Mis amigos nunca lo confesarán, pero sé que me envidian. Me envidian por el camión tan grande que tengo
y me envidian porque cuando mi padre vuelve los viernes de sus largos viajes, nada más entrar en mi calle,
hace sonar dos veces la bocina para anunciarnos su llegada, así que nos enteramos nosotros, pero también se
entera todo el barrio.
Lo que más mola es que hay una regla sagrada por la cual mi madre nos tiene que dejar bajar a recibirle sea
la hora que sea. Te puede pillar en el water, cenando o en la bañera, da igual, hay que echar a correr
escaleras abajo y llegar a tiempo para abrirle la puerta del camión y lanzarte a su cuello sin piedad. Mi padre
sube los tres pisos con nosotros colgando y diciendo:
—Me vais a matar, ¿qué os da de comer tu madre que cada día estáis más gordos?
El otro día la bocina de mi padre hizo temblar mi barrio a la una de la madrugada. Yo me desperté y me
levanté de un salto y me puse las zapatillas en chancleta. Mi madre no me quería dejar bajar porque decía
que a esas horas no estaba bien que un niño anduviera por la calle. Yo me puse en la puerta medio llorando y
me hubiera puesto de rodillas si hubiera sido necesario:
—¡Si él ha tocado la bocina es que quiere que bajemos!
Mi abuelo gritó desde la cama, con su voz sin dentadura:
—¡Deja que el chiquillo baje a ver a su padre, qué ganas tienes de decirle siempre a todo que no!
Con el grito de mi abuelo el Imbécil se puso a llorar como un energúmeno desde su cuna de bebé
gigantesco. Como mi madre no quería sacarlo, él se tiró en picado al suelo. Mientras se tocaba la frente con
la mano por el coscorrón que se había dado empezó a señalarme:
—¡El nene quiere con Manolito!
Y por miedo a sus llantos incontrolados nocturnos (tenemos noticias de que se han llegado a oír en
Carabanchel Bajo) mi madre nos puso las cazadoras encima del pijama y nos dejó echar a correr. La Luisa,
que siempre está alerta por si acecha el enemigo, salió cuando pasábamos por su descansillo:
—¿Y cómo os deja tu madre salir a estas horas?
—Porque su padre es un liante y les toca la bocina —dijo mi madre, asomándose.
—Pues hay niños que han sido raptados en el mismo portal de su casa.
Desde abajo oímos al vecino del cuarto que gritaba:
—A éstos no los aguanta un secuestrador ni una hora. ¿Es que no se puede hacer menos ruido bajando las
escaleras?
—¡A dormir, tío pesao! —le dijo la Luisa.
—¡Cómo voy a dormir, señora, si tiene usted abierta la portería las veinticuatro horas!
Como salimos a la calle ya no pude oír más, pero creo que la Luisa le decía que se estaba confundiendo, que
la portería la debía tener su madre.
Mi padre ya había aparcado el camión y nos alumbró con las luces. Las luces del camión de mi padre
pueden llegar a alumbrar toda la Gran Vía,eso está demostrado ante notario. Abrió la puerta y lo de siempre:
nos lanzamos a él como dos garrapatas y así subimos, cada uno colgado en un brazo.
Mi padre olía al camión MANOLITO y a sudor. La pena es que cuando llega a casa se ducha y ya no huele a
bienvenida, que es el olor que a mí me gusta.
Mi madre intentó descolgarnos del cuello de mi padre. Nos decía que ya era muy tarde para que
estuviéramos levantados, pero nosotros nos dimos perfecta cuenta de que lo que quería era quedarse a solas con él. Lo quiere todo para ella. Pero fue imposible: nosotros lo habíamos cazado primero. No pensábamos
renunciar ni un minuto a nuestra presa: el gran elefante blanco. Así que no les quedó más remedio que
admitirnos en la comida. Era la una y media cuando mi madre se puso a hacerle la cena. Con el chisporrotear
de los huevos mi abuelo se levantó. Ese sonido es para él como un despertador. Oye el chisporroteo y se va a
la cocina y se apalanca en una silla y lo que le pongan delante lo moja en pan y se lo come. Mi madre le
dijo:
—Papá, que ya cenaste hace dos horas huevos fritos.
—¿Qué quieres, que me esté en la cama mientras vosotros estáis aquí comiendo a mis espaldas? —mi
abuelo se puede poner muy dramático cuando hay huevos fritos por medio.
—Pero si el único que va a cenar es Manolo...
—El nene quiere como el Abu (el Abu es mi abuelo) —dijo el Imbécil dejando el chupete enci-ma de la
mesa como primera medida para ponerse a engullir.
—¿Y por qué no haces huevos para todos? Que estoy harto de cenar solo toda la semana —ése es mi padre,
el de las grandes ideas.
—¿A las dos de la madrugada?
—Eso tiene buen arreglo, se desayuna a las doce del mediodía mañana y sanseacabó —dijo mi abuelo.
Al momento llamó la Luisa en bata al timbre preguntando que a qué venía ese jaleo, que si había ocurrido
algo. A los cinco minutos ya estaba mojando trocitos de pan en los huevos de los demás. Bernabé subió a
buscarla y ella le calló metiéndole un trozo de pan en la boca. Nos comimos una barra entre todos, sin
contar, claro está, con el Imbécil. El no utiliza pan para mojar: moja con el chupete. Lo hace para
distinguirse.
—¡Qué ricos estaban los huevos, Catalina! —dijo mi abuelo antes de volverse a la cama, y siguió hablando
