|
Los chicos son mi mundo. Quiero decir que he crecido en sus brazos, que juego con ellos y que
con ellos, por supuesto, me enfado más de una vez. Entonces, cuando me enfado, me sale el felino -
¡qué bien suena lo de felino!- y les muerdo las manos o la pantorrilla que primero alcanzo, o se llevan
una caricia en forma de arañazo allí donde puedo. Eso sí, por muy enfadado que esté, nunca tiro la
zarpa a la cara. Eso lo cuido mucho. Por lo menos desde hace años. Aunque también tengo mis
diferencias a la hora del castigo.
A Begoña chica no recuerdo haberla arañado nunca. No sé si cuando éramos los dos más
pequeños… A lo mejor sí, pero es que tampoco tengo memoria de que me haya hecho rabiar. Siempre
se ha portado muy bien conmigo, desde el primer día en que me tomó en brazos. A Luis Ignacio sí que
le he dado algún zarpazo con ganas, porque, como es tan grande -bueno, ahora menos, que ha
adelgazado mucho después del accidente y los meses de hospital-, a veces me daba miedo. Me hacía
muchos aspavientos, alargaba el brazo con fuerza y me hacía tumbarme en el suelo para que me
hiciera el muerto. Eso le encantaba, verme rodar por las baldosas de la cocina. Hasta que comprendí
que lo único que pretendía era jugar conmigo y le seguí la corriente. A pesar de eso, alguna vez aún
me revuelvo. Casi nunca, es verdad, sobre todo últimamente, pues me da mucha pena.
Cuando volvió del hospital parecía una sombra de lo que había sido. Además, caminaba con
dificultad, se iba de lado y echaba los pies como esos muñecos de hierro que salen en la televisión.
Ahora ya camina mejor y, cuando me acaricia, me doy cuenta de que sus manos van perdiendo la
rigidez de aquellos primeros días, después del regreso. ¡Qué mal lo ha pasado el pobre! Y aún ahora…
Pero nunca le he oído quejarse. Sólo algunas veces, cuando está tecleando en el ordenador en su
cuarto y yo tumbado sobre un cojín, al lado de la ventana, aprovechando el sol, le oigo enfadarse con
su torpeza. Él cree que estoy dormido.
En eso de engañarlos soy un maestro. Como me ven con los ojos cerrados, piensan en seguida que
estoy en brazos de mis sueños. Así que dicen que me paso la vida durmiendo. Y no es verdad. Cuando
me tumbo al sol, me gusta dejar que ruede la memoria, y por mi cabeza van desfilando recuerdos, un
poco atropellados unos con otros. Es la pereza la que da lugar a este atropello. Y yo no hago gran cosa
por evitarlo.
Pero, cuando quiero, me planto y ordeno las imágenes como en una película. Ya lo creo. Hay
muchas cosas que tengo, así, guardadas y que ellos ni siquiera sospechan. Y esos recuerdos me sirven,
además, para disfrutar de una serie de habilidades secretas. Por ejemplo, se sorprenden mucho cuando
me ven abrir una puerta mal cerrada. Sé cómo provocar que se abra un poco más y después, con la
pata, la desplazo, por muy pesada que sea. Es que no tienen ni idea de la fuerza que puedo desarrollar
cuando hace falta.
Por supuesto, ni se les pasa por la cabeza que pueda entender todo lo que dicen -bueno, casi todo,
porque, a veces, el que manda habla que no hay quien entienda sus palabras, dicen que es muy culto,
será eso-; ignoran, naturalmente, que tengo mis opiniones sobre las cosas y que no siempre coinciden
con las suyas. A lo largo de los días, oyéndolos, voy almacenando en mi cabeza lo que dicen, detalles
que ni siquiera ellos mismos recuerdan, gestos que nunca carecen de significado. Soy testigo -mudo,
desde luego- de algunas trastadas que ellos creen haber hecho en solitario, sin darse cuenta de mi
presencia. No me tienen en cuenta, soy un cero a la izquierda; cuando están solos conmigo, piensan -
no piensan, siquiera- que están solos de verdad. Creo que ya he dicho que cuando hay algún viaje a la
vista -por poner un ejemplo, claro-, nadie tiene en cuenta mi opinión. Es una lástima, porque, a lo
mejor, yo podría decirles que van a tener mal tiempo. Todo el mundo sabe que los gatos tenemos
mucha sensibilidad para esas cosas. Pero lo cierto es que nunca se acuerdan de pedirme un parecer.
