Hasta hace un año y medio yo creía que la Luisa, mi vecina, poseía una de las grandes fortunas del país. Tú
también lo hubieras creído si vieras su batidora de cinco velocidades, su robot de cocina, su aspiradora
supersónica. Pero mi madre me contó la verdad de la vida:
—A la Luisa lo que le pasa es que siempre está tirándose el pisto.
Y mi abuelo siguió contándome la Verdad de la vida:
—De todas formas, Manolito, ten en cuenta que tener más dinero que nosotros no tiene ningún mérito, es
más, está tirao.
La Verdad de la vida es horrible, es mejor no saberla.
Así que el día que la Luisa subió a casa a contarnos que a Bernabé, su maridito y mi padrino, le habían
ascendido en la empresa y que quería que le diéramos un pequeño pero sincero homenaje y mi madre chilló
de alegría incontenible, no sabía si es que la Luisa se estaba tirando el pisto o que mi madre era una persona muy falsa. Una vez más me equivoqué. Mi madre me contó que era cierto, que Bernabé hasta el momento
había sido representante de aceitunas con hueso y que a partir de ahora sería también de banderillas, de
berenjenas en vinagre y de aceitunas sin hueso y con un trozo de anchoa incorporado. Este tipo de aceitunas
sólo se crían en España; no me digas cómo es posible que los agricultores hayan conseguido un olivo que dé
aceitunas con anchoas, nadie sabe cómo llegan las anchoas hasta allí, incluso ha habido congresos de
científicos americanos estudiando ese tipo de olivo y no han hallado respuesta; los agricultores no sueltan
prenda. Es un misterio tan grande como la fórmula de la coca-cola.
La verdad es que sí que era superimportante que Bernabé fuera ahora representante de aceitunas rellenas.
Primero, porque a partir de ese momento no tendríamos que aguantar que el Imbécil se nos atragantara cada
dos por tres con el hueso, y segundo, porque Bernabé ganaría más dinero y como es mi padrino y además no
tiene hijos me ha dicho que me tiene presente en su testamento, aunque mi madre y la Luisa dicen que no se
habla de testamentos cuando hay ropa tendida (la ropa tendida somos el Imbécil y yo).
Mola un pegote que Bernabé sea mi padrino. Cuando nos reunimos por Navidad o para las fiestas de
Carabanchel en el Tropezón, acaba bailando la conga y nos deja el peluquín al Imbécil y a mí para que se lo
cuidemos porque le suda mucho la cabeza. A la Luisa no le gusta ni un pelo que Bernabé vaya dejando por
ahí el peluquín porque le costó mucho dinero en una tienda de la Gran Vía donde se compró Frank Sinatra
un peluquín de repuesto cuando vino a cantar a Madrid. Para que veas, mi padrino lleva el mismo peluquín
que Frank Sinatra, así que ahora que lo pienso, no es que mole un pegote, es que mola un pegotazo.
El Imbécil y yo acompañamos a la Luisa y a mi madre al hiper a comprar los manjares para el sincero
homenaje. Al Imbécil lo montamos dentro del carro de la compra para que no se perdiera, pero como se
puso a saltar encima de los huevos hubo que dejarlo en el suelo. Consecuencia: se perdió a los cinco
minutos. Mi madre pidió el micrófono a la señorita de niños perdidos para llamarlo por los altavoces:
—Hijo mío, vuelve, tengo un kit-kat para ti.
Es matemático: a los cinco segundos el Imbécil sale de detrás del expositor. Mi madre primero le da una
colleja, entonces el Imbécil llora y mi madre le da el kit-kat y unos cuantos besos tipo ventosa. Este número
de la pérdida y rescate del Imbécil lo tenemos muy ensayado, lo representamos una vez a la semana más o
menos y nos queda bastante bien.
Cargados de manjares llegamos a casa de la Luisa y la Luisa preparó el comedor de las grandes ocasiones y
puso unos candelabros en la mesa que casi no dejaban sitio a los manjares. Mi abuelo dice que hace un año
soñó que se encontraba a la Luisa por las escaleras, recién levantada, en camisón y con uno de esos
candelabros, y que aún siente escalofríos cuando esa imagen vuelve a su mente.