solo por el pasillo—. ¡Qué buena idea esa de comer huevos de madrugada! No tienes ni que ponerte la
dentadura. Es una experiencia que tengo que repetir.
Cuando acabamos de cenar mi padre nos hizo la inspección. Nos la hace todos los viernes: el Imbécil y yo
nos colocamos muy rectos con la espalda pegando a la puerta de la cocina y nos hace una señal con lápiz a
ver si hemos crecido en el tiempo que él ha estado fuera. Tenemos que andarnos con ojo porque en cuanto
nos despistamos el Imbécil se pone de puntillas. Últimamente yo estoy muy preocupado porque la distancia
entre la raya del Imbécil y la mía es cada vez más pequeña. La verdad, no me haría ninguna gracia tener un
hermano pequeño más alto que yo. Qué vergüenza. No podría ni salir a la calle. Y, de vez en cuando, como
ocurrió la otra noche, nos dice las palabras mágicas:
—A estos niños hay que pelarlos.
En cuanto el pelo nos tapa un poco las orejas nos lleva el sábado a su peluquero, al señor Esteban.
Mi padre dice que el señor Esteban es un maestro de la tijera. El señor Esteban tiene parkinson, pero nunca
le ha cortado a nadie ni una oreja ni dos. Su tijera se acerca temblorosa a la cabeza de un bebé con tres pelos
o de un viejo con tres pelos. El bebé llora aterrado, el viejo cierra los ojos y dice las que cree que serán sus
últimas palabras. La gente en la barbería contiene el aliento y traga tres litros de saliva por cabeza. ¿Y qué es
lo que sucede? No sucede nada. Mi abuelo dice que es un corte de pelo con emoción y suspense y que eso
también se paga.
A la mañana siguiente mis padres se fueron a tomar su vermú de los sábados al Tropezón. Mi padre dijo:
—Dentro de media hora bajáis y nos vamos al señor Esteban. Entonces fue cuando a mí se me ocurrió la gran idea del siglo XX: les ahorraría a mis padres el dinero del
pelado del Imbécil. Al fin y al cabo para los pocos pelos que tiene... Sería una gran sorpresa; diría todo el
mundo:
—¡Qué bien le ha dejado el señor Esteban la cabeza al nene!
—No ha sido el señor Esteban —diría mi madre—, ha sido mi Manolito.
Metí al Imbécil al water conmigo y le senté enun taburete. Le consulté primero, claro, no me gusta forzar a
nadie:
—¿Quiere estar el nene guapo?
—El nene guapo.
Esto quiere decir que dio su consentimiento. Es que su lenguaje sólo lo entendemos los expertos.
Entonces empezó la operación; quise que todo fuera perfecto: cogí una toalla y se la puse como una capa,
luego le di una revista de mi madre y se la abrí por el reportaje del romance de Melanie Griffith y Antonio
Banderas. Le debió gustar mucho porque ya no se movió de esa página. De vez en cuando señalaba a
Melanie y decía:
—La Luisa.
Más que un gran fisonomista es un optimista.
Había llegado el momento de la verdad: cogí las tijeras y empecé mi obra de arte. Primero le fui quitando
todos los rizos de atrás; eso sí, quería dejarle una coletilla como la que llevaba Yihad el año pasado. La
coletilla, en voz de quedarme abajo en la nuca, me quedó muy arriba. Lo miré: por un momento me pareció
un Hare-krishna. Bueno, no tenía importancia. Seguí con la parte de delante. Le quité un cacho de flequillo
por un lado, luego otro cacho por el otro. No sé por qué nunca me quedaba igualado, así que tenía que cortar
ahora a un lado y luego al otro, así muchas veces. Hasta que no pude seguir porque ya no le quedaba pelo.
Qué raro estaba: calvo con la coletilla por detrás, calvo por delante, y por en medio su pelo de siempre. Tuve
que ponerme con la parte central hasta que inexplicablemente lo dejé calvo también por ahí. Lo único que
sobresalía de su cabeza era el rizo aquel. De pronto el rizo en aquella cabeza rosa me pareció el rabo de un
cerdito. No se puede decir que estuviera guapo. Estaba... original.
—¿Te gusta? ¿A que el nene está muy fresquito?
El Imbécil abandonó por un momento a Melanie para mirarse en el espejo:
—El nene está calvo.
—No está calvo, mira...-le di un espejo pequeño para que se mirara por detrás, como hacen en las
peluquerías, y le enseñé su rabillo. Se lo miró una y otra vez con mucho detenimiento. Finalmente, dio su
aprobación:
—El nene guapo.
Le encantó. Menos mal, es un niño muy exigente. Pero yo no las tenía todas conmigo. Estaba temiendo que
otras personas no valorasen la originalidad del peinado. Esas otras personas a las que yo estaba temiendo nos
estaban esperando en el portal. Eran... mis padres.
Mi madre se quedó con la boca abierta.
El Imbécil se dio una vuelta completa y dijo cogiéndose la coletilla:
—El nene no está calvo, el nene guapo.
—Y... fresquito —dije yo con una de esas sonrisas que nadie te agradece.
Las consecuencias de mi corte de pelo fueron terribles: me castigaron sin salir toda la tarde delsábado y sin ver la tele. Pero eso no fue lo peor, eso lo hubiera soportado con resignación. Lo peor fue que al Imbécil mi
madre le cortó su coletilla de monje tibetano y no paró de llorar, no paró de llorar hasta que se acostó por la
noche. Y no exagero.