De todos modos, a veces tienen la sospecha de que yo veo bastante más lejos que ellos lo que se
avecina. Se quedan sorprendidos porque, incluso antes de que suene el telefonillo en la cocina, ya me
voy yendo yo hacia la puerta y me siento a esperar.
- Viene Michu -dice, entonces, el que manda, que es el que más se fija en mis movimientos.
Yo creo que él sospecha que me guardo muchas cosas y que sé bastantes más de las que
demuestro. Por eso es, también, el que más se enfada cuando hago alguna de las mías. No cree en la
inocencia de mi instinto.
Pues, como digo, cuando me ve caminar lentamente hacia la puerta del piso, dice eso de «viene
Michu», y, en efecto, Jaime llama en seguida al telefonillo. Ahora sigo haciendo lo mismo, pero
Michu ya no llama al telefonillo, porque el que manda, desde hace ya algún tiempo, le dio las llaves
de casa, que es, me parece a mí, la manera más clara de reconocer que se ha hecho mayor.
No hace mucho, Begoña madre se llevó un gran disgusto porque a Michu, que iba a cumplir los
diecisiete años, le llegó una carta del ayuntamiento para que, poco después del cumpleaños, acudiera a
tallarse por aquello del servicio militar que tendrá que hacer… La pobre no podía creer que su niño
bonito se hubiera hecho tan adulto.
En cambio, estoy seguro de que el que manda no tiene ni idea de muchas otras cosas que pasan
por mi cabeza o que incluso hago cuando me dejan solo. Menudo susto se llevaría, pongo por caso, si
supiera que he aprendido a manejar este cacharro donde se queda pegada la voz, que llaman grabadora
o magnetófono. Y, sin embargo, es facilísimo. He visto tres o cuatro veces cómo lo usaba Javier para
hacer entrevistas para clase y, zas, a la primera en cuanto me puse. Otra cosa es que lleguen, algún día,
a entender mi lenguaje. Eso ya les va a costar. Mucho me temo que cuando quieran descifrar esta
especie de memorias, fruto de la observación diaria, yo ya estaré criando malvas. Menuda expresión la
de «criar malvas»… Se la he oído alguna vez a Javier, que es el más deslenguado y que practica una
mezcla de cheli y de lenguaje cifrado de difícil entendimiento. No se corta un pelo. Aunque, a este
paso, no sé si no lo van a alcanzar muy pronto Michu y Uxía, sobre todo Uxía, que habla como un
carretero. Es que juega a balonmano y eso marca.
Ya he dicho que Javier estudia periodismo. Estudia… Es un decir. No sé cómo se las apaña para
no dar ni golpe. Cuando no está tocando la guitarra -no lo hace nada mal, por cierto, y canta con
mucho entusiasmo al mismo tiempo-, se entretiene en el ordenador o sale disparado hacia la calle,
porque alguien, quien sea, lo ha llamado por teléfono o, desde abajo, por el telefonillo, lo ha invitado a
salir. Su debilidad son las mujeres. Caballeroso hasta extremos insospechados, se desvive con ellas,
las acompaña a donde haga falta, las obsequia, se lo pasa muy bien con ellas, las hace reír y se ríe con
ganas. Aunque me parece que últimamente alguna -una- lo ha puesto en suerte y le ha puesto
banderillas de fuego…, de amores.
Sólo durante la temporada que Luis Ignacio estuvo en el hospital vi a un Javier desconocido,
serio, callado, con largas horas de habitación abrazado a la guitarra y, creo yo -bah, lo sé-, tratando de
ahuyentar el miedo que le agarrotaba la garganta a golpe de canciones tocadas y cantadas con rabia, de
tal manera que incluso aquellas que nacieron alegres resultaban siempre amargas. Lo pasó muy mal.
