам килограмм креветок, вот уж зубы-то порадовались бы!”.
Я снял колпачки с суперфломастеров и начал подниматься по лестнице, проводя концами фломастеров по стене. “Классно, мне нравится,” – подумал я про себя. Я провел три полосы: красную синюю и черную. Я старался, чтобы они получались прямыми и были похожи на перила. Вроде нормально получилось. Я рисовал фантастические перила и так добрался до третьего этажа. “Почему до третьего,” – спросишь ты. Да потому, что я живу на третьем, все испанцы об этом знают.
Дверь мне открыла мама и, как всегда, посмотрела на мои руки. Она так делает всегда, когда я прихожу с улицы. Мама глядит на руки и понимает, где я был, когда, а иногда, и с кем. Однажды мы с дедом припозднились. Мама схватила мою руку, понюхала ее и выдала дедуле: ”Возможно, ты считаешь очень миленьким делом угощать ребенка креветками. А нормальную еду буду есть я”.
Да я ведь тебе еще раньше сказал, что мать не работает в ЦРУ только потому, что американцы не дали ей такой возможности, но разведчица она – высший класс.
Ладно, проехали. Мы остановились на том, что мама посмотрела на мои руки и увидела, что они все в пятнах от фломастера. Вдруг она так побледнела, стала белой, как дверь, увидев мои фантастически изумительные перила. Она начала спускаться по лестнице, идя по следу моих перил. Думаю, она дошла до входной двери. Дуралей шел за ней, ведя пальцем по моим цветным линиям. Потом я услышал, как мама очень-очень медленно поднимается по лестнице. А когда моя мама делает что-нибудь очень-очень медленно, это значит, что вот-вот разразится Третья Мировая война. Когда через секунду подошла мама, я начал хныкать, посматривая, не смогу ли я избежать смертельного приговора. Я плакал, тихонечко всхлипывая, потому что кто-то сказал мне, что плакать нужно тихо, приберегая слезы, чтобы их запасов хватило еще часов на пять.
Да, ребята, интуиция меня не подвела. Когда матушка добралась до третьего этажа, она дала мне подобающую случаю затрещину.
С матушкой не заключают контракт на третью часть “Малыша-каратиста” только потому, что нет справедливости в этом мире. Но мама в сотню тысяч раз лучше, чем Учитель Малыша-каратиста. Когда она дает затрещину, как я уже говорил, я думаю: “Ну вот, пусть это будет самая глупая затрещина”.
А через полчасика я начинаю ощущать в ушибленном месте такой жар, что разбей на моем затылке яйцо, и получишь яичницу. Этим все сказано. И все же я тысячу раз предпочитаю подзатыльник словесной нахлобучке. Когда мама находит для ругани подходящую тему и оседлывает своего любимого конька, тебе хана. Это нудятина может длиться недели, иногда месяцы и даже годы.
В тот день темой были мои художества.
- Нет, этот ребенок сведет меня в могилу, – сказала мама, – он изрисовал фломастерами всю лестницу. Кроме того, мы не можем скрыть, что это был именно он, потому что вся эта мазня тянется к нашей двери. Соседи заставят нас заплатить за покраску, и мы останемся без денег…
Мама продолжала говорить. Она все говорила и говорила, и говорила, но я ее уже не слушал. Теперь уже слезы лились из моих глаз от беспокойства и тревоги. Я представлял себя и всю свою семью на улице, как мы умираем от холода, в рваных рубашках, просим милостыню, чтобы съесть на полдник жалкий бутербродик с кремом, как те семьи, что жили когда-то на площади Пуэрта-дель-Соль. Они пели, чтобы получить подаяние. Дедуля дал им триста песет, чтобы они немного помолчали, потому что лично он не мог этого вытерпеть. Люди аплодировали этой невероятно умной дедулиной идее, потому что на самом деле эта семейка пела хуже всех известных мне семей. Дедуля говорит, что теперь эта семья зарабатывает себе на жизнь, бродя по паркам с плакатом: “Если ты не подашь нам, мы запоем (у нас есть флейта и четырехструнная гитара)”.