 Друзья никогда не признáются, но я-то знаю, что они мне завидуют. Завидуют из-за большущего грузовика, который у меня есть, и из-за того, что когда папа по пятницам возвращается из своих долгих поездок, он, еще не въехав на нашу улицу, гудит два раза, чтобы известить нас о своем приезде. Короче, мы знаем, что он приехал, но также о его приезде знает и весь наш квартал.

Но самое клевое то, что существует священное правило, по которому мама должна разрешить нам спуститься вниз и встретить отца, сколько бы часах ни было времени. Гудок может застать тебя где угодно – в туалете, за ужином или в ванной, все равно нужно тут же сбежать по лестнице вниз и успеть открыть дверцу грузовика и безжалостно броситься на шею отцу. Папа поднимается с нами, висящими у него на шее, на три ступеньки и говорит:

- Вы убить меня собрались. Интересно, чем это кормит вас мама, что вы с каждым днем все больше и тяжелее?

На днях гудок заставил вздрогнуть весь квартал глубокой ночью, еще до рассвета. Я проснулся, вскочил с кровати и надел домашние тапки-шлепанцы. Мама не разрешала мне спуститься вниз, говоря, что в это время детям не положено разгуливать по улице. Я стоял у двери, едва не плача.

- Раз папа прогудел, значит, ему хочется, чтобы мы спустились! – если было бы нужно, я бы и на колени встал.

- Да дай ты мальцу спуститься и встретить отца, – громогласно прошамкал из кровати беззубый дедуля, – что ты ему вечно все запрещаешь!

Из колыбельки младенца-великана донесся истошный плач, это от крика дедули заревел, как одержимый, Дуралей. Поскольку мама не захотела вытаскивать его из кроватки, Дуралей сам спикировал вниз и растянулся на полу. Потирая рукой ушибленный лоб, братишка ткнул в меня пальцем и пролепетал:

- Малыш хочет с Манолито!

Опасаясь неудержимого вселенского ночного рева, который, по слухам, можно услышать даже в Нижнем Карабанчеле, мама набросила на нас поверх пижамы куртки и разрешила бежать вниз. Луиса, которая всегда начеку как солдат, выслеживающий врага, вышла из квартиры, когда мы пробегали по ее лестничной площадке.