Oí decir a alguno de la familia que ni siquiera tenía valor para ir al hospital a ver a su hermano.
Incluso alguno de sus hermanos, no recuerdo cuál, se lo echó una vez en cara. Pero estoy seguro de
que no era falta de valor, sino exceso de cariño. La idea de ver a Luis -ellos siempre suprimen el
Ignacio cuando lo nombran, cosa que al que manda no le gusta no sé por qué- tendido en una cama
alta, con la sombra de la parálisis total planeando sobre su vida, era no superior a sus fuerzas pero sí a
su esperanza. No quería aceptar la realidad, sencillamente.
La verdad es que tampoco Michu estaba muy dispuesto a prodigar las visitas, pero tiene un
carácter distinto, más hacia dentro, menos espontáneo. Yo creo que Michu cerraba los ojos y tiraba
para adelante, sin detenerse demasiado a pensar en lo que estaban viviendo. Tampoco él estaba
dispuesto a creer que las cosas no tuvieran remedio. Incluso no acertaba a entender por qué había
sucedido todo. En eso no estaba nada lejos del resto de la familia, que no admitía que todo aquello
pudiera haber pasado y que le hubiera sucedido, precisamente, a Luis Ignacio, el quieto, el sereno, el
que no conduce ni tiene ganas de aprender, el seta,que no salía de casa para nada… Salvo aquella
noche, claro, en Murguía, que se dejó llevar… Y es que Luis Ignacio ha sido siempre el hombre serio
de la casa -conmigo menos, ¿eh?-, el que impone más respeto después del padre.
Yo me di cuenta en seguida de la desgracia que se había desplomado sobre la casa. Desde el
primer momento, desde aquella madrugada de verano casi vencido en la que la prima Ana llamó al
timbre de la casa de Murguía y me despertó -a mí el primero- sobresaltado. Entre la sorpresa del
sueño roto, recordaré siempre la cara desencajada de aquella criatura que sólo sabía decir que habían
tenido un accidente…
Desde aquella noche templada, he presenciado muchas lágrimas derramadas en silencio, muchos
puñetazos sordos y escasamente resignados sobre la mesa del despacho del que manda, muchas
miradas al vacío preguntando a alguien por qué, por qué, por qué… Pero también he podido
comprobar, en semejante, duro y larguísimo trance, cómo hay razones que no alcanzo y que obran, en
esos momentos, como elemento que templa el dolor, que afina el comportamiento, que une más a la
familia. La mía, ni siquiera en los momentos de mayor desesperación, nacidos del terrible diagnóstico,
demasiado tiempo mantenido, ha perdido la compostura. La serenidad y el silencio han sido el clima
de vida de unos meses que, como repetía de vez en cuando el que manda, debe ser, en lo posible,
normal.
Una vida normal… Creo que sólo la mía lo fue, y no del todo, porque, dentro de lo que cabe,
también yo he soportado grandes sufrimientos. No podía ser de otra manera, viéndolos con la mirada
huidiza, el sueño alterado, la mano presta a coger el teléfono -sobre todo en los primeros días tras el
accidente- y una tristeza suave que invadía todos los pasos sobre el parqué.
Nadie puede sospechar, por otra parte, cuánto he echado en falta a Luis Ignacio. Aunque haya
salido ganando en cuanto a tranquilidad de la otra.
Es verdad que, durante los meses de ausencia del chaval, los demás han sido más cariñosos
conmigo -más aún-, me han dedicado más tiempo, han pasado y repasado sus manos sobre mi espalda
en busca de un imposible consuelo. Y, aunque hayan faltado las bromas y los juegos, se han reído, con
mucha tristeza en los ojos, cuando yo, consciente de la necesidad que tenían de olvido, he sacado a
relucir todas mis habilidades de bufón; tanto, que ha habido veces en que incluso yo mismo me sentía
un poco avergonzado. Ellos se daban cuenta de mis esfuerzos y me lo agradecían con una sonrisa
más clara y una caricia más mantenida. Fue por entonces, creo, cuando empezaron a besarme la
cabeza, eso que tantas veces habían reprochado a Uxía, que lo venía haciendo desde los primeros días
de mi vida en familia.