La Luisa nos dijo que Bernabé no sabía que nosotros íbamos a participar en el pequeño pero sincero
homenaje, que mi padrino es un hombre muy sencillo y no quiere ir diciendo por ahí que le han ascendido.
—No le hace falta, para eso te tiene a ti.
Esto lo dije yo y no lo dije con mala intención, lo juro con la mano en la Biblia: lo dije porque lo sentía. El
codo de mi padre y el de mi madre se me metieron en la boca. Un día me van a tener que comprar una
dentadura y lo sentirán porque un niño con dentadura postiza da mucha pena.
A las nueve y cinco minutos oímos las llaves: Bernabé entraba. Todos nos quedamos en silencio. El Imbécil
me dijo al oído:
—El nene quiere el hueso.
Qué tío, se había entretenido en ir abriendo aceitunas buscando el hueso. Le da pena perder la costumbre de seguir atragantándose: es muy tradicional.
Bernabé gritó desde la puerta:
—Cochinita, ¿estás ahí?
Casi nos tiramos al suelo de la risa. Nunca hubiéramos podido imaginar que la Luisa era... Cochinita.
La Luisa nos miró con cara de odio reconcentrado.
—¡Sí, aquí estoy!
Le faltó decir: Cochinito. Pero no le hizo falta porque mi padrino Bernabé lo demostró con creces. Lo que a
partir de ese momento ocurrió pasará a la historia de Carabanchel Alto y yo fui testigo presencial: Bernabé
recorrió todo el pasillo tirándose pedos, unos pedos como truenos monstruosos, unos pedos que no parecían
de una persona tan pequeña como Bernabé, de una persona con peluquín; aquellos pedos parecían de un ser
de dimensiones sobrenaturales. Por un momento sentí un escalofrío por todo el cuerpo ¿y si Bernabé se
había transformado en un monstruo? Creo que todos sentimos más o menos lo mismo, empezando por la
Luisa, que estaba colorada como un tomate, y siguiendo por mis padres y mi abuelo que miraban cada uno
hacia un lado. Mi padre miraba fijamente un enchufe, mi madre fijamente un tenedor y mi abuelo fijamente
al suelo mientras se mordía con fuerza el labio de abajo. El único que continuaba en su estado normal
(llamar normal a su estado es un poco exagerado) era el Imbécil, que seguía buscándole el hueso a las
aceitunas.
Bernabé no se había transformado en ningún monstruo; eso sí, cuando llegó a la salita y nos vio a todos tan
callados se puso al rojo vivo, parecía un Micky Mouse que tiene el Imbécil en la mesilla, que se le enciende
la cara para que el Imbécil no tenga miedo por la noche. Bernabé pasó lo menos treinta segundos tragando
saliva y luego dijo:
—Qué mal sienta a veces la comida.
Entonces pasó una cosa muy extraña: todo el mundo hizo como que aquellos pedos estremecedores nunca se
hubieran oído. Cenamos; al Imbécil y a mí nos dejaron brindar por el ascenso y nos pusieron una chispa de
champán en una copa. Bernabé nos prestó su peluquín y nos acompañó bailando la conga hasta la puerta.
Antes de subirnos a casa, mi padrino me dio un beso y me volvió a recordar lo del testamento y la Luisa y
mi madre le echaron la bronca, como siempre.
Nunca nadie ha hecho una broma delante de Bernabé de aquel día en que la comida le sentó tan mal, pero
aquella noche mi madre y yo fuimos hasta la cuna de nuestro bebé gigantesco para cantarle una canción
como todas las noches y mi madre dijo:
—¿Cuál te cantamos hoy?
Y el Imbécil, que a veces es un cachondo, aunque él no lo sepa, contestó:
—Los cochinitos.
Y mi madre, con lágrimas de risa, empezó a cantar:
Los cochinitos ya están en la cama,
muchos besitos les da su mamá...
Pero no podía seguir de la risa, y entonces vino mi padre y lo intentó, y le pasó lo mismo, y luego mi abuelo,
al que se le desencajó la dentadura de la risa asesina que le estaba dando. El Imbécil daba palmas y saltos de
verlos a los tres, tumbados en la cama, partiéndose el pecho a carcajadas. Y yo, que también los veía, quise
que aquel momento fuera el más largo de mi vida, que no se acabara nunca.