- И как это мать отпустила вас в такое время?

- Потому что их отец – легкомысленный человек, взял и прогудел им, – ответила мама, высовываясь из двери.

- Но есть же дети, которых похитили прямо из подъезда их собственного дома.

Снизу мы услышали, как сосед с четвертого этажа прокричал:

- Этих ни один похититель не продержит даже часа. Неужели нельзя шуметь меньше, спускаясь по лестнице?

- Ложись спать, брюзга! – ответила ему Луиса.

- Как мне уснуть, милочка, если вы разеваете свои ворота все двадцать четыре часа!

Поскольку мы вышли на улицу, я уже не мог ничего больше слышать, но, думаю, что Луиса сказала ему, что он ошибся, и ворота у его матери.

Папа уже припарковал грузовик и посветил нам фарами. Фары отцовского грузовика могут запросто осветить всю Гран Виа, это я вам засвидетельствую и перед нотариусом. Папка открыл дверцу, и мы, как всегда, вцепились в него как клещи. Так мы и поднимались, вися у него на руках.

От него пахло грузовиком МАНОЛИТО и пóтом. Беда в том, что когда отец приходит домой, он принимает душ, и от него уже так хорошо не пахнет, а этот запах мне так нравится.

Мама попыталась стащить нас с отцовской шеи. Она сказала, что и так было очень поздно, чтобы поднимать нас с постели, но мы-то отлично понимали, что она просто хотела остаться с отцом наедине. Я все сделаю для нее, но только не это. Мы первые его поймали, и даже не думали отказываться от нашей добычи: огромного белого слона. Родителям не оставалось ничего другого, как пустить нас поужинать. В половине второго мама принялась готовить ужин. На шкворчание яичницы встал дедуля. Этот звук для него как будильник. Услышав шкворчание, он пришел на кухню, сел на стул, обмакнул хлеб в то, что стояло перед ним, и стал есть.

- Папа, ты же ужинал яичницей два часа тому назад.

- А ты что хочешь, чтобы я лежал в кровати, пока вы тут едите за моей спиной? – дедуля может быть очень патетическим, когда есть яичница-глазунья.

- Но ведь это только Маноло собирался ужинать…

- Малыш хочет как деда (деда – это мой дедуля), – заявил Дуралей, оставив соску на столе – первейшее дело, чтобы начать, не жуя, глотать яичницу.

- Почему бы тебе не приготовить яичницу на всех? Мне надоело всю неделю ужинать одному, – предложил папа, кладезь грандиозных идей.

- В два часа ночи?

- Есть хорошее решение, Маноло поест завтра, в полдень, и точка, – сказал дедуля.

В эту минуту в дверь позвонила Луиса в халате и спросила, с чего это у нас так шумно, и не случилось ли чего. Через пять минут она уже макала кусочки хлеба в яичницу. На поиски жены поднялся Бернабе, и, чтобы он молчал, Луиса заткнула ему рот кусочком хлеба. Мы все ели хлеб, отламывая куски от целой буханки, не считая Дуралея. Он макал в яичницу не хлеб, а соску. Он делает это для того, чтобы отличаться от всех.

- Каталина, какая вкусная яичница! – похвалил дедуля перед тем, как вернуться в кровать, и продолжил говорить уже из коридора. – Какая отличная идея – есть ночью глазунью! Мне даже не пришлось вставлять зубы. Этот эксперимент нужно повторить.

Когда мы закончили ужинать, папа устроил нам проверку. Он делает это каждую пятницу: мы с Дуралеем прижимаемся спиной к кухонной двери и стоим очень прямо, а папа карандашом отмечает наш рост, чтобы посмотреть, выросли мы, пока его не было, или нет. Только мы должны глядеть в оба, потому что стóит только зазеваться, и Дуралей встает на цыпочки. В последний раз я сильно разволновался, потому что всякий раз расстояние между черточкой Дуралея и моей уменьшается. Нет, правда, меня ничуть не веселит перспектива иметь младшего брата, который выше меня. Вот стыдобища-то! Даже на улицу нельзя будет выйти.

Иногда, как это было другой ночью, папа произносит магические слова:

- Этих детей нужно подстричь.