Durante estos meses de plomo, los chicos han dado continuidad a la vida de la familia.
Aparentemente, han seguido viviendo con esa normalidad que el que manda les pedía. Han comenzado
sus clases con puntualidad y las han seguido con buen rendimiento, a juzgar por las primeras pruebas,
antes de Navidades. Pero el ritmo era distinto, aunque no fuera más que porque los amigos, los
muchos amigos de siempre -y algunos más- no han cesado de acudir a casa, bien para pedir noticias
del hospital, bien para acompañarlos en la visita que, cada tarde, alternándose, hacían a Luis Ignacio
cuando su recuperación entró en vías de cierta normalidad, no exenta de dramatismo.
Ellos fueron, también, ante la ausencia casi total de los mayores, los encargados de anotar las
llamadas telefónicas, tantas que el timbre no hacía más que repicar a todas horas.
|
Дети – это мой мирок. Я хочу сказать, что вырос на их руках, играю с ними и, конечно же, много раз злился на них. В том случае, когда я зол, наружу выползает мое кошачье естество. Ах, как красиво звучит – кошачье естество! Так вот, когда кошачье естество выползает наружу, я кусаю их за руку или за икру, а, что первым подвернулось, за то и цапнул. Или же они уносят мои нежности и ласку в виде царапины на том месте, куда я могу дотянуться. Все это так, но как бы сильно зол я ни был, я никогда не бросаюсь лапами в лицо. За этим я всегда слежу. По крайней мере, с давних пор. Хотя в моем арсенале имеются совершенно разные наказания в час расплаты.
Не помню, но Бегонию-дочь, я, по-моему, никогда не царапал. Если только, когда мы были
совсем маленькими... Вероятно, это на самом деле так, ведь я также не припоминаю и того,
чтобы она заставила меня злиться. Она всегда великолепно со мной обращалась, с самого первого дня, как только взяла меня на руки. А вот Луису Игнасио я отвешивал какого-никакого тумака лапой, да и царапал его с большой охотой, потому что этот здоровенный толстяк – хотя теперь он не такой толстый, поскольку, проведя несколько месяцев в больнице после того случая, он сильно похудел, – так вот он зачастую нагонял на меня страх. Он частенько устраивал истерики, с силой вытягивал руку и нехило швырял меня на пол так, что мне казалось, вот и смерть пришла. Да уж, мало не покажется. Ему нравилось смотреть, как я качусь по плиткам кухонного пола. Когда я осознал, что единственным его стремлением было поиграть со мной, я перестал сопротивляться. Хотя несколько раз я все-таки протестовал. Правда, очень редко, особенно в последнее время, и мне так жаль.
Вернувшись из больницы, Луис Игнасио казался тенью прежнего здоровяка, теперь он еще и передвигался с трудом. Он ходил по стеночке, передвигая ноги, как эти железные куклы, мелькающие с экранов телевизоров. Сейчас он ходит получше и, когда он, лаская, поглаживает меня, я понимаю, что после возвращения его руки потеряли былую силу и крепость. Бедняга, как же ужасно то, что с ним произошло! И даже теперь...
Но я никогда не слышал от него жалоб. Только иногда, когда он играет за компом в своей комнате, а я развалился у окошка на диванной подушке, нежась на солнышке, я слышу, как он злится от своей неловкости. Он полагает, что я сплю.
В подобных притворствах я виртуоз. Ха, стоит мне прикрыть глаза, и все тотчас же думают, что я в ручонках сна. Они говорят, что я только и делаю, что дрыхну всю жизнь. Да, уж, конечно, как бы не так! Первостатейное вранье! Когда я валяюсь на солнце, я заставляю свою память вертеться. Мне нравится прокручивать воспоминания. Они плавно текут в моей голове, сталкиваясь и налезая одни на другие. Моя лень дает возможность сталкиваться этим воспоминаниям, и я ровным счетом ничего не делаю, чтобы этого избежать.