Полтора года тому назад и раньше я считал, что Луиса, моя соседка, была одной из самых богатейших в стране. Ты тоже думал бы так, если бы видел ее пятискоростной кухонный комбайн, мультиварку и сверхзвуковой пылесос. Но мама открыла мне жизненную правду:

- Луиса вечно задирает нос.

А дедуля продолжил рассказывать мне о жизненной правде:

- Как бы то ни было, Манолито, иметь больше денег, чем у нас – невелика заслуга, имей это в виду, вот так-то.

Жизненная правда ужасна, и лучше ее не знать.

Короче, в тот день, когда Луиса поднялась к нам домой сообщить, что Бернабе, ее муженька и моего крестного, на работе повысили в должности, и ей хотелось, чтобы мы его скромно, но от души поздравили, моя мама закричала от радости. Я не знал, то ли она радовалась тому, что Луиса задирала нос, то ли притворялась. Я снова ошибся. Мама сказала, что была уверена в том, что Бернабе до этого момента был представителем по части оливок с косточками, а теперь он будет представителем еще и бандерилий, баклажан в уксусе, а также оливок без косточек с кусочками анчоусов внутри. Такой сорт оливок выращивается только в Испании. И не спрашивай, как земледельцы добились того, что оливковое дерево приносит плоды с анчоусами. Никто не знает, как анчоусы попадают в оливки. Эти деревья изучали даже научные американские конгрессы, а ответа так и не нашли. Земледельцы о том не проболтались, и это такая же большая тайна, как и формула кока-колы. [прим: бандерилья – испанские закуски, нанизанные на шпажки]

То, что Бернабе был теперь представителем оливок с начинкой, на самом деле было суперважно. Во-первых, потому что, начиная с этого момента, нам не придется мучиться с Дуралеем, который каждые два раза из трех давится оливковыми косточками. А во-вторых, потому что у Бернабе теперь будет больше денег, а раз он мой крестный, и своих детей у него нет, он включит меня в свое завещание. Хотя мама и Луиса говорят, чтобы он не заикался о завещании, когда у стен есть уши (стенные уши – это мы с Дуралеем).

Все-таки клево, что Бернабе мой крестный. Когда мы собираемся на Рождество или какие-то карабанчельские праздники в “Тропезоне”, в конце праздника он отплясывает конгу и дает на сохранение нам с Дуралеем свой парик, потому что у него ужасно потеет голова. Луисе ни капельки не нравится, чтобы Бернабе оставлял свой парик здесь, потому что он стоил кучу денег в том самом магазине на Гран Виа, где купил себе запасной парик Фрэнк Синатра, когда приезжал петь в Мадриде. Как видишь, мой крестный носит такой же парик, как и Фрэнк Синатра, так что теперь я думаю, он не просто крутой, а суперкрутой. [прим: конга – афро-кубинский танец]

Мы с Дуралеем пошли вместе с Луисой и мамой в гипермаркет покупать еду для душевного поздравления. Дуралея мы посадили в тележку для покупок, чтобы он не потерялся, а когда он принялся прыгать на яйца, пришлось спустить его на пол. Результат: через пять минут он потерялся. Мама попросила у сеньориты, которая занимается потерявшимися детьми, микрофон и громогласно позвала его:

- Сыночек, вернись, у меня для тебя есть Кит Кат.

Само собой ровно через пять секунд Дуралей уже стоял за ее спиной. Сначала мама дала ему подзатыльник, Дуралей заревел, и мама дала ему Кит Кат и звучно расцеловала. Этот номер – потеря и спасение Дуралея – мы очень хорошо отрепетировали и исполняем его где-то раз в неделю, и, надо вам сказать, он у нас отлично получается.

Нагруженные едой, мы пришли к Луисе домой. По торжественному случаю Луиса украсила столовую. Она поставила на стол несколько канделябров, и места для еды почти не осталось. Дедуля говорит, что еще год назад ему приснилось, что он встретился с Луисой. Она поднималась по лестнице в ночной рубашке и с одним из этих канделябров. Дедуля говорит, что его до сих пор трясет, когда он снова представляет эту картину.

Луиса нам сказала, что Бернабе не знает о нашем участии в скромном, но душевном поздравлении, что мой крестный – человек очень простой, и не хочет говорить о своем повышении.