Думаю, они довольно неплохо живут, огребают золотые горы. Люди наполняют их бейсболку золотыми монетами. Мой дедуля выбивается из толпы и приводит в порядок людскую жизнь. Он прямо-таки Супермен, но с меньшими возможностями. Мы с Дуралеем называем его Суперпростатик.
А матушка все продолжала трындеть о своем:
- Скоро начнут приходить соседи и выговаривать мне: “Поглядеть только, руки бы связать твоему Манолито” и “А кто теперь будет платить за ремонт?” А потом, вечером, придет твой отец и скажет: “Это все ты виновата, ты подарила ему фломастеры” и “Ты мне скажешь, как мы оплатим в этом месяце непредвиденные расходы?”
Тогда дедуля встал со стула, как будто он находился в Конгрессе депутатов, поднял руку, словно желая сказать нечто очень важное, и произнес:
- Не волнуйтесь, потому что… я в туалет на минутку.
Дело вовсе не в том, что мы должны были волноваться из-за того, что он пошел в туалет. Дело в том, что из-за проклятущего простатита дедулю приспичивает совершенно неожиданно, и он вынужден прерваться на самом интересном месте, не закончив лучшие в своей жизни фразы. Вернувшись, дедуля продолжил:
- Не беспокойтесь, потому что дед Николас все уладит.
Дуралей захлопал в ладоши. Для него-то все в жизни очень просто, а у меня, когда я был маленьким, все проходило точно так же, как сейчас.
- Каталина, – продолжил дедуля со своего депутатско-конгрессменского стула, – ни слова больше.
Когда мама ушла на кухню, чтобы прибраться, дедуля с таинственным видом попросил у меня побольше фломастеров. Я пошел за портфелем и дал деду то, что он просил. Так же загадочно дедуля подмигнул мне и вышел за дверь, ничего не объясняя.
По-прежнему сидя на диване, я умирал от любопытства. Больше выдержать я не мог, встал и также тихо, как дедуля, незаметно выскользнул за дверь. Увидев то, что увидел, я не мог поверить своим глазам. С тобой произошло бы то же самое. Мой дедуля рисовал фломастерами еще три полосы с третьего до четвертого этажа. Я очень быстро подкрался к нему и прошептал:
- Дедуля.
- Черт возьми, Манолито, ты меня напугал, я чуть не умер, – признался дедуля. Мы тихо перешептывались, так же, как шепчемся, лежа в кровати.
- Дедуля, что ты делаешь?
- Я собираюсь нарисовать полоски до четвертого этажа. Так никто не сможет обвинить в этом тебя. С тем же успехом они могут обвинять и тех, кто живет на четвертом этаже. Сколько бы тебя ни обвиняли, ты упорно все отрицай. А теперь ступай домой.
Суперпростатик снова принялся действовать. Я вошел в квартиру, но где-то минут через пять мы услышали вопли, доносившиеся с лестничной клетки. Мама, Дуралей и я вышли на лестницу. Со второго этажа поднялась Луиса и кто-то, кого я не знаю, как зовут, спустился с пятого.
- Да что же это такое? Я открываю дверь, и что я вижу? Дон Николас фломастерами рисует полоски рядом с моей дверью. Разве я могу это терпеть? Конечно же, нет! И как только вы могли до этого дойти?!
Тут до соседей стало доходить, что известные тебе полосы тянулись по всей лестнице.
Мама молчала, а когда моя мама молчит, это значит, что Земля перестала вращаться вокруг Солнца, это доказано. Слово взяла Луиса:
- Дон Николас, это позволительно ребенку, такому, как Манолито, но, предосудительно заниматься этим такому пожилому человеку, как Вы.
Думаю, это был удобный для меня случай сказать, что это сделал я, но дедуля меня опередил:
- Дамы и господа, – произнес дедуля голосом умирающего. Так говорят актеры в фильмах, когда умирают. – Думаю, я вот-вот потеряю сознание, у меня кружится голова.