Но когда хочу, я выстраиваю по порядку картины прошлого, как в кинофильме. Что и говорить, в моей памяти хранится множество вещей, о которых никто даже не подозревает. Вдобавок я использую эти воспоминания в своих тайных хитростях. Вот, например, домочадцы очень сильно удивляются, когда видят, что я открыл плохо закрытую дверь, какой бы тяжелой она ни была. Я знаю, как заставить ее приоткрыться чуть пошире, а потом усилием лапы сдвинуть ее еще больше. Дело в том, что они и понятия не имеют о том, какую силу я могу развить, когда нужно.
Конечно, им и в голову не приходит, что я могу понимать все, что они говорят, ну-у-у... почти все. Порой тот, кто всем заправляет, говорит, что нет никого, кто понимает его слова. Видимо, потому что, говорят, что он очень образованный. Естественно, они и понятия не имеют, что у меня есть свое собственное мнение о вещах, которое далеко не всегда совпадает с их. На протяжении многих дней я слушал их, и в моей голове постепенно откладывалось то, что они говорят, какие-то мелочи, которые они и сами-то не помнят, какие-то мало что означающие жесты. Я – немой свидетель всяческих их выходок, которые они совершают, думая, что находятся одни, и не замечая моего присутствия. Они не принимают меня во внимание, я для них – пустое место, ноль без палочки. Когда они находятся только со мной, то думают, а, пожалуй, даже и не думают, что они и в самом деле одни. Думаю, как я уже сказал, что когда что-то намечается, предположим, какая-то поездка, никто не учитывает моего мнения. Меня вообще никто не спрашивает, а жаль, поскольку я мог бы, пожалуй, подсказать им, что надвигается плохая погода. Весь мир знает, что кошки очень чувствительны к таким вещам. Только дело-то в том, что домочадцы никогда не удосуживаются спросить меня.
Во всяком случае, порой они подозревают, что я чувствую чье-то приближение гораздо лучше их. Они не перестают удивляться тому, что прежде чем прозвонит домофон в столовой, я подхожу к двери и усаживаюсь там в ожидании.
- Идет Мичу, – говорит в таком случае тот, кто всем заправляет, поскольку он больше остальных обращает внимание на мои повадки.
Полагаю, он подозревает, что я знаю много вещей, гораздо больше, чем показываю. И поэтому он больше всех сердится, когда я выкидываю свои штучки. Он не верит в простодушную невинность моих инстинктов.
Так вот, рассказываю. Когда отец видит, что я неторопливо направляюсь к входной двери, он произносит это свое “идет Мичу”, и в самом деле Хайме тут же звонит в домофон. Я и сейчас все делаю точно так же, вот только Мичу уже не звонит в домофон. Тот, кто всем заправляет, с некоторых пор дал ему ключи от квартиры. Как мне кажется, это самый верный способ признать, что он стал большим.
Совсем недавно Бегония-мать перенесла большое потрясение. Она была жутко расстроена и пребывала в растрепанных чувствах, потому что Мичу, которому вот-вот должно было стукнуть семнадцать, пришла повестка из муниципалитета* явиться на медосмотр перед предстоящей военной службой. Бедняжка Бегония все никак не могла поверить, что ее милый малыш стал таким взрослым.