Как только волосы слегка прикроют наши уши, в субботу нас ведут к парикмахеру, сеньору Эстебану. Папа говорит, что сеньор Эстебан – маэстро ножниц. У сеньора Эстебана болезнь Паркинсона, но он никогда никому не отрезал ни одно, ни два уха. Ножницы трясутся в его руках, приближаясь к голове ребенка с тремя волосами или к голове старика с тремя волосинками. Ребенок в ужасе плачет, а старик зажмуривается и говорит, что это будут его последние слова. Народ в парикмахерской затаивает дыхание и глотает по три литра слюны на брата. И что же потом происходит, спросите вы? Да ничего. Дедуля говорит, что такая стрижка держит всех в напряжении, что тоже оплачивается.

На следующее утро родители ушли в “Тропезон” выпить свой субботний вермут. Уходя, папа сказал:

- Через полчаса спускайтесь вниз, пойдем к сеньору Эстебану.

Тогда-то мне и пришла в голову самая грандиозная идея ХХ века: сэкономить на стрижке Дуралея родительские деньги. В конце концов, у него на голове волос-то раз, два и обчелся… Это было бы большим сюрпризом. Все сказали бы:

- Ах, как хорошо подстриг ребенка сеньор Эстебан!

- Это не сеньор Эстебан, – ответила бы мама, – это мой Манолито.

Я затащил Дуралея в туалет и посадил на табурет. А поскольку я не люблю никого принуждать к чему-то силой, то, само собой, сначала спросил его:

- Хочешь стать красивым малышом?

- Малыш красивый.

Этим Дуралей хотел сказать, что согласен. Дело в том, что его язык понимают только эксперты, то есть мы. Получив согласие, я приступил к задуманной операции. Мне хотелось, чтобы все было идеально: я взял туалетную бумагу и положил ее на Дуралея, как накидку, потом я дал ему мамин журнал, открыв его на странице романтического репортажа о Мелани Гриффит и Антонио Бандерасе. Дуралею, должно быть, понравилось, потому что он не сдвинулся с этой страницы, и иногда, тыча пальцем в Мелани, лепетал:

- Луиса.

Дуралей у нас большой физиономист, и еще больший оптимист.

И вот наступил момент истины: я взял ножницы и принялся за свое артистическое дело. Сначала я состриг все завитушки сзади. Я хотел оставить Дуралею косичку, какая была у Джихада в прошлом году. Вместо того чтобы остаться внизу, на затылке, косичка осталась слишком высоко. Я посмотрел на Дуралея – на мгновение он показался мне кришнаитом. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Я продолжал трудиться, и перешел к передней части головы. Я отстриг у него кусок челки с одной стороны, а потом кусок с другой. Не знаю почему, но мне никак не удавалось подровнять куски, и пришлось несколько раз подрезать челку то с одной, то с другой стороны. Я продолжал подравнивать челку, пока мог, а потом волос уже совсем не осталось.

Дуралей выглядел как-то странно: лысый спереди, сзади тоже лысый, но с косичкой, а посередине с обычными волосами. Пришлось заниматься серединой головы до тех пор, пока по какой-то необъяснимой причине и она не стала лысой. Единственное, что выделялось на голове Дуралея, так это единственный клок волос под названием косичка. Неожиданно этот клок на лысой голове показался мне поросячьим хвостиком, и я не мог сказать, что это было красиво. Это было… оригинально.

- Тебе нравится? Видишь, какой оригинальный, хорошенький малыш?

На секунду Дуралей отровался от Мелани, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

- Малыш лысый, – захныкал он.

- Не лысый, вот, посмотри – я дал ему зеркало, чтобы он посмотрел на себя сзади, как это делают в парикмахерских, и показал ему косичку. Дуралей дотошно разглядывал косичку и, наконец, одобрил мои труды:

- Малыш красивый.

Дуралею понравилось, уже хорошо, ведь он очень требовательный ребенок. А вот остальные, пожалуй, со мной не согласятся. Я боялся, что другие люди не оценят оригинальность прически, и эти другие люди, которых я боялся, поджидали нас у двери. Это были… мои родители.

Мама застыла с отрытым ртом.

Дуралей повернулся к ней и сказал, держась за косичку:

- Малыш не лысый, малыш красивый.

- И… оригинальный, – добавил я с одной из тех улыбок, за которую тебя никто не благодарит.

Последствия моей стрижки были ужасными: меня наказали, лишив на весь субботний вечер прогулок и телевизора, но это было не самое худшее, это я послушно и смиренно перенес. Хуже всего было то, что мама отстригла Дуралею косичку тибетского монаха, и он, не переставая, проплакал весь вечер, пока не лег в кровать. И я ничуть не преувеличиваю, так оно и было.