Мама подхватила деда под руки, и они вдвоем вошли в квартиру. Соседи молчали, не зная, что сказать друг другу. Луиса, которой всегда нужно было растопить лед в отношениях, тут же поставила диагноз:
- Это от недостатка кровоснабжения мозга. Мой дед тоже начал делать глупости от недостатка кровоснабжения, а через три с половиной месяца помер.
Теперь зарыдал я. Луиса обняла меня и прижала к себе, вытирая мне слезы руками. Ее руки пахли чесноком. В доме Луисы всё едят с чесноком, вплоть до десерта. Я видел это своими собственными очками.
Тот, с четвертого этажа, не знал, куда ему деться, потому что теперь все считали, что плохо кричать на деда с недостаточным кровоснабжением.
Из квартиры вышла мама, высвободила меня из рук Луисы и обняла. Руки моей мамы пахли средством “Прил-лимон”, которое используется у нас дома для посудомоечной машины.
- Я не хотела, чтобы кто-нибудь это знал, – сказала мама, – но… у моего отца старческое слабоумие, поэтому он и разрисовал лестницу, потеряв голову. Мы заплатим, сколько нужно.
- Никоим образом, – сказала Луиса, – в конце концов, эти полосы никому не мешают.
Нужно быть милосердными по отношению к несчастным старичкам, которые скоро покинут нашу планету Земля.
У меня появились чертики в глазах. Узнать, что твой дед – сумасшедший старик, которому жить-то осталось всего три с половиной месяца – это слишком жестоко для такого внука, как я.
Все попрощались с нами довольно уныло, выразив нам соболезнования. Тот, с четвертого этажа, сразу превратился в убийцу стариков и ушел к себе в квартиру, а мы вернулись к себе.
Я стоял в уголке и смотрел, что делал дедуля. Он спокойно размачивал черствый пончик в стакане с молоком.
Ему всегда нравилось все черствое, ну, хлеб там или булки, чтобы размачивать их в молоке с сахаром. Он называет это “забавной похлебкой”. Мой бедненький дедуля вдруг показался мне таким странным: он был не совсем нормальным, потому что всегда предпочитал черствые булки, позавчерашний хлеб и всегда искал в холодильнике остатки вчерашней еды. Мама всегда говорит: “В моем доме никогда не выбрасывают еду в мусорное ведро, дед берет это на себя. Его можно использовать в качестве помойки”.
Мне очень-очень жаль, что дедуля сумасшедший, правда. Мне жалко и страшно – а вдруг он нападет на меня вечером, в сумерках? Наступил вечер, а потом и ночь. Все так нелегко, когда ты должен ложиться спать с сумасшедшим дедом, но для всех это не имело никакого значения. Отец, как всегда, ворчал из-за ужина:
- Опять свекольная ботва, опять подножный корм. Каталина, ты хочешь меня убить? Ну, надоело же!
Дуралей, как всегда, смеялся над глупостями деда, не понимая, что это были не простые дурачества, а помешательство из-за недостаточного кровоснабжения мозга. Когда мама мыла мне ноги перед тем, как уложить спать, я спросил ее, могу ли я спать с Дуралеем.
- Сынок, какая муха тебя укусила? Ты никогда не хотел ложиться с ним. Нам пришлось остеклить балкон, чтобы вы с дедом могли находиться там, а теперь ты говоришь мне, что хочешь спать с братом. Ты рехнулся.
- А безумие передается по наследству?
- А ты считаешь меня сумасшедшей?
- Не тебя, я сказал про деда.
- Ах, вот оно что, – сказала мама, загадочно смеясь. Ее смех звучал, как колокольчик.
Вот и наступил момент истины. Мы с дедулей закрылись в комнате, как закрывались всегда по вечерам с включенным радио.
- Манолито, паренек, иди-ка сюда, погрей мне ноги, – позвал меня дедуля и дал двадцать пять песет для моей свиньи, как и всегда. Я лег в его кровать. Вот ты был бы таким храбрым, чтобы отказать сумасшедшему с недостатком кровоснабжения? Когда ноги деда согрелись, он вздохнул и сказал то же, что и всегда перед сном:
- Какое облегчение, совсем другое дело.