Зато я абсолютно уверен в том, что тот, кто всем заправляет, и понятия не имеет о множестве других вещей, что бродят в моей голове, и даже о том, что я вытворяю, когда меня оставляют одного. Вот он испугался бы, например, если бы узнал, что научился управлять этой штуковиной, к которой приклеивается голос и которую называют еще магнитофоном. Вне всякого сомнения, это очень легко. Раза три-четыре я видел, как им пользовался Хавьер, чтобы сделать интервью к уроку. Хлоп! Сразу же, как только я сел. Дело в другом, дай Бог, чтобы им удалось когда-нибудь понять мой язык. Это будет стоить им больших усилий. Я очень боюсь, что когда они захотят расшифровать эти мемуары, плод моих ежедневных наблюдений, я уже дам дуба и буду выращивать мальвы в райских кущах. Н-да уж, премиленькое выраженьице – “дать дуба”... Однажды я услышал его от Хавьера, заядлого трепача и сквернослова, болтающего на смеси сленга и какого-то мало понятного зашифрованного языка, в который с ходу-то и не въедешь. Смело, ничего не скажешь. Так что, даже и не знаю, не начнут ли вскоре также изъясняться Мичу и Уксия, особенно Уксия, которая выражается, как шофер. Дело в том, что она играет в гандбол, и это накладывает свой отпечаток.
Как я уже говорил, Хавьер изучает журналистику, если так можно выразиться. Да уж, изучает... Не понимаю, как он ухитряется ее изучать, лоботрясничая и ни черта не делая. Когда он не поет и не играет на гитаре, хотя в этом нет ничего плохого, да и делает он это весьма вдохновенно, он развлекается за компьютером или улетает на улицу, потому что кто-то, кто бы это ни был, позвонил ему по телефону или по домофону снизу, приглашая выйти. Женщины – вот его слабость. Вне всякого сомнения, Хавьер – истинный джентльмен до мозга костей. К девушкам он проявляет живой интерес, жить без них не может. Он сопровождает их повсюду, угощает, оказывает знаки внимания, смешит их и сам охотно смеется. Словом, с девушками он ведет себя великолепно. Хотя, как мне кажется, в последнее время, в его судьбе прочно обосновалась некая особа, вонзив в него пламенные бандерильи любви. Ах, амуры, амуры с огненными стрелами…
Лишь в то время, когда Луис Игнасио находился в больнице, я увидел Хавьера до неузнаваемости серьезным и молчаливым. Долгое время он проводил в своей комнате в обнимку с гитарой. Я думаю, нет, уверен, песнями он пытался отогнать страх, сдавивший его горло. Он пел их с такой неистовой яростью, что даже песни, родившиеся веселыми, всегда становились горькими. Он очень тяжело переносил несчастье, случившееся с Луисом Игнасио. Я услышал, как он говорил кому-то из семьи, что у него не хватает смелости пойти в больницу навестить брата.
Однажды, не помню кто, то ли брат, то ли кто-то из сестер даже упрекнул его в этом. Но я уверен в том, что это было не от недостатка смелости, а от избытка нежности. Сама мысль увидеть Луиса, – имя Игнасио всегда опускают, поскольку тому, кто всем заправляет оно не почему-то не нравится, – беспомощно лежащим на высокой кровати с мрачной перспективой полного паралича на всю жизнь, была не выше его сил, но сильнее его чаяний. Он просто не хотел смириться с действительностью, принять ее.
На самом деле Мичу тоже был не готов к частым посещениям, но у него другой характер, более скрытый, менее взрывной. Я думаю, что Мичу закрывал глаза и перемещался в будущее, не слишком-то задумываясь над тем, что они переживали. Ведь он тоже не был готов поверить в то, что все было непоправимо. Он даже не до конца осознавал, как все это произошло. В этом он был недалек от остальных домочадцев, которые и в мыслях не допускали, что все это могло произойти и произошло именно с Луисом Игнасио, смирным и спокойным тихоней, который никогда не командовал и не имел желания этому учиться, с этим паинькой, который и из дома-то совсем не выходил... Кроме той ночи, ясно дело, в Мургии, когда он не справился... Луис Игнасио всегда был серьезным человеком, вот уж только не со мной. Он внушал наибольшее уважение, после отца, конечно.