- Ему и не нужно говорить, для этого у него есть ты, – выпалил я, но ляпнул не со зла, на Библии клянусь, просто сказал, что думал.

Родительские локти заехали мне прямо в рот. Когда-нибудь им придется купить мне зубные протезы, и тогда они почувствуют, что ребенок со съемными зубными протезами вызывает жалость.

В пять минут десятого мы услышали звук ключа, открывающего замок: это входил Бернабе. Мы сидели молча, и только Дуралей шепнул мне на ухо:

- Малыш хочет косточку.

Ну и жук этот Дуралей! Сидел и развлекался тем, что расковыривал оливки, ища в них косточки. Он верен своим традициям, ему жалко расставаться с привычкой давиться косточками.

- Поросеночек, ты тут? – крикнул от двери Бернабе.

От смеха мы едва не свалились на пол. Мы и представить не могли, что Луиса была... поросеночком.

- Здесь! – Луиса посмотрела на нас со сдержанной ненавистью.

Ей не хватало только сказать: поросеночек. Только это было уже не нужно, потому что крестный с лихвой доказал это сам. То, что происходило, начиная с этого момента, войдет в историю Верхнего Карабанчеля, и я был непосредственным свидетелем происходящего: Бернабе промчался по всему коридору, выпуская газы с таким чудовищным звуком, будто был каким-нибудь исполинским монстром. Порой казалось, что такой маленький человек как Бернабе, да еще и в парике, не мог производить такие звуки, это мог делать только какой-нибудь великан. На секунду я почувствовал дрожь во всем теле: а вдруг Бернабе превратился в огроменное чудовище? Думаю, все мы чувствовали приблизительно одно и то же, начиная с покрасневшей как помидор, Луисы, и продолжая моими родителями и дедулей, смотревшими каждый в свою сторону. Папа изучал розетку на стене, мама разглядывала вилку, а дедуля уставился в пол, кусая нижнюю губу. Единственный, кто сохранял свое обычное состояние (впрочем, я несколько преувеличил, назвав это состояние обычным), был Дуралей, который продолжал искать косточки в оливках.

Ни в какое чудовище Бернабе не превратился, зато, когда он вошел в столовую и увидел всех нас, то живо покраснел, как вареный рак и стал похож на Микки Мауса, который стоит на столике Дуралея и у которого горит лицо, чтобы Дуралей не боялся по ночам. По меньшей мере, полминуты Бернабе стоял, судорожно сглатывая слюну, а потом сказал:

- Как плохо иногда усваивается еда.

И тогда случилась одна очень странная вещь: все притворились, что у них такие же неслыханно ужасающие газы. За ужином нам с Дуралеем разрешили чокнуться со всеми за повышение и налили в бокал по капельке шампанского. Бернабе одолжил нам на время свой парик и, танцуя конгу, проводил нас до дверей.

Прежде чем мы поднялись к себе домой, крестный поцеловал меня и снова напомнил о завещании, а Луиса и мама, как всегда, ругали его.

После никто и никогда не подшучивал над Бернабе по поводу того дня, когда еда усвоилась так плохо, но в тот вечер мы с мамой стояли у колыбельки нашего здоровенного малютки, чтобы, как всегда, спеть ему песенку, и мама спросила:

- Какую песенку будем петь сегодня?

И Дуралей, который иногда может быть забавным, хоть и не понимает этого, ответил:

- Про поросяток.

Мама со слезами от смеха на глазах начала петь:

- Перед тем как заснуть, наши поросятки

целуют мамочку свою, лежа на кроватке…

Допеть мама не смогла от хохота. Тогда пришел папа и постарался допеть, но с ним произошло то же самое. А потом у дедули от убийственного смеха выпали вставные зубы. Дуралей хлопал в ладоши и прыгал, видя нас троих, валяющихся на кровати и умирающих от смеха. Мы так хохотали, что у нас грудь разрывалась. А мне, тоже видевшему всех, хотелось, чтобы этот миг был самым длинным в жизни и никогда не заканчивался.

tirarse el pisto – задирать нос

eso está tirao (= fácil, tanto que se puede dar por hecho) – ничего не поделать, принимать как свершившийся факт

mola un pegote – клево, классно

no le gusta ni un pelo – совсем не нравится

mole un pegote – крутой

dar una colleja – дать подзатыльник