Но сегодня дедуля продолжил разговор:
- Сначала меня чуть не хватил удар, когда мужик с четвертого этажа открыл дверь и застукал, как я разрисовываю полосы на стенах его лестничной площадки, а потом меня осенило, и я сказал, что у меня кружится голова, а уже потом сказал твоей матери о старческом слабоумии. Но ты же не скажешь, что мы все поступили плохо, Манолито?
Значит, мама соврала, дедуля прикинулся сумасшедшим, соседи проглотили эту сказку, а я… я тоже поверил. Бывали случаи, когда я был глупее, чем казалось на первый взгляд.
- Так значит, ты не сумасшедший и не умрешь через три с половиной месяца?
- Конечно, нет. Я измызгался, но мозг у меня чист, как у младенца.
Вот это денек выдался. Запас моих слез иссяк, и я надеялся, что завтра не произойдет ничего плохого, и мне не доведется совершить никакого преступления. Но одно мне было ясно: иногда я не понимал, почему я делал какие-то вещи.
- Дедуля, – спросил я, – я не понимаю, зачем я это сделал? Ну, разрисовал стены лестницы фломастерами.
Тогда дедуля мне ответил, что человек не всегда понимает, зачем он делает то или другое. А еще сказал, что с тех пор, как существуют фломастеры во всем мире, многие дети разрисовывали стены, и никто из них не знал, зачем.
- А когда фломастеров не было, дедуля? – задал я следующий вопрос.
- Когда не было фломастеров, на стенах рисовали карандашами, – ответил дедуля, – а до карандашей – красками, а еще раньше тем, что под руку подвернется.
После долгих размышлений я сказал:
- Скорее всего, дети, которые рисовали животных в альтамирских пещерах, тоже получали нагоняй.
- Скорее всего, так.
- И обрати внимание, – от возбуждения я даже привстал на кровати, – теперь люди платят,
чтобы увидеть эти рисунки.
- Как видишь.
Я заснул довольный и счастливый. Думаю, это была самая счастливая ночь в моей жизни, потому что я избавился от самого худшего в жизни нагоняя, потому что мой дедушка не сумасшедший, потому что он будет жить и не умрет до 1999 года, и потому, что через пять веков ученые со всего мира приедут сюда, чтобы посмотреть на полосы в карабанчельском доме. И во всех школьных учебниках будущего напечатают фотки.
На следующий день перед тем, как пойти в школу, я снова достал один из фломастеров “Счастливой Пасхи. Рыбный магазин Мартин” и в самом уголке лестницы написал крохотными буковками: “Манолито-очкарик. Февраль 1993”.
Так я хотел облегчить ученым XXV века их исследования и хотел, чтобы мое имя красовалось на фотках, которые напечатают в книгах. Конечно, дедуля мне помог, но, в конце-то концов, изобретателем и исполнителем был я.

* Palabras encadenadas – связанные слова, игра наподобие на шей игры в города, когда первый участник называет слово, следующий говорит слово, начинающееся на последнюю букву или слог предыдущего и т.д. по очереди
tragar saliva (qedarse sin responder/ renunciar a algo/ soportar en silencio y sin protestar lo que ofende, perjudica o disgusta) – молча, не протестуя сносить то, что не нравится (досл: глотать слюну)
rollo repollo – что-то жутко скучное, тягомотина, занудство
bocadillo de nocilla – бутерброд с кремом из молока, какао и сахара, типа нашей шоколадной пасты
sin decir esta boca es mía – ничего не объясняя
no me dejaba vivir ni un segundo más en el globo terráqueo – досл: не позволяло жить ни секунды на земном шаре (=умирать от любопытства)
soperío (=fam. sopa) – супчик, похлебка
estar como una cabra – рехнуться
estar hecho una porquería – изгваздаться, замызгаться