Я сразу же понял, что на семью обрушилась беда. С самой первой секунды того почти
наступившего летнего рассвета, когда кузина Ана позвонила в дверь дома в Мургии, разбудив меня самым первым и изрядно напугав. Я еще пребывал где-то в неожиданно прерванном сне, но, видимо навсегда запомнил ее искаженное от страха лицо. Она только и знала, что твердила о том, что произошел несчастный случай…
С той самой теплой ночи свидетелем скольких пролитых в тишине слез я был, свидетелем скольких глухих ударов кулаком по столу кабинета не смирившегося с несчастьем того, кто всем заправляет, скольких вопрошающих взглядов, направленных в пустоту. Ну почему, почему, за что?.. Но я также смог убедиться в том, что в подобные тяжелые, затяжные, критические моменты существуют какие-то доводы рассудка, недоступные моему пониманию, которые в конечном счете смягчают боль, в корне меняя поведение, и еще крепче сплачивают семью. Моя семья даже в эти бесконечно долгие, самые отчаянные, безнадежные моменты, порожденные ужасающим диагнозом, не потеряла свое лицо. На протяжении этих нескольких месяцев жизнь в доме проходила в атмосфере тишины и спокойствия. Тот, кто всем заправляет, время от времени повторял, что жизнь должна протекать по возможности в обычном русле.
Обычная жизнь… Думаю, что только моя жизнь протекала, как обычно, и то не совсем, потому что я тоже глубоко страдал. Иначе и быть не могло. Я видел их бегающие взгляды,
беспокойный сон, руку, хватающуюся за телефонную трубку, – особенно в самые первые,
после случившегося, дни, – и какие-то, охваченные мягкой тоской, тихие шаги по паркету.
С другой стороны, никто и представить себе не может, насколько мне не хватало Луиса
Игнасио. Хотя со своей стороны я получил покой.
По правде говоря, за месяцы отсутсвия этого парнишки, все остальные были гораздо
более ласковы со мной, уделяли мне больше времени. Все они гладили и гладили меня по
спине, ища во мне невозможного для них утешения. И хотя им так не хватало шуток и игр, они смеялись, когда я, сознавая то, что им необходимо забыться, снова начинал блистать своим мастерством шута. Они смеялись, хотя в глазах их была такая печаль, что я сам немножко стыдился своего поведения. Они отлично понимали все мои старания и усилия отвлечь их и долго ласкали меня, благодаря более светлой улыбкой. Они принимались целовать меня в голову, как целовала меня Уксия с самых первых дней моей жизни в семействе, за что ее столько раз осуждали.
На протяжении всех этих нудно текущих месяцев, ребята вносили в жизнь семьи некую неразрывность. Ведь с несчастным случаем жизнь не прервалась, она продолжалась.
Казалось, они по-прежнему вели размеренную, нормальную жизнь, о которой просил их тот, кто всем заправляет. Они не отлынивали от занятий, начали добросовестно учиться, судя по первым предрождественским экзаменам и зачетам. Но ритм жизни был другим, хотя лишь из-за того, что всегдашние самые близкие друзья, да и другие, не переставали приходить в дом для того, чтобы узнать новости из больницы, или для того, чтобы каждый вечер по очереди вместе с домочадцами навещать Луиса Игнасио, когда его выздоровление вошло в нормальное русло, хоть и не лишенное драматизма.
Взрослых почти никогда не было дома, и дети отвечали на телефонные звонки и записывали сообщения, потому что телефон звонил все время, не умолкая.
Zarpazo – удар лапой, или царапина от этого удара
seguir (o llevar) la corriente (= mostrar aparentemente conformidad con todo lo que se hace o dice) – соглашаться
un cero a la izquierda(=cuando se le dice a una persona, quiere decir que no vale nada o que no vale para nada) – ничего не стоящий человек, ноль без палочки
* В испании военнообязанными становятся мужчины с 17 лет (призыв с 19)
criar malvas (=estar muerto y enterrado) – умереть и быть похороненным, сленговое выражение типа “дать дуба, отбросить копыта”
deslenguado (Se aplica a la persona que habla con descaro y sin cortesía, respeto ni consideración) – здесь: говорящий на сленге
No cortarse (ni) un pelo (=ser valiente, atreverse a hacer algo) – осмелиться на что-то, быть храбрым
no dar ni golpe (se dice que alguien no hace nada, es un vago, no trabaja nada de nada) – лоботрясничать